Текст книги "Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры"

Дневник Касеньки, 1923 год

Пан Бусинка хорошо перенес путешествие. Я побоялась оставить его в пансионе на целых два месяца. Его разорвала бы кошка, переломала бы крысоловка или подстерег в случайной крошке яд. Нет, даже думать о таком не могу!

Все лето он провел в нашем доме. Дедушка позволил поселить крыса в старой клетке, в которой когда‑то держали соловья. Пану Бусинке в ней не очень‑то нравилось, но что поделать. Я положила туда лоскуты ткани, чтобы ему было из чего строить гнездо, и блюдечко для воды. Уверена, он все понимает.

Иногда я брала его на прогулки в сад. Он дичился и не убегал далеко, да и мне было немного не по себе. Стоило ему заслышать какой‑нибудь шорох, как он тут же становился столбиком, а потом бросался ко мне. Когда я держала его на руках, то чувствовала, как часто бьется его крохотное сердце.

К концу лета дедушка успел привыкнуть к моему питомцу (хотя сначала называл гадостью и передергивал плечами, когда видел его голый хвостик) и даже предложил оставить крысенка дома. Сказал, что будет его беречь и заботиться, кормить и чистить клетку. Но я, как могла, объяснила, что пану Бусинке будет лучше рядом со мной.

На самом деле я просто гадкая эгоистка и мне невыносима мысль о расставании с милым зверем. Вот и сейчас, в поезде, он высунул мордочку из кармана, где спал до этого, и смотрит на меня умными блестящими глазами с красной искоркой. Он преданный друг. И потом, Магда писала, что тоже соскучилась по нему.

* * *

Сегодня. Будто не два месяца прошло, а много лет. Увидев пансион, я даже засомневалась – а точно ли здесь я училась последние два года? Нет ли ошибки? Это место как чужое. Младших девочек все больше, так много незнакомых лиц.

Успокоилась, только закрыв за спиной дверь дортуара. Наконец‑то!

А внутри – милая, задушевная моя Магда! Лицо загорелое, кудри что чугунное литье, а глаза голубые – зависть пробирает, но не такая, за которую стыдно. Смотрю, как она усадила пана Бусинку на плечо и щекочет его подбородок, и легко на сердце. Я дома. Это тоже мой дом.

Позднее добавляю: новость дня! Данка остригла косы! Теперь она фу-ты ну-ты, просто француженка. И брови выщипала в нитку, как актриса! С ума сойти! Мы с девочками еще не такие храбрые, ха-ха!

* * *

Нет, не могу, не могу!

* * *

Пожалуй, я все же должна об этом рассказать. Так будет честно.

Это случилось в умывальне. Я зашла туда, чтобы замыть пятнышко от джема, так неудачно капнувшего на воротник моей формы. Развязала узел и принялась мылом тереть пятно. И все бы обошлось, если бы я не покосилась на зеркало.

Что‑то в отражении смутно беспокоило меня, что‑то непривычное, но ускользающее от взгляда. Сначала я подумала, что это неприкаянные снова решили навещать меня, а ведь такого не случалось все лето. Но мне потребовалась пара минут, чтобы осознать, что незнакомое – это новая тень в моем вырезе. Складки ткани распустились и приоткрыли край комбинации и грудь под ней.

Ничего непристойного! Ну, то есть я знала, что однажды она должна вырасти, как у женщин, которых я знала, но только теперь заметила ее по-настоящему. Мне стало так стыдно смотреть на себя, но в то же время любопытно. Стало интересно – а как я выгляжу целиком? Я – новая или все та же старая плакса Кася, только с крохотной, едва заметной тенью под платьем?

И – вот невезение! – за этим меня и застала сестра Беата: у зеркала, с развязанным воротником, разглядывающую собственный вырез платья. Я увидела монахиню в отражении и отскочила подальше, но поздно. Она успела сделать выводы.

– Иди за мной, – сухо бросила сестра Беата.

Я послушалась.

В кабинете сестры очень пусто и плохо пахнет – будто жгли ветошь. Она оставила меня стоять у дверей, а сама принялась расхаживать из угла в угол, то протягивая руки к распятию, то потрясая ветхим псалтырем. Я почти не слышала, что она говорила. Я будто оглохла и только наблюдала, как открывается и закрывается маленький рот над массивным подбородком. Так странно, неприкаянные, что приходят ко мне, и совсем не открывают ртов, но говорят так много.

