Электронная библиотека » Марк Булгач » » онлайн чтение - страница 4


  • Текст добавлен: 29 марта 2022, 09:20


Автор книги: Марк Булгач


Жанр: Документальная литература, Публицистика


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Шрифт:
- 100% +

9
Избранная стезя. Джон Телнер

Некоторые из самых серьезных заболеваний, влияющих на общее состояние человека, не поддаются лечению. С ними не может справиться ни твердая рука хирурга, ни новейшее чудо-лекарство из исследовательской лаборатории. Когда разум предает нас, найти способ справиться с повседневными жизненными задачами зачастую бывает очень трудно.

Джон Телнер из Оттавы – клинический психолог. Будучи одним из первопроходцев в лечении психических заболеваний, он помогал пациентам на протяжении нескольких десятилетий. Вот два случая, которые иллюстрируют, насколько важную роль играет взаимопонимание между терапевтом и пациентом.

Фото Бетти Телнер


Я начал карьеру в Монреале, где писал докторскую диссертацию по физиологической психологии. (Сейчас она называется нейробиологией.) Это наука о мозге и поведении, и я работал исключительно с лабораторными крысами. Затем я переехал в Оттаву, чтобы посотрудничать с двумя профессорами кафедры фармакологии медицинского факультета Оттавского университета. Я начал знакомиться с клинической деятельностью, проходя клиническую подготовку и разрабатывая модели депрессии у животных.

Я планировал вернуться в Монреаль, когда закончится моя стипендия постдока. Но одним пятничным вечером мне позвонил доктор Ивон Лапьер, психиатр и психофармаколог, один из моих наставников в Оттаве. Он сказал:

– Джон, тебе пора перебираться в больницу.

Чуть позже позвонила моя жена Бетти. Я объяснил, что доктор Лапьер предложил мне приступить к работе в больнице.

Она спросила:

– И что ты там будешь делать?

– Ну, осматривать пациентов.

– Но ты ничего не знаешь о пациентах, – заметила она. – Зачем ты им понадобился?

Так или иначе, в больнице я начал специализироваться на клинической терапии депрессии. Наверное, я был тогда всего вторым человеком в Оттаве, применявшим новый метод – когнитивно-поведенческую терапию (КПТ), которая сейчас, конечно, широко распространена. КПТ изобрел психиатр Аарон Бек, работавший в Пенсильванском университете. Он начинал как психоаналитик и постепенно осознал, что у депрессивных пациентов проблемы не только с настроением. У них проблемы и с мышлением. Его идея заключалась в том, что у людей с таким расстройством, как депрессия, действительно имеется в некотором смысле расстройство мышления (в дополнение к другим факторам). Не особенности мышления вызывают депрессию у таких больных. Но, когда они впадают в депрессию, их мыслительные процессы меняются, становясь крайне иррациональными. С помощью КПТ мы предлагаем пациентам инструмент для изменения мышления во время депрессии.

Кроме того, в этой методике есть и поведенческий компонент. Большинство людей, страдающих депрессией, просто хотят лежать в постели и ничего не делать. Но мы полагали, что, если удастся заставить их ходить в спортзал каждый день или заниматься приятными делами, возможно, и настроение улучшится. Мы объясняли пациентами, что не так с мышлением, когда их одолевает депрессия, и предлагали им техники, позволявшие изменить это. КПТ обычно не направлена против причин. Она призвана бороться с симптомами. Мы сосредоточиваемся главным образом на настоящем и будущем, а не на прошлом.

Начинал я совершеннейшим молокососом. Несмотря на это, мне сказали:

– Вы будете проводить групповую терапию для пациентов с депрессией.

Я ответил:

– О боже.

Впрочем, пометавшись и немного подучившись, я согласился. В одной из моих первых групп была девушка двадцати одного года, страдавшая шизоаффективным расстройством (сочетание шизофрении и расстройства настроения, в данном случае депрессии). У большинства людей с шизофренией начинаются галлюцинации и бред. У нее были тактильные галлюцинации: она ощущала то, чего нет на самом деле, например, что ей на спину положили руку. Еще у нее были пугающие галлюцинации, например кровь, капающая из ее головы. Такие видения повергали ее в ужас, и я опасался за нее. Это действительно было страшно. Она принимала лекарства, но они не слишком помогали. Девушка была очень умна. Она уже получила степень бакалавра и хотела продолжить учебу, чтобы стать магистром, но оказалась слишком серьезно больна для этого.

Ей предложили присоединиться к моей группе из-за депрессии, но вскоре она начала сильно злиться на меня.

– Вы ничего не смыслите в людях, – заявила она. – Вы разбираетесь только в техниках. Вы не умеете сопереживать. Все, что вы хотите сделать, – это научить нас контролировать депрессию и настроение.

Я признался, что новичок, но заверил ее, что собираюсь сделать все возможное, чтобы помочь ей. Вскоре после этого она попросила меня встретиться отдельно, вне группы. Я решил, что она все еще сердится на меня, и сказал себе: «О боже, сейчас все пойдет наперекосяк».

Но, когда она вошла в мой кабинет, оказалось, что в ней что-то изменилось. В то время я мало что знал о шизофрении, но довольно много знал о депрессии. Я проработал с этой женщиной еще долгие годы. Она запомнилась мне, потому что была одной из моих первых очень трудных пациенток, но в итоге у нас сложились прекрасные отношения. Это оказалось решающим фактором. Она уже предпринимала несколько попыток самоубийства и заявила медсестрам, своему психиатру и мне, что если не вылечится к тридцати годам, то покончит с собой. Но для шизофрении нет лечения – есть лишь адекватный контроль, если повезет. Так что в преддверии ее тридцатого дня рождения ее убедили лечь на контрольное обследование в больницу, чтобы мы могли приглядывать за ней.

Если у вас хорошие отношения с пациентом – потенциальным самоубийцей, вы иногда можете заключить с ним своего рода контракт на несовершение самоубийства.

Суть договоренности состоит в том, что, пока вы его лечите, вы доступны для контакта «по мере необходимости», а взамен он обещает не пытаться покончить с собой. Именно таким был наш с ней договор.

И вот в больнице дела пошли так хорошо, что пациентку отпустили домой на день. Она направилась к мосту, соединяющему Оттаву с Гатино, и приготовилась прыгать. Но потом вдруг вспомнила о нашем договоре и, поскольку была очень религиозна, передумала. Позже она сказала медсестрам, что сердится на меня, ведь наш договор не позволил ей прыгнуть. Ее христианские убеждения в сочетании с данным мне обещанием оказались сильнее, чем желание покончить с жизнью. Когда мы встретились в следующий раз, она устроила мне настоящий ад, но связь между нами лишь укрепилась.

Я продолжал работать с ней, пока она не уехала из города. Много лет после этого она посылала мне открытки на Хануку, и то, что она оставалась жива все эти годы, очень много для меня значит. Она сказала, что считает когнитивно-поведенческую терапию очень полезной и что отчасти успех был обусловлен связью между нами. Я довольно быстро понял, что, если не удается установить взаимопонимание с пациентом, методы КПТ работают не так хорошо. Я наблюдал это снова и снова на примере пациентов с депрессией.

Позже я отправился в Гарвардский университет на летние семинары по лечению людей с обсессивно-компульсивным расстройством (ОКР). Я учился у лучших и впоследствии стал в своей больнице главным специалистом по КПТ для лечения пациентов с ОКР. И я имею в виду крайние случаи. Я говорю о людях, которых обсессивно-компульсивное расстройство изнуряло настолько, что они не могли работать или выходить из дома. Это очень болезненное и психологически истощающее расстройство.

Слишком придирчивые или чрезмерно аккуратные люди нередко считают забавным сказать: «О, у меня ОКР». Но ОКР не легкий невроз. Это серьезная болезнь, которая разрушает жизнь. У самых умных людей появляются самые иррациональные мысли. Я встречал пациентов из всех слоев общества: ученых, врачей, юристов, которые были вполне рациональны в работе, но иррациональны в мыслях. Это болезнь. Это не имеет ничего общего с уровнем интеллекта.

Худший случай из всех, с которыми я столкнулся, – человек, не мывший голову шесть лет. Ему было слишком трудно принимать душ, потому что подготовка к этой процедуре занимала часы. Все должно было быть идеально. Пациент был патологически медленным. Он вынужден был мыться в соответствии с особым ритуалом, и, если что-то шло не совсем правильно, приходилось начинать все сначала.