– Ты поняла меня, Монюшко?

– Да, сестра Беата.

Она прищурилась, и кожа на щеках натянулась, будто на барабанах.

– Мне не нравится твой взгляд. Как ты смеешь так смотреть?! Как ты смеешь!!

Я уже и не знала, что ответить, поэтому просто стала смотреть только на свои туфли. По паркету от моих ног ползли трещины, тонкие, как паутинка. Они становились все более явными, их вот-вот заметит монахиня. Что‑то тогда будет? Мне было почти не страшно, даже когда трещины добрались до подола рясы сестры Беаты и пол начал осыпаться в черную пропасть прямо у ее башмаков. Почему она не падала вместе с ним?

– Отвечай мне, дитя, – вдруг властно сказала сестра Беата после долгого молчания. – Тебя уже коснулось проклятие Евы?

А я забыла, что это! Совсем! И теперь у меня целые две таблички: «Целомудрие» и «Набожность».

* * *

И все‑таки смотрю на наши таблички и удивляюсь. Так странно, они не говорят о том, в чем мы провинились. Они кричат о том, каких добродетелей нам не хватает.

* * *

Данка такая храбрая! Обожаю ее!

Сегодня две девчонки годом старше хотели вызнать побольше и напроситься на наш вечер. Не знаю, как пронюхали, подслушали, наверное. Мы были с Даной, и тут она как выступит:

– Наш клуб вообще‑то не для каждой встречной-поперечной. И уж точно не про вашу честь!

– Думаете, вы особенные? – оскорбилась девчонка.

– Да, думаем, – не сдавалась Данута. – Самые особенные.

– Мы наставницам скажем, – вставила другая четверогодка. – Что вы после обхода собираетесь!

– Попробуйте. – Дана стала наступать на них, как какой‑нибудь бесстрашный римский центурион. – И увидите, кому хуже будет.

Пансионерки пофыркали и ушли. А я почувствовала, что мы тут одержали победу. Ну, не мы. Данка. И в этот миг я ее очень сильно любила.

Кто знает, может, и она меня полюбит.

* * *

В эту пятницу мы с Магдой хорошо подготовились к сеансу: ей пришло в голову устроить целый салон. Мы собрали все, что могло пригодиться: нарядились в шали и шарфы, Магда подрисовала мне глаза угольком (который сначала попал в глаз и щипал ужасно, пришлось все смывать и рисовать заново).

После второго обхода мы расставили свечи и стали ждать девочек. За девочками пришли и мои неприкаянные.

Мне бы хотелось, чтобы после наших встреч им становилось так же легко, как и мне. Чтобы их путь в тени перестал быть таким одиноким и незаметным. И они нашептывают мне свои тайны, а я передаю их подругам. Призрачные пальцы гладят меня по волосам. Так нежно.

* * *

Я долго думала, почему только мамин дух все время рядом со мной? Ведь поначалу она приходила вместе с отцом. Но потом решила, что у папы, как и в земной жизни, какие‑то дела в потустороннем мире. Ведь я и так мало его видела. Все больше в разъездах и на службе. Может, теперь он служит в небесной канцелярии? Ее ведь не зря так называют.

И еще одно не дает мне покоя – почему она не желала являться ко мне, пока я жила в доме у дедушки? Она же в нем выросла!

* * *

Последние новости: Магда стала солисткой хора. Когда она поет, у всех на глазах выступают слезы, даже у самых черствых. Будто тьма внутри плавится, как воск, и вытекает, освобождая место для чего‑то лучшего.

Я совсем не завидую. У меня даже слуха нет, ни одной ноты не выведу.

А Магдалена – настоящая соловушка! Ее тембр называется «колоратурное сопрано» и звучит как скрипка. Уверена, однажды она будет петь на большой сцене и объездит с гастролями весь мир, как и мечтает. Люди будут слушать ее пение и осыпать ее цветами и бриллиантами. А я…

* * *

Девочки по очереди пытаются связаться с неприкаянными через доску Уиджа. Мне самой она не так нужна, как им. По очереди берут плашку и водят по доске. Но они не слышат неприкаянных, а доска показывает только то, что они сами хотят видеть. Так нечестно. Я уже вижу легкое разочарование и намек на скуку на их лицах. Сначала я не была в этом уверена, но мама объяснила мне, что они чувствуют.

Боюсь, если ничего не менять, игра совсем надоест им и я снова превращусь в пустое место. Значит, придется менять правила.