А особенно мне запомнилась одна пациентка – женщина пятидесяти семи лет, замужняя, с двумя детьми. В свое время она окончила университет, но больше не работала, а ее муж только что вышел на пенсию. Она ужасно боялась заболеть СПИДом, поэтому старалась избегать тех, кто перенес операцию, ведь они лежали в больнице и, по ее мнению, от них можно заразиться. Она избегала ванной комнаты в своем собственном доме, потому что родственник, перенесший операцию на сердце, однажды воспользовался ею. Она не носила некоторые туфли, потому что их надевали в больнице. Она заставляла мужа снимать уличную одежду, когда он приходил домой, так как боялась, что на ней может быть вирус. Она не допускала, чтобы одежда, которую она хотя бы раз надела, соприкасалась с чистыми вещами, поэтому в доме стояли разные шкафы для одежды, которую еще не носили, и для той, которую уже надевали. Она избегала отелей, но, если ей приходилось останавливаться в них, она пользовалась собственными простынями и полотенцами. Она избегала конкретного «Макдоналдса», потому что один из работников там выглядел так, словно у него мог быть СПИД. И так далее, и так далее.

Однако эта женщина стала для меня особенной, потому что была первым пациентом с ОКР, которому действительно стало лучше. Мы использовали технику под названием «погружение и предотвращение реакции», которая имеет доказанную эффективность и сейчас является стандартом при немедикаментозном лечении ОКР. Мы составили рейтинг того, что вызывало у нее затруднения, и начали с наименее трудной задачи. Потом она раз за разом выполняла эту трудную задачу (этот процесс называется привыканием). Мы взяли туфли, от одного вида которых она каменела, и заставили ее сидеть рядом с ними. Конечно, это ее тревожило, но общий уровень тревожности постепенно падал. Потом она смогла прикоснуться к туфлям. Со временем мы продвигались по списку к следующей из наименее трудных задач. Пациентка не излечилась, но смогла контролировать страхи.

Понадобилось около года, чтобы она зашла в тот «Макдоналдс», просто села за столик и посмотрела на молодого человека, который, по ее мнению, выглядел так, будто у него СПИД. Правда, она так и не смогла зайти в отделение Комитета по борьбе со СПИДом в Оттаве. Она сказала: «Я не буду этого делать». Для нее это оказалось чересчур.

Весь этот процесс очень поведенческий и очень механический, но когда я увидел, как он работает, то был потрясен. Да, можно прочитать о разных методах лечения в учебниках, но, когда видишь, что они действительно работают, говоришь себе: «Ух ты!»

Одна из важнейших наград, которые получают медики, – благодарность от пациента. Это случается нечасто, но, когда случается, это очень здорово.

Однажды я получил записку от бывшей пациентки, в которой говорилось: «Не знаю, помните ли вы меня, но у меня было социальное тревожное расстройство. Я даже не могла разговаривать с людьми. Теперь благодаря вашему лечению я адвокат и вышла замуж». Другая пациентка прислала мне по почте открытку с благодарностью за то, что она все еще жива в свой шестьдесят пятый день рождения.

У меня была долгая карьера, на протяжении которой, как мне кажется, я действительно что-то изменил, и это намного лучше пути, которым я шел, работая в лаборатории с крысами. Конечно, результаты, полученные в лаборатории, обеспечили фундаментальный прогресс, но благодаря клинической работе я реально видел, как людям становится лучше. И вот потому-то я доволен стезей, которую избрал.

10
Аллергическая реакция. Стефан Малербе

Аллергия может проявляться практически на что угодно: на арахис, пыльцу, молоко, лекарства, пчелиные укусы, металлы, кожу, солнечный свет, даже на воду. У большинства людей с аллергией ответная реакция слабая. Иногда она может быть немного серьезнее – назовем ее неприятной. Ну а далее идут потенциально смертельные аллергические реакции.

Стефан Малербе столкнулся с одной из таких. Сейчас он работает анестезиологом в детской больнице Британской Колумбии, но задолго до этого ему довелось решать вопрос жизни и смерти без преимуществ крупных клиник – современного оборудования и армии медицинских работников.


Я учился Южной Африке, и в тамошней системе вы из средней школы сразу же поступаете в медицинскую школу. Так что я был очень молод, когда получил диплом – всего двадцать три года. Я несколько лет проработал в малообеспеченных сельских общинах и в результате приобрел большой практический опыт.

После переезда в Канаду я некоторое время работал семейным врачом, но потом вернулся в Южную Африку, чтобы выучиться на анестезиолога. Через четыре года, сдав выпускной экзамен, я отправился домой навестить родителей. Я вырос в крохотной деревушке под названием Баркли-Ист примерно в тысяче километров от Кейптауна. Мой отец раньше был фермером, но к тому времени уже отошел от дел, и они с мамой вели тихую деревенскую жизнь.

В первый же вечер – я как раз разговаривал с родителями – раздался телефонный звонок. Двоюродный брат моего отца все еще занимался фермой; звонила его жена, услышавшая, что я приехал. Она сказала:

– Мужу плохо. Ему очень трудно дышать. Не мог бы ты взглянуть на него?

Как я уже сказал, это был двоюродный брат моего отца. Я хорошо его знал, хотя мы давно не виделись. В дни моего детства мы были очень близки. Я ответил:

– Конечно, приду. Уже выхожу.

До фермы было, наверное, километров пять езды. Шел очень сильный дождь, но все же я добрался относительно быстро. У меня мелькнула мысль, что, возможно, у дяди аллергическая реакция. Я знал, что у него аллергия на шерсть, а в это время он как раз стриг овец. Медицинский термин для его состояния – гиперчувствительный пневмонит, воспаление легких, более известное как «фермерское легкое».

Конечно, человеку, страдающему аллергией на шерсть, неразумно разводить овец, но так он добывал средства к существованию. Он прожил на этой ферме всю свою жизнь и любил ее. Он постарался свести к минимуму контакты с шерстью, насколько мог, и нанимал стригалей для работы с овцами. Но, полагаю, он проверял их время от времени, а даже недолгий контакт мог вызвать проблемы. Семейный врач предупреждал его, советуя держаться подальше от шерсти.

Стоило мне войти и взглянуть на дядю, как я понял: дело плохо. Ему очень, очень не хватало воздуха. Сам процесс дыхания требовал серьезных усилий, которые утомляли его. Иногда дышать бывает так трудно, что вы и впрямь тратите больше кислорода в процессе, чем поступает в легкие. Дядя уже начал путаться в происходящем и не мог закончить мысль. Плохой признак. Если бы я ничего не предпринял, долго бы он не протянул. Человек, которому было всего шестьдесят три или шестьдесят четыре года, умирал.

Обратиться за помощью было не к кому. В городе работал врач, но ни с чем подобным он бы в принципе не справился. Я только что закончил учебу, и мне пришло в голову, что это как раз задача для анестезиолога. Я предложил отвезти дядю в больницу. Но, когда мы добрались туда, я увидел, что это типичная сельская больница, не получающая достаточных ресурсов. Между тем ему становилось все хуже. Легкие наполнились жидкостью. Становилось все яснее и яснее, что он не переживет эту ночь – настолько он был болен.

Единственное, чем я мог помочь, – это доставить его в маленькую операционную, дать успокоительное и ввести дыхательную трубку, чтобы воздух попал в легкие.

Я вставил трубку, но аппарата искусственной вентиляции легких в больнице не нашлось. Мне предстояло поддерживать дыхание вручную с помощью механического устройства под названием «мешок Амбу». Прикрепляешь специальный мешок к дыхательной трубке, а затем сжимаешь его, чтобы протолкнуть воздух в легкие пациента. И продолжаешь дальше эти ритмичные действия.

Пришел врач, живший неподалеку. Случай был ему не по зубам, но он сумел дозвониться в больницу Блумфонтейна. Это город с населением около полумиллиона человек, так что больница там хорошо оборудована. Все согласились, что единственный наш шанс состоит вот в чем: мы помещаем пациента в машину скорой помощи, и я «дышу за него» до самого Блумфонтейна, до которого около трех с половиной часов езды.

Местная машина скорой помощи не была оборудована для реальных чрезвычайных ситуаций. В ней были носилки – и все. Но мы положили дядю в машину, следом впрыгнула медсестра, чтобы помочь, и мы двинулись в путь. Я поставил капельницу, чтобы немного помочь сердцу, и продолжил сжимать мешок. Сжимать. Сжимать.