Мама говорит, так будет лучше всего.

* * *

1923 год. Белая кость I

Мне больше ничего не приходилось делать. Ладони раскрылись, и легкие пепелинки подхватил ветер, закружив их в прихотливом потоке. Какая прекрасная, полная жизни картина! Дивный букет юных уродств, и тон задает самое изысканное из них. Как же славно все сложилось!

То, что правила игры изменились, можно было почувствовать – воздух пах переменами. Тела девушек переживали метаморфозы, менялись их мысли, плавились их сердца, а легкие раздирало звездной пылью.

Данута всегда была самой мятежной, непокорной, с живым огнем под кожей. Она не умела его прятать и не хотела.

Она всегда жаждала во всем быть первой, будто не хватало чего‑то внутри. Если бы душа имела форму, ее была бы копьем, летящим в цель. Такая же негибкая, хрупкая и смертоносная. Несколько месяцев она с изумлением наблюдала, как далеко способна зайти Кася. Как много власти она может отобрать. Временами Дане даже нравилось уноситься по течению сладкого ужаса, не сопротивляясь.

Но, вернувшись на третий год обучения, Данута была готова отвоевывать корону обратно. И не важно, по законам живых или мертвых. Горячая кровь, густая злоба.

Легким шагом, тихим словом – она убедила девочек, что Кася много на себя берет. Страхи прошлого года успели забыться, и обвинения во лжи снова стали такими удобными.

Кася испугалась. Она едва начала привыкать к прямой спине и открытому взгляду, как у нее собрались отобрать единственное, чем ей удавалось гордиться, – источник вечной мудрости, знак исключительности. Преданность девочек.

Бедная маленькая Кассандра.

Кася пошла на жертву, чтобы удержать их подле, чтобы продлить дружбу. Она поступилась малым. Удивительно, но ей даже не пришлось обращаться за советом к духам, чтобы принять это решение. Разве что они шепнули ей пару слов во сне.

Итак, Кася собрала всех девочек в их с Магдой комнате впервые в этом году. Их вечера уже мало напоминали обычные девичьи посиделки.

Магда сделалась замкнутой и будто вечно чего‑то ждала. На все вопросы только качала головой. Ее часто можно было застать с нательным крестиком, прижатым к губам, словно она сама себе затыкала рот. Открывала она его только для того, чтобы петь.

Мария не отрываясь глядела Кларе через плечо, стараясь не упускать ни одного штриха, что ложился на бумагу. Клара хмурилась, но не прогоняла ее. Воздух между ними густел, набрякал от недосказанности. Или, наоборот, от сказанного лишнего. Штрихи на бумаге становились все резче. Мария не отрывала глаз, ее тонкие светлые косы стекали по чужому плечу.

Данута выжидала. Она держалась надменно, раскованно, сидела по-турецки, оголив колени. У нее была взрослая пижама на тонких бретелях, с треугольным вырезом и в желтых китайских драконах, а гладкие волосы теперь завивались остриями на середине щек. Их перехватывал повязанный набок вишневый шарф из невесомого шифона. Дана первой остриглась по последней моде и выщипала брови, как у актрис кино или девушек в журналах, – потому ее взгляды считались самыми передовыми и верными.

Юлия же казалась оживленней обычного. Она со всеми пыталась поддерживать разговор и изо всех сил создавала видимость дружеской обстановки.

Свечи, слепленные по три-четыре, оплывали в блюдцах.

Кася вынула из чемодана доску Уиджа, укутанную в пунцовый плюш.

Будто бы ничего не изменилось, но даже стены чувствовали приближение важных перемен. Кася полуопустила веки, будто они стали слишком тяжелыми, и оглядела одноклассниц.

Они повзрослели. У них под кожей колючками прорастали тайны, руки стали тоньше, а колени круглее. В коробках с записками поселились крошечные календарики с красными пометками, а в улыбках появилось что‑то ускользающее от взгляда.

Меня не было рядом в момент, когда все свершилось, мне неизвестно, какими словами она удержала их рядом, поступившись малым – своей уникальностью.

Распахнулся и соскользнул на пол пунцовый плюш, в котором Кася хранила свою игрушку.

«Духи сказали мне, что наша встреча не была случайной».

«Сама судьба свела вместе особенных девушек».

Жаль, меня не было рядом.

Новые правила были приняты ими легко, будто они естественным образом продолжали те самые волшебные изменения, которые происходили в телах и душах.

«Вам будут подвластны огонь и ветер, земля и вода. Птицы будут пересказывать чужие разговоры, дикие звери склонят свои головы».

Они выбрались наружу по тому самому клену, что третий год стучался в окно, и устремились в лес – белые флажки кружева и шелковый стяг с желтыми драконами. Сентябрьская ночь была нежна к ним. Они тихо смеялись, и их легкокостные фигуры быстро уменьшались, исчезали из виду.

Их переполняла тревожная сила, подбрасывала над землей, дарила простор и теснила дыхание. Юные, но не взрослые, они ощущали себя иначе, и Кася дала их чувствам имя. Меня не было рядом с ними в ту ночь, когда они назвали себя ведьмами, назвали сестрами. Новая игра пришлась им впору и по вкусу.

Никто не знает, как они отпраздновали свое зеленое крещение, но вернулись уже иными.

Они стали держаться ближе, говорить тише, касаться невесомо. Игра, выйдя на новый виток, связала их невидимыми нитями. И Кася была уверена, что узел покоится в ее руках.

Они убегали каждую ночь, и каждую ночь мои окна провожали их взглядом. Они возвращались с запахом костра в волосах, с красными листьями, приставшими к обуви, с паутиной, заблудившейся в кружеве. О чем пели они, под какие мелодии водили хороводы на поляне? О чем просили ветер и звезды?

Мне остается только угадывать, а угадывать я умею.

Подступившие холода загнали их обратно, но им уже было тесно. По коридорам пансиона не пробежаться с радостным воплем, похожим на птичий крик, не снять жестких туфель, чтобы пропустить землю и былинки между пальцев. Не распустить волосы.

Нерастраченная энергия губительно сказывается на юных существах. Поэтому им нужно иногда выпускать ее, как больную кровь.

Они вспоминали приметы и легенды, отыскивая признаки неведомого в обыденном. Слух и зрение обострились, желая запечатлеть как можно больше необъяснимых явлений, чтобы разделить их с сестрами. И пусть у них нет никаких доказательств – эмоции заменят все.

Они играли в безобидные игры, основанные на фантомных ощущениях и легком самогипнозе. Чудеса кололи им пальцы.

Кася так же служила медиумом, все ближе к сердцу принимая свою миссию. То, что раньше было для нее способом привлечь внимание, понемногу обретало новый смысл. Она вбила себе в голову, что обязана не просто общаться с душами умерших, но и помогать им находить утешение. Впрочем, поиск великой миссии, предназначения, как проявление общечеловеческого стремления к детерминизму, зачастую остро проявляется в этом возрасте. А подкрепленный патологией – представляет особенный интерес.

Но именно эта особенность привела ее к гибели.

Тем не менее следует отметить, что события не приняли бы настолько драматичный оборот, если бы не воззрения пани Ковальской, директрисы пансиона Блаженной Иоанны. Все же нельзя преуменьшать роль человека, в чьих ладонях лежат девичьи судьбы.

Судьба не слишком ласково обошлась с этой женщиной, впрочем, как и со многими другими. Но ей удалось встать на ноги, подняв на плечах собственное дело. Капитал, оставшийся от мужа, она полностью вложила в пансион – ремонт, наем наставниц и хвалебные статьи, разлетевшиеся по журналам. Позже появились и другие, кто захотел вложиться в закрытую школу. Малгожата Ковальская – человек, построивший себя сам, сложивший личность по кирпичику, не сгибаясь под тяжестью ответственности. Но именно постоянные испытания воли иссушили ей душу, сделав непримиримой к чужим слабостям.

Превыше всего пани Ковальская ценила три вещи: догмы, дисциплину и деньги. То есть все то, что чуждо юности, только если она ничем не изуродована.

Так появилась система наказаний, не противоречащая закону. Нельзя бить? Но можно унизить. Раздавить, уничтожить, разобщить.

Самих девочек, когда они начинали превращаться в девушек, полагала больными чем‑то вроде кори. По ее мнению, они нуждались в контроле, изоляции и игнорировании капризов. К «капризам» относилась любая мелочь: от ежемесячных недомоганий до дерзкого взгляда, а дерзостью считалось все, что не окрашено смирением и виной. Если подвести итог, то пани Ковальская, при всех ее достоинствах, была самым неподходящим человеком, которому можно было доверить свою дочь или воспитанницу.

Моим крапивным принцессам в ту пору исполнилось пятнадцать лет. Развернувшись, их листья наткнулись на стеклянный купол и пристальный, неприязненный взгляд над ним.

Правила можно не нарушать или обойти на цыпочках, когда знаешь о них достаточно долго. Сложнее всего заставить слушаться непокорные мышцы лица, так и норовящие показать истинные эмоции; погасить гнев в глазах; удержать рвущийся голос. И чем сложнее было им контролировать себя, тем строже становился контроль. Пани Ковальская вполне справедливо считала пансионерок третьего года обучения самыми нестабильными, даже опасными, а потому приставила к ним сестру Беату.

Плотная, как бочонок, с мощными руками и цепким взглядом глубоко посаженных бледно-желтых глаз, – она была повсюду. Сестра Беата сидела с вязаньем на каждом уроке, вставляя замечания и одергивая девиц за каждую мелочь. Она обходила спальни, вторгаясь в самый сонный час, с ворчанием подтыкая одеяла и укладывая поверх них руки девочек – строго вдоль тела. Монахиня могла в любой момент зайти в умывальню, чтобы удостовериться, что никто не раздевается полностью и не слишком пристально смотрит на себя в узкие зеркальца, размещенные над эмалированными раковинами.

Если кто‑то из девочек хоть немного не соответствовал ее строгим правилам, она уволакивала их в свою нору, в свою келью, пустота которой вызывала животный страх, и часами читала нотации, ставила на колени, поднимала с колен, заставляла молиться, просить прощения и чувствовать себя неправильными, уродливыми и грязными. Сестра Беата была на это способна.

Но самое ужасное, что все это она делала из любви.

– Ведь если я не буду к ним жестока, – рассуждала она вслух, – тогда девочкам грозит неминуемое падение. Они сгниют в собственных грешных телах! Погибнут! Я решительно не могу этого допустить, – заключала она и вздыхала, будто прося чашу сию минуть ее.

Уже приученные следовать правилам лишь внешне, мои принцессы с гневом осознали, что теперь школа серьезно посягает на их внутреннее, тайное.

Собираться становилось все труднее. После того как монахиня застала Клару и Марию крадущимися по коридору, она стала дремать прямо в коридоре третьего этажа на стуле. Ночные бдения сестры Беаты прекратили их встречи вовсе. Границы были нарушены, и круглые сутки они чувствовали себя совершенно беззащитными. В девичьих умах зрел протест.

– Ненавижу ее, – доверительно прошептала Магда, не поднимая головы от паркета. Звук щетки, втиравшей в дерево мастику, немного приглушал ее слова. – Ненавижу, ненавижу!

Фотографии выпускниц пансиона чопорно и неодобрительно взирали на нее из своих тонких застекленных рам на стене первого этажа. Напольные часы глухо тикали.

Клара, которая отрабатывала то же наказание, что и одноклассница, согласно кивнула. Ее щеки покраснели от усилий, волосы прилипли ко лбу и вискам.

– Если так и дальше будет, я попрошу папу, чтобы он меня забрал, – продолжила Магда, но тут же осеклась, закусив губу: – То есть когда он вернется, конечно.

Клара чуть замедлила движение своей щетки. Только чтобы показать, что она внимательно слушает.

– Но тогда, – Магдалена устало отложила щетку и села, чтобы заправить в пучок выпавшие кудри, – тогда мы больше не сможем быть все вместе. Этого я не хочу, мы ведь сестры, помнишь? И как быть? – Ее звонкий голос дрогнул.

– Все ясно, – вдруг отозвалась Клара, знаменитая тем, что говорила от силы двадцать слов в день, но только самых важных. – Нам нужно от нее избавиться.

В ту же секунду часы захрипели, будто закашлялся смертельно больной старик. Маятник отбивал пять часов пополудни, но механическая птица, запертая над циферблатом, не могла выпорхнуть наружу, только скрежетала внутри.

Магда вздрогнула.

– От сестры Беаты? – переспросила она.

Но в ответ Клара только пожала плечами. Она все сказала. Уголки ее рта радостно приподнялись, отчего лицо приняло выражение жутковатого кошачьего лукавства.

– Как у тебя все просто, – фыркнула Магда, вновь окуная щетку в банку с мастикой. – По-твоему, что – достаточно этого просто захотеть?

Клара кивнула, ее синие глаза потемнели, как вода на глубине.

– А разве мы теперь не ведьмы? – еле слышно выдохнула она, отворачиваясь.

Магда проследила за ее взглядом и заметила, как промелькнули за поворотом две тонкие и длинные светлые косицы. Мария всегда была где‑то поблизости, будто ее сердце волочилось за Кларой на привязи.

Больше девушки не обменялись ни словом. Но с того вечера неприязнь к сестре Беате стала чем‑то бо`льшим, чем возмущение властью взрослого. Это был природный враг, такой же, как филин для мыши, снующей в опавшей листве.

Мне неизвестно, как им все же удалось договориться между собой, но несложно угадать, что рано или поздно кто‑то – наверняка Дана – предложил попросить помощи у потусторонних сил. У неприкаянных.

– Но они не могут причинить зла, – защищалась Кася. – Они безобидны. Могут только говорить.

– И только с тобой, – слишком покладисто подхватила Дана.

Но решение было принято, и правила игры снова изменились. Ведовство в их мыслях из развлечения медленно, но верно превращалось в оружие против мира.

Данута снова и снова настаивала, чтобы они использовали Касину доску, пока та не сдалась. Марии было поручено отвлечь сестру Беату – та выдумала слезливую историю и удерживала монахиню в ее кабинете. Остальные собрались в средней комнате и достали из тайников белые свечи и мешочек с солью. Тогда Дана вновь взяла игру в свои руки:

– Ты, Кася, слишком добренькая. А мы замыслили такое, что тебе уже страшно, правда?

Остальные поддержали это решение, и Касе оставалось только согласиться и отдать доску в руки Даны. Та уже знала, что делать, – не раз видела, не раз пробовала сама. Но теперь Данута точно знала, чего хочет добиться. Она опустилась перед доской на колени, взяла в руки листовидный указатель и положила его в центр доски, под алфавитом. Клара и Магда прикоснулись к нему кончиками пальцев.

– Духи, слышите ли вы меня? Мы с сестрами нуждаемся в вашей помощи.

Кася закусила губу до белизны. Она уже позволяла девочкам самим проводить спиритические сеансы, но еще ни разу не чувствовала такой тревоги.

– Нам нужен защитник из потайного мира!

Поток воздуха неведомо откуда ворвался в запертую комнату и заставил пламя свечей вытянуться и мелко задрожать. Девушки сдавленно ахнули и разом поджали пальцы ног, чтобы те не касались круга рассыпанной соли.

– Кто ты, бесплотный дух? – драматически вопросила Дана. Еще никогда она не была так уверена в роли медиума. Все почувствовали перемену.

Планшетка двинулась по дуге, ненадолго замирая на буквах. Девочки шепотом повторяли их вслух, Юлия записывала в блокнот.

– Д-р-у-г. – Замерев ненадолго, указатель снова засновал по дереву, увлекая за собой девичьи пальцы. – К-р-а-п-и-в-а.

Они не испугались, ведь это был далеко не первый их спиритический сеанс.

– Ты не причинишь нам зла?

– Н-е-в-а-м.

– А кому ты можешь причинить зло? – уточнила Данута.

Сначала планшетка не двигалась и никто не пытался спихнуть ее с места, но вскоре вдруг забегала так быстро, что девочки едва успели проговорить буквы.

– П-о-п-р-о-с-и.

– Мне это не нравится, – ломким голосом вскрикнула Кася. – Совсем не нравится, давайте прекратим, пожалуйста! Дух, благодарим за…

– Не смей, – шикнула Дана зло. – Не смей прерывать это!

Несколько секунд не было слышно ничего, кроме их дыхания и потрескивания свечных фитильков.

– Скажи мне, дух, что нужно сделать, чтобы ты исполнил наше желание?

– Ж-е-р-т-в-а.

– Какая еще жертва, – не выдержала Магдалена. – Что за ерунда!

– Теперь и мне страшно, – внезапно высказалась Клара.

– Что за трусихи! Вы все испортите! Дух, скажи, какую жертву ты просишь?

И снова молчание затопило комнату, но планшетка больше не двигалась. Девочки попытались задавать другие вопросы, но никто им не отвечал. Дана казалась оглушенной.

– Обычно они прощаются, – заметила Мария. – А этот «исполнитель желаний» по-английски ушел, грубиян.

– Или остался среди нас, только молчит, – предположила Юлия и сама же зябко повела плечами.

– Это все ты виновата, – напустилась на Касю Данка. – Ты его спугнула! Завидуешь, что я стала такой интересной? К тебе‑то никогда не приходил никто стоящий, одни тухлые мертвецы!

– Это был не неприкаянный, кто‑то другой. – Голос Каси дрожал и прерывался, как перед слезами. – Не стоит говорить с такими. Они опасны.

– Откуда тебе знать!!

Вскоре Дана успокоилась – выбора у нее все равно не было, ведь Мария не могла задерживать сестру Беату бесконечно и вскоре та должна была вернуться на свой жесткий стул и чутко задремать в коридоре до первой зари.

* * *

Поначалу не происходило ничего любопытного. А потом с кухни начали пропадать куриные яйца. Их просто оказывалось меньше, чем насчитывали накануне. Такое бывает, если считает смертельно уставшая от готовки женщина. Но очень скоро стало ясно, что дело не в простой рассеянности и яйца кто‑то ворует. Когда счет пошел на десяток в день, был произведен до крайности безобразный и унизительный обыск сумок и верхней одежды обеих стряпух, в ходе которого обе едва не потребовали расчет, и весь пансион чуть не остался без горячей пищи.

Но даже когда все сердечные капли были выпиты, а слезы осушены платками и столовыми тряпками, вопрос остался вопросом: яйца пропадают, и никто не знает куда. Тогда решили спросить о пропаже воспитанниц, и – о чудо! – яйца оставили в покое. Пропадать начали тушки гусей. Шутка ли – два гуся за месяц? И это в Адвент, накануне Рождества!

И только самый внимательный наблюдатель, коих в пансионе Блаженной Иоанны было совсем немного, мог бы заметить, как озадаченно переглядывались ученицы третьего года обучения. И не было совершенно никого, способного установить связь, протянуть тончайшую нить между исчезновением яиц и сердечными коликами сестры Беаты, между двумя гусями и двумя приступами мигрени, которые укладывали ретивую монахиню в постель на два дня за приступ.

Но даже Дана, при всей ее самоуверенности, не сразу решилась привязать одно к другому. Это значило бы слишком многое; чудеса требуют большой храбрости от тех, кто хочет говорить о них вслух. Особенно злые чудеса.

Однако искушение, которое росло с каждым вечером в компании Каси и других девочек, наполняло Дану гневом, а вместе с ним – и решимостью.

«А ведь… часто стала болеть сестра Беата, не так ли? Странно, ведь такая крепкая старушенция».

Вкрадчиво, как кошачий шаг.

«Как будто кто‑то сглазил ее, вам не кажется?»

Шш, не торопись, не спугни их!

«Разве не того мы хотели, когда призывали духа-защитника? Не для того ли пришла Крапива?»

Ах, Дана, ты стала бы моим сокровищем, будь в тебе хоть на гран меньше лукавства и корысти. Хоть на гран больше веры и искренности. Но я не осуждаю тебя, моя злая принцесса, нет. Каждому свое: кому жезл, кому меч. Кому в руки падает монета, а кому проливается чаша. Иногда мне кажется, что новых людей не рождается вовсе, только вновь и вновь приходят те, кто уже мучился на этой земле, будто тасуется гигантская колода. И ты была здесь раньше, многое множество раз прежде, чем успела стать клише. Так жаль.

Впрочем, девочки не думали о таких сложных материях. Гораздо сильнее их занимало то, как часто они оставались свободны от присмотра сестры Беаты и какими способами – этого мира или потаенного – эту свободу можно было продлить. И если от судьбы можно откупиться щепотью соли, куриным яйцом или мертвой птицей – почему бы и нет? Только скажите, по каким правилам играть.

Мария, самая восприимчивая к подобным изменениям, откликнулась первой. Ей было привычнее всех ощущать себя героиней романа.

– Скажи мне, Дана, – взялась она за одноклассницу. – Не говорил ли с тобой наш гость после сеанса?

Но Дана только таинственно отмахивалась – она не хотела размениваться по мелочам. Пусть думают, складывают части, строят догадки.

Ей нужно было что‑то эффектное, то, что невозможно поставить под сомнение. Настоящее подтверждение ее силы. Но до самых рождественских каникул Дануте так и не представилось случая поставить точку в противоборстве с сестрой Беатой.

Однако по возвращении девочек в пансион Блаженной Иоанны что‑то неуловимое, будто цвет линзы на проекторе, изменилось в Касе и Дануте. У меня было множество теорий на этот счет, но все они как одна померкли перед историей, что поведала пани Монюшко.