Где-то через час мы остановились в городке Аливал-Норт. Там нашлась маленькая больница, где тоже не было ИВЛ, но нам дали монитор, чтобы я мог внимательнее следить за состоянием пациента. До Блумфонтейна оставалось еще два с половиной часа пути. Сжимать. Сжимать.

К тому времени, как мы добрались туда (в два ночи), мне казалось, что мы провели в дороге все шесть часов. Нас ждали – дядю немедленно подключили к нормальному аппарату ИВЛ. Мы снова сели в машину скорой помощи и вернулись домой как раз к восходу солнца. Дядя провел на аппарате ИВЛ следующие четыре или пять дней. Затем воспаление легких пошло на спад, и дыхательную трубку извлекли. Он выжил.

Моя специальность подарила мне возможность спасти его жизнь, за что я благодарен. Я оказался в нужном месте в нужное время. Это невероятно. Если бы меня там не было, все действовали бы по принципу «хватай и беги»: дядю положили бы в машину скорой помощи и помчались в большую больницу. Не думаю, что он пережил бы поездку.

Я считаю, что быть врачом – это призвание и привилегия. Я твердо убежден, что мы не должны принимать это как должное. Надо не только брать у общества, но и что-то возвращать ему. На мой взгляд, врачи иногда слишком много жалуются и слишком много думают о деньгах. Но дело не только в деньгах.

Больше всего я наслаждаюсь работой, когда на мне лежит ответственность, когда передо мной встают незнакомые задачи и когда есть куда расти. Именно это я люблю в своей работе. В тот далекий день я помогал тому, кто был мне почти как отец. Но я оставался спокоен. Я следовал сценарию, который столько раз отработал за годы учебы, что и впрямь чувствовал себя спокойно и уверенно.

По сей день дядя отмечает годовщину той ночи. Когда мы видимся, он говорит: «Прошло пять лет… Прошло уже шесть лет… Прошло уже десять лет». Каждый год. Мне удалось его вытащить, и теперь ему за восемьдесят. Это был прекрасный момент – момент, который заставил меня по-настоящему гордиться тем, что я врач.

11
Падающие звезды. Аджанта Джаябаратхан

Долгая карьера практикующего врача означает взаимодействие с тысячами пациентов, и каждая встреча может оказать огромное, личное, долгосрочное влияние на врача.

Аджанта Джаябаратхан вместе с семьей переехала в Канаду из Индии, когда была подростком. Сейчас она работает семейным врачом в Галифаксе и успела принять буквально тысячи пациентов. Но в момент, которым она как врач гордится больше всего, поблизости не было ни одного пациента, хотя именно пациенты оставались для нее в приоритете.

Фото предоставлено Collaborative Family Healthcare Association


Я училась на врача в Онтарио, но ко времени, когда пришла пора поступать в ординатуру, я еще не вполне решила, каким именно врачом хочу быть. Когда получаешь медицинское образование, буквально все вокруг превозносят узких специалистов. Если хочешь чего-то добиться, если для тебя жизненно важно подняться на вершину и стать лучшим из лучших, то стать семейным врачом – почему-то верный способ лишиться такой перспективы. И я подумывала о чем-нибудь вроде офтальмологии. Или нейрохирургии. Мне на самом деле нравились эти специальности. Но я была чересчур сосредоточена на карьере и том мире, который медицина открывает перед нами.

Единственное, что я знала о своей будущей специальности: она должна позволять мне быть рядом с пациентами. И я знала, что если попаду ординатором в большую больницу, то мне повезет, если я в принципе смогу дотронуться до пациента, не говоря уже о том, чтобы назначать ему лечение. К счастью, в то время в Новой Шотландии ординатор мог обратиться в местную больницу, где в прямом смысле были только хирург, терапевт и ординатор – в порядке убывания полномочий. Ординаторы фактически вели палаты. Они осматривали пациентов в отделении неотложной помощи. Принимали их. Выписывали. Они делали все. Так что я решила ехать в Новую Шотландию.

Если ординатор, получивший диплом, все еще не знает, кем хочет стать, он может пройти чередующуюся стажировку по внутренней медицине, хирургии, семейной медицине – всему тому, что понадобится врачу общей практики. Я решила, что так и сделаю, – и влюбилась в эту работу. Я обнаружила, что в душе всегда была универсалом.

Однажды я зашла в отделение неотложной помощи, чтобы принять свою смену. Там был очень старый доктор. Причем старый в хорошем смысле – мудрый, опытный клиницист. Через час или два он спросил меня: «Почему вы выбрали эту резидентуру для тугодумов? Вы слишком умны для этого».

В двух словах он рассказал, что остальные медики зачастую воспринимают семейных врачей как больше ни на что не способных. Я не знала, что ответить, поэтому промолчала. Но с годами я поняла: мы, врачи общей практики, сталкиваемся с подобным отношением так часто, что сами начинаем видеть себя через эту призму. Если вам говорят что-то достаточно часто, вы поверите этому. Но и двадцать пять лет спустя я искренне считаю, что быть универсалом – одно из самых трудных умений в медицине.

Я горжусь тем, что смогу позаботиться о любом пациенте, который окажется в моем кабинете, будь то новорожденный или девяностолетний старик. Сможет ли кто-нибудь из моих коллег – узких специалистов сказать то же самое? Кардиолог может изложить нюансы электрической проводимости вашего сердца, но он не может работать и с новорожденным, и с девяностолетним пациентом.

Мне понадобился не один год, чтобы осознать свою значимость, и я думаю, многие коллеги – семейные врачи тоже испытывают аналогичные трудности.

А все потому, что из внешнего мира – сейчас прежде всего от правительства – до нас доносится слишком много обесценивающих высказываний. Итак, это была предыстория моего рассказа.

Когда я готовилась открыть собственную практику, правительство Новой Шотландии пришло к выводу, что в крупных городах слишком много врачей. Поэтому было решено создать препятствия для любого, кто открывает практику в городе. В частности, врачам, обосновавшимся в городе, будут выплачивать лишь 80 % от заработка их сельских коллег. Что ж, если говорить начистоту, я была молодой смуглой женщиной, живущей в Новой Шотландии. Я знала, что вероятность встретить того, кто захочет остепениться, жениться на мне и завести детей, довольно мала. Но если у меня и был хоть какой-то шанс, то, чтобы им воспользоваться, я по крайней мере должна остаться в городской части провинции.

Мне потребовалось пять лет, чтобы наладить полноценную практику. Затем местное правительство сменилось, и в Новой Шотландии началась реформа первичной медико-санитарной помощи. Поначалу мне показалось, что система здравоохранения наконец-то начнет ценить семейных врачей, обеспечивающих первичную медицинскую помощь, и в течение нескольких лет я видела перемены, от которых, честно говоря, мое сердце пело. Управление здравоохранения создало первый отдел семейной практики.

Состоялась конференция, на которой особое внимание уделялось работе семейных врачей, и я впервые наблюдала, как мои коллеги встают и рассказывают о всевозможных инновациях, которые применяют в своей практике. Я, например, говорила о разделении ответственности за психиатрическую помощь, о создании в кабинете семейного врача команды – психиатра и социального работника – для преобразования первичной психиатрической помощи.

Давний комплекс неполноценности, который развился в нас как в людях, стоящих на низшей ступени врачебной иерархии, начал исчезать. Важность врачей-универсалов признали. Пришло понимание того, что узкий специалист, скажем кардиолог, закончив работу с вашим сердцем, говорит: «Идите к своему семейному врачу». Если пациент попадает в отделение неотложной помощи, а там у него не находят инсульта, или инфаркта, или серьезной инфекции, ему говорят: «Идите к своему семейному врачу. Он разберется». Мы почувствовали, что кое-что значим. Что мы не просто маленькие винтики в гигантской машине. И это было хорошо для пациентов: их поставили в центр всего.

Затем правительство снова сменилось. Вот печальная правда о демократии в этой стране: новое правительство может прийти и просто стереть все, что люди делали раньше. Причем его единственной мотивацией, похоже, является вера в то, что предыдущая команда сделала все неправильно. Мы наблюдали, как пятнадцать лет работы пошли прахом в мгновение ока. Разрушать гораздо легче и быстрее, чем строить.

Мы были ошеломлены, но ничего не могли поделать. Я, все еще не утратившая оптимизма и идеализма, подумала тогда: «Ну ладно, может быть, это как в серфинге. Ты следуешь за волной, и где бы тебя ни вынесло на берег, там ты и окажешься, и каждый раз просто будешь пытаться немного продвинуться вперед». Но то, что сделало новое правительство, поистине шокировало – стало ясно, что оно придерживается антиврачебного подхода. Чиновники считали, что должны исключить врачей из планирования, иначе врачи будут слишком сильно влиять на принятие решений. Это все равно что строить мост со словами: «Инженеры слишком сильно влияют на принятие решений, так что давайте отстраним их».

Вскоре правительство объявило, что по всей провинции состоятся встречи, на которых врачам расскажут, как отныне будет выглядеть первичная медицинская помощь. Я пошла на одну из таких встреч, в которой участвовало около сотни врачей. С нами разговаривали так, что уж лучше бы нас называли тугодумами, как прежде. Нам заявили, что мы не должны даже думать о продлении аренды наших офисов, потому что мир меняется. Мир, каким мы его знали, исчезает.

Не буду вдаваться в подробности, но планы правительства были основаны на ошибочной или устаревшей информации, на неверных цифрах.

Например, нам было сказано, что в некоторых районах Новой Шотландии слишком много семейных врачей. Чиновники увидели, что в одной конкретной местности обосновалась группа врачей, и решили, что все пациенты живут там же, хотя это неправда. Любой, кто проработал семейным врачом свыше десяти лет, знает, что, хотя пациенты становятся старше, меняются обстоятельства их жизни и они переезжают, они по-прежнему обращаются к своему семейному врачу. Большинство моих пациентов живут довольно далеко от моего офиса, так что я обслуживаю гораздо большую часть провинции, чем хотят признать члены правительства. Но, используя неверные данные, они могут сократить число семейных врачей.

Некоторые врачи на той встрече плакали. Мы вышли в гробовом молчании. Слов не было. Мы поняли, что для семейных врачей этот план станет последним ударом. Мы отправляли правительству письмо за письмом, объясняя свою позицию, но нас игнорировали. Что ж, мы организовали то, что я назвала «сопротивлением».

Я довольно часто выступала в средствах массовой информации, поэтому меня спросили, буду ли я защищать наше дело. Я дала два интервью для радио. Я сказала, что правительство реформирует первичную медицинскую помощь с помощью бульдозера и что это породит лишь абсолютный хаос и неразбериху. Я вызвала министра здравоохранения на дебаты. Я настаивала на их публичности с журналистом в роли модератора. Я знала, что кто-нибудь вроде меня – тот, кто работает на передовой, – может объяснить министру, почему план реформ опасен для системы здравоохранения.

Дебаты состоялись несколько месяцев спустя. Их транслировали в прямом эфире, и это стало знаковым событием. Не то чтобы я переубедила министра, но врачи в Кейп-Бретоне, да и повсюду за пределами главных городов, впервые услышали о тяжелом положении своих коллег из Галифакса. Я знала, что им еще хуже, чем нам. Они оказались канарейками в угольной шахте, и они были на последнем издыхании. Осознание того, что врачи из других частей провинции заботятся о коллегах, казалось, зажгло в них искру.

Вот когда я по-настоящему радовалась тому, что стала врачом. Я могла заявить о своей правде. Исходя из всего, что я узнала за время учебы и работы в первичном звене, я понимала, что случится, если эта реформа пройдет. Система потеряет возможность помогать людям. Пациенты каждый день толпами входят в наши двери, и мы должны иметь возможность среди тысяч людей, страдающих головными болями, определить человека с опухолью мозга. Мы должны осмотреть тысячи людей, которые жалуются на боль в груди, и установить, у кого паническая атака, а у кого инфаркт.

Пришло время подняться и воззвать к остальным врачам, находящимся на передовой. Мы, семейные врачи, – ломовые лошади. С натруженными плечами. Согбенными спинами. Мощными ногами и толстыми шеями. И где-то глубоко внутри мы живем за счет осознания ценности нашей работы. Мы не трезвоним об этом с каждой колокольни, но по крайней мере в тот момент я достаточно ценила себя, чтобы говорить громко, пока нас не похоронили заживо. Может быть, мы, как падающие звезды, светим ярче всего перед тем, как исчезнуть.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации