Текст книги "Савва Мамонтов"

Стасов, который двадцать лет спустя будет забрасывать Васнецова письмами, выспрашивая о подробностях жизни его этих лет, о переходе его от жанровых сценок к новым мотивам, этот же Стасов, когда открылась выставка, картину Васнецова не оценил никак, считая ее ординарнейшей вещью, за что получил немедленно отповедь от Репина, по-репински резкую, но очень справедливую: «…поразило меня Ваше молчание о картине „После побоища“, – слона-то Вы и не приметили, говоря, ничего тузового, капитального нет. Я вижу теперь, что совершенно расхожусь с Вами во вкусах, для меня это необыкновенно замечательная, новая и глубоко поэтическая вещь, таких еще не бывало в русской школе. Если наша критика такие действительно художественные вещи проходит молчанием, я скажу ей – она варвар, мнение которого для меня неинтересно, и не стоит художнику слушать, что о нем пишут и говорят, а надобно работать у себя запершись, даже и выставлять не стоит. Вы меня ужасно расстроили Вашим письмом и Вашим непониманием картины Васнецова, так что решительно ничего писать более не могу».

Сам Васнецов трактовал мнение Стасова так, что его голосом произносит свой суд Петербург, «который никогда не понимал и не мог понять души Москвы, а она-то через меня и говорила на картине со зрителем». Трудно признать это заключение Васнецова справедливым, дело здесь не в Петербурге и Москве. Ему и в Москве придется еще встретиться с непониманием, зато одновременно со Стасовым, который отнесся к картине отрицательно, нашелся в Петербурге другой судья, гораздо более тонко чувствующий искусство и разбирающийся в нем не в пример профессиональнее Стасова, да и кого бы то ни было вообще. Это был «всеобщий учитель», человек, поставивший на ноги Репина, Сурикова, Поленова, которому и Васнецов был многим обязан в своем художественном образовании (а в будущем он станет еще учителем Серова и Врубеля), – Павел Петрович Чистяков. Вот его письмо – суд истинный, суд человека умного, чуткого, сердечного. «Вы, Виктор Михайлович, благороднейший поэт-художник, – писал Чистяков. – Таким далеким, таким грандиозным и по-своему самобытным русским духом пахнуло на меня, что просто загрустил: я, допетровский чудак, позавидовал, и невольно скользнули по душе слова Кольцова: „Аль у молодца крылья связаны“».

«Вы меня так воодушевили, – отвечал Васнецов Чистякову, – возвысили, укрепили, что и хандра отлетела и хоть снова в битву… меня, как нарочно, нынче более ругают, чем когда-либо, я почти не читал доброго слова о своей картине».

Но, несмотря на все непонимание, несмотря на прямо отрицательные отзывы и нападки, картину пожелали купить – и в Петербурге! – президент Академии художеств великий князь Владимир Александрович, а в Москве – Павел Михайлович Третьяков.

Васнецов, как и следовало ожидать, предпочел Москву Петербургу, а великому князю – Третьякова.

С этих пор начинается его дружба с семейством Третьякова. Но все же не в пример более близкие и тесные отношения завязались у него с Мамонтовыми.

Савва Иванович, задумавший украшать здания железнодорожных вокзалов и казенных учреждений произведениями русских художников, решил и Васнецову оказать ту помощь, какую оказал когда-то Антокольскому: он заказал ему сразу три декоративных панно – «Ковер-самолет», «Три царевны подземного царства» и «Битва русских со скифами», причем, как и в случае с Антокольским, сюжеты не были навязаны Васнецову, он выбрал их сам, сообразуясь со случаем, для которого предназначены были картины, и со своей склонностью к сказочным сюжетам, и с новой живописной манерой, которая воплотилась в «Побоище».

О «Ковре-самолете» Васнецов думал уже давно. Савва Иванович замысел одобрил.

– Пиши, пиши, Виктор Михайлович, – говорил Мамонтов. – Это именно то, что надо.

Васнецов был доволен: будет сделано то, что нужно, и будет воплощен его замысел. Картина эта виделась художнику во всех подробностях, он написал ее быстро и выставил на той же VIII Передвижной выставке, что и «После побоища». Отзывы на нее, проникнутую тем же настроением, что и первая картина, были не менее скептичны. «Другое полотно Васнецова, – писала газета „Молва“, – тоже значительных размеров – „Ковер-самолет“ – представляет немало технических трудностей, из коих некоторые им разрешены весьма счастливо, полет ковра выполнен чрезвычайно удачно, зато фигура стоящего витязя безжизненна и вокруг нее не ощущается ни малейшего движения воздуха. Конечно, нам неизвестна скорость движения ковра-самолета, но, во всяком случае, надо полагать, что она не менее хода нынешних усовершенствованных поездов».

Вот так смотрели на картину люди, считавшие себя специалистами в области изобразительного творчества. Они заметили отступление от физических законов и проглядели ту поэзию, которой исполнена картина. «Васнецова „Поле“ менее образованные не понимают, – писал Крамской, – образованные говорят, что не вышло; над „Ковром“ смеются… и те и другие».

Правление Донецкой железной дороги, которому Савва Иванович предложил купить картину Васнецова, от покупки отказалось, – надо думать, заметив те же технические просчеты, что и рецензент «Молвы», и, подобно ему, не заметив тех достоинств, которые роднили картину с народной поэзией.

Савва Иванович купил картину сам, повесил в большой столовой в доме на Садовой-Спасской и сказал Васнецову, чтобы тот продолжал спокойно работать еще над двумя картинами.

Васнецов продолжал. Он писал «Три царевны подземного царства» и «Битву русских со скифами». Савва Иванович и тут нашел связь замысла с Донецкой железной дорогой. «Битва русских со скифами» – это прошлое Донецкого края, «Три царевны подземного царства» – богатства Донецкого края. Сказка, которую средствами живописи хотел рассказать Васнецов, заключается в том, что крестьянский сын Иван, спустившись под землю, нашел там царство золота, железа и драгоценных камней.

Савва Иванович все еще надеялся убедить своих «сотоварищей» в необходимости украсить на первых порах хотя бы залы правления произведениями высокого искусства.

У Васнецова с Мамонтовыми завязывались все более тесные отношения. Тонкое понимание искусства, проявляемое Саввой Ивановичем, доброжелательная самоотверженность Елизаветы Григорьевны – все это привело к тому, что Васнецов перестал себя чувствовать в Москве так одиноко, как чувствовал себя совсем еще недавно. Плечо, которое подставил Мамонтов, оказалось крепким и надежным. Прошла зима и начало весны 1880 года.

10 апреля Мамонтовы приехали в Абрамцево, приехали без Саввы Ивановича, которого так измучила работа в правлении, что врачи велели ему переменить обстановку. Он, как всегда в таких случаях, уехал в Италию, но долго прожить там один, без своих близких, не мог и к Пасхе вернулся в Абрамцево. «Пасху 20 апреля встретили в доме, были В. Д. Поленов, С. П. Чоколов и Арцыбушев. Весенней водой вынесло плотину на дорогу в дубовую рощу»²¹. Это из «Летописи сельца Абрамцева». Оттуда же: «Лето было очень хорошее, жаркое, с частыми грозами, вследствие чего травы было много.

В июле приезжал гостить В. Д. Поленов, с которым мы весьма деятельно очищали речку и открывали воды»²².

А в конце лета приехали Репин и Серов из Запорожья, и сейчас Репин то и дело уходил в Хотьково писать этюды паломников, останавливавшихся в монастыре, – это он набирал уже материал для «Крестного хода в Курской губернии».

Репин рассказывал о больших успехах, сделанных за время поездки Серовым, которого он хочет, хотя малому еще не исполнилось шестнадцати, определить в Академию художеств. Таким образом, грядущую зиму Антону предстояло провести в Петербурге. Пока же он отдыхал после поездки да порисовывал – не рисовать он не мог. На одном из таких рисунков – Савва Иванович, сидящий на крыльце, и хотя рисунок очень лаконичен, но чувствуется, что вокруг жара, что Савва Иванович сидит прямо на солнцепеке, греет свои простуженные бронхи, которые то и дело дают себя знать. Зимой Савва Иванович покашливал, начал утомляться, да и летом не всегда чувствовал себя хорошо. Врачи советовали лечиться, грозили эмфиземой. Но Савва Иванович лечение все откладывал, надеясь, что богатырская натура вывезет. И она вывозила. До поры…

Репин в августе сделал этюд: абрамцевский дом со стороны террасы. Густая августовская зелень, лестница, ведущая в рощу, цветы, фигура изящной женщины под зонтиком. Таким было Абрамцево в те годы…

Васнецов, как и в прошлом году, жил в Ахтырке, работал еще над двумя картинами, заказанными ему Саввой Ивановичем для правления: обе картины были окончены в 1881 году. В том же году была окончена Васнецовым еще одна картина – одно из поэтичнейших произведений русской художественной школы: «Аленушка». «Аленушка» больше других картин занимала тем летом художника. Он много рисовал с натуры ахтырские и абрамцевские пейзажи: озера, опушки, полянки с елочками и березками, стараясь скомпоновать все так, чтобы пейзаж соответствовал общему настроению картины. Это было делом довольно трудным, потому что натурные пейзажи были все летние, а пейзаж в «Аленушке» должен быть пейзажем ранней осени.

И было в Абрамцеве еще одно существо, невольно помогшее Васнецову, – шестилетняя Верушка. Обаяние этой девочки было безмерно. Антокольский, когда увидел ее во время своего посещения Мамонтовых в 1880 году, назвал ее «абрамцевской богиней» и потом неизменно в письмах осведомлялся: «Как поживает абрамцевская богиня?» Это ее, Верушкины, глаза у васнецовской Аленушки, это они перекинули тот психологический мостик, который нужен был Васнецову, от натурных этюдов крестьянских девочек и от первого этюда с летним пейзажем к картине, полной обаяния, задумчивой грусти, высокой и чистой поэзии.

К весне 1881 года Васнецов окончил «Аленушку» и еще две картины из трех, заказанных ему Саввой Ивановичем: «Три царевны», «Битву русских со скифами». Все они были выставлены на Передвижной выставке. Одновременно с ними на выставке появился подлинный шедевр, одно из грандиозных полотен русской живописи, причем тоже на исторический сюжет, но решенный совершенно в ином духе: картина Сурикова «Утро стрелецкой казни». Но и картины Васнецова, и картина Сурикова были встречены прессой отрицательно. Критиковал их и Стасов (еще раз «проглядевший слона», на сей раз уже такого, как Суриков), критиковал их и славянофил Аксаков в газете «Русь». Картину «Утро стрелецкой казни» он обвинил в антиисторичности, картины Васнецова были названы «лубочными картинами, хотя и намалеванными масляными красками на саженном холсте, но все-таки ничего общего с искусством не имеющими».

Естественно, после таких отзывов правление железной дороги отказалось от покупки «Битвы со скифами» и «Трех царевен», как прежде отказалось от «Ковра-самолета». Полотна были куплены братьями Мамонтовыми. Анатолий Иванович купил «Трех царевен», а Савва Иванович купил для своего московского дома «Битву русских со скифами».

Ну что ж, правление правлением, с него взятки гладки, его дело не давать оценку художественным произведениям, а строить железные дороги, и с этим оно, руководимое Саввой Ивановичем, справлялось как нельзя лучше.

Но вот передвижники… Впрочем, сейчас времена такие, что если передвижники выступили конкурентами Академии, то почему не создать выставки свои, московские, противопоставив их и академическим, и передвижным. И такая возможность после смерти Николая I появилась. В 1858 году в Москве, в Скатертном переулке, на квартире братьев Сергея и Павла Ивановичей Миллер, раз в неделю стала собираться группа московских интеллигентов, любителей искусства. Через два года, 13 мая 1860 года, был «высочайше утвержден» устав, и таким образом родилось Московское общество любителей художеств. Первым председателем его стал хозяин дома Сергей Иванович Миллер.

С 1880 года в доме Васильевой-Шилевской на Малой Дмитровке начали устраиваться периодические выставки. Впоследствии одним из активных устроителей этих выставок станет Савва Иванович Мамонтов, и на них не раз будут выставлять свои картины художники Мамонтовского кружка.

«Летопись сельца Абрамцева», из которой мы уже приводили выдержки, Савва Иванович начал вести с весны 1881 года²³. До этого события записывались предельно кратко и, по-видимому, по памяти (зачастую эти записи противоречат документам). Среди записей 1881 года много интересных, колоритных, свидетельствующих о несомненном литературном даре автора. Эти записи замечательно передают обстановку в Абрамцеве «эпохи расцвета». Но придется все же преодолеть искушение цитировать их ради возможности подробней рассказать о значительных событиях, имеющих отношение к истории Мамонтовского кружка.

Васнецов с семьей все лето 1881 года прожил в Абрамцеве в «Яшкином доме» и начал писать «Богатырей», этюд для которых набросал летом 1876 года в Париже.

Каждое утро к «Яшкиному дому» подводили Лиса, огромного коня Саввы Ивановича, самого колоритного из коней абрамцевской конюшни, и Васнецов писал его – это должен был быть конь Ильи Муромца. Для Алеши Поповича моделью послужил Дрюша Мамонтов, тогда совсем еще мальчик, но так как картина писалась много лет и была окончена лишь в 1891 году, то в процессе работы над картиной и лицо Алеши Поповича все больше мужало.

Тогда же, в 1881 году, решено было начать наконец давно задуманную постройку церкви.

История этой постройки очень обстоятельно рассказана в воспоминаниях Натальи Васильевны Поленовой.

Вернемся на три года назад, к весне 1878 года, когда Елизавета Григорьевна ждала рождения Шуреньки.

Вот как описывает Наталья Васильевна Поленова пасхальный вечер 1878 года: «В этот вечер ожил в этом старом помещичьем доме патриархальный дух прошлого и объединил всех своей задушевностью и простотой. А там, за стенами, просыпалась молодая весна, снег таял, везде сочилась вода, монотонно журчали весенние ручейки, и вдруг среди словно насторожившейся природы раздался и разлился торжественный пасхальный звон колоколов Хотьковского монастыря.

Поэзия этой ночи охватила всех и оставила на всю жизнь глубокое радостное впечатление.

С той поры стали ежегодно встречать Пасху в Абрамцеве».

Это, так сказать, эмоциональный зачин. Но выяснилась и практическая необходимость постройки в Абрамцеве хотя бы небольшой церковки. Необходимость не только для тех, кто, как и Елизавета Григорьевна, обладал глубокой верой, но и для Саввы Ивановича, кипучая натура которого искала места приложения для бившей через край энергии.

Практическая необходимость этого предприятия обнаружилась весной 1880 года, когда было сильное половодье, о котором писал Савва Иванович в «Летописи». Пишет об этом и Наталья Васильевна: «В 1880 году в Великую субботу речка Воря сильно разлилась, жители окрестных деревень были лишены возможности попасть через реку в ближайшую церковь и потому устремились в усадьбу, зная, что там будут служить заутреню. Абрамцевский дом наполнился массой молящихся. Тогда Савве Ивановичу пришла мысль помочь этому положению постройкой отдельной часовни».

Вскоре, однако, проект часовни вырос в проект постройки церкви, хотя и небольшой. Поэтому первый вариант, поленовский, задуманный именно как часовня, по образцу северных часовенок-избушек, которых столько перевидел Василий Дмитриевич в Олонецкой губернии, был отвергнут. Тогда им же был сделан набросок проекта церкви. А так как церковь решено было поставить во имя Спаса Нерукотворного, то образцом для нее Поленов избрал новгородскую церковь Спаса Нередицы. «В 1881 году была чудесная весна, – пишет Наталья Васильевна, – опять служили заутреню в доме, съехались все друзья, и снова подняли вопрос о постройке».

Теперь принял участие в разработке проекта и Васнецов, который окончательно освоился в Абрамцеве. Взяв за основу поленовский проект церкви, Васнецов создал окончательный вариант наружного вида – каменных орнаментов окон и других деталей. Проект иконостаса был сделан Поленовым. В конце мая, не дожидаясь официального разрешения, начали строительство – нетерпеливость Саввы Ивановича, его желание как можно скорее начать реализацию задуманного, встретила полную поддержку Елизаветы Григорьевны, Васнецова, Поленова и всех остальных.

24 мая Савва Иванович пишет в «Летописи»: «Приехал архитектор Самарин, и мы назначили место для постройки церкви, вырубили кругом несколько деревьев, и место очень выиграло, когда очистилось. Распоряжения о заготовке материала сделаны, и канавы для фундамента будут начаты». Склонная к порядку, Елизавета Григорьевна хотела все же, прежде чем начать постройку, заручиться разрешением высокопоставленного духовенства. «В 6 часов, – записывает она в „Летописи“ 29 мая, – ездила на станцию встречать митрополита, просила его разрешить постройку церкви. Определенного ничего не узнала и разрешения не получила».

Запись Саввы Ивановича: «31 мая. Воскресенье. Троицын день. Дети ездили к обедне. Вопрос о церкви сделался первенствующим. Пользуясь плохой погодой, весь день просидели за столом с чертежами и рисунками. Все соглашаются на том, чтобы выдержать в постройке стиль старых русских собориков. Церковь будет во имя Спаса Нерукотворного. В 2 часа дня вернулась мама[4]4
    Елизавета Григорьевна.


[Закрыть] из Введенского[5]5
   Введенское – имение Анатолия Ивановича Мамонтова.


[Закрыть]. В 6 часов приехал Петр Антонович Спиро. Он не был в Москве семь лет, и мне было искреннее удовольствие увидеть его – молодые годы, прожитые вместе, не забываются. Вечером беседовали и пели». Запись Саввы Ивановича в «Летописи» 7 июня: «Постройка церкви пошла довольно быстро. Размер, взятый 10 ар. × 11 ар., и, кроме того, алтарь 5 ар. Кладка в настоящее время доведена под крышу с трех сторон, только двойное северное окно задержало кладку, но в настоящее время колонны готовы, и завтра окно будет сделано и начнут делать своды».

В июне вся компания, по инициативе Поленова и руководимая им, совершила поездку в города, где сохранилась в неприкосновенности русская старина: Ростов и Ярославль. Побывали в церкви Дмитрия Ростовского и в других церквах, выехали за пределы города, где посетили старую деревянную церковку Иоанна Богослова, в которой Поленов сделал рисунок старинной рамы, из этого же путешествия привез он зарисовки отдельных архитектурных мотивов и железных венцов.

В Ярославле заинтересовались изразцами, сделали несколько зарисовок, решили украсить и абрамцевскую церковь изразцовыми поясками.

Поездка получилась удачной и полезной. Вернулись с огромным альбомом набросков и грузом вдохновляющих впечатлений.

Васнецов, который еще раньше начал делать рисунки рельефов для каменных окошек, вызвал у всех желание попробовать высекать по камню. Это оказалось более доступным, чем представлялось на первый взгляд; притом это был труд коллективный: один мог начать узор, другие продолжать. Над высеканием рельефов трудились все: Савва Иванович, Елизавета Григорьевна, Васнецов, Поленов, Н. Якунчикова. Окна вышли очень изящными, красивыми, соответствующими всему стилю церкви.

Пол решено было сделать мозаичным. И опять автором рисунка оказался Васнецов. Он сделал рисунок стилизованного цветка, который тут же под его наблюдением был выложен мозаикой. Он же сделал роспись клиросов, которые начал было расписывать Неврев. Но у Неврева получилось что-то очень грубое, аляповатое, словно бы выкрашенное маляром, а не художником. Васнецов попросил принести ему полевых цветов. Дети тотчас отправились в лес и на берег Вори, принесли букеты, и на грубом голубом фоне вдруг появились радостные, красивые, гармонирующие с общим настроением церкви изображения цветов, которые можно было увидеть здесь же, совсем неподалеку от церкви, на абрамцевских лужайках и опушках. 27 июля Елизавета Григорьевна писала: «Все до страсти какой-то увлечены высеканием орнаментов. Я часа три-четыре сижу там, Спиро и И. В. Ю.[6]6
   Иван Викентьевич Юркевич – студент, репетитор детей Мамонтовых.


[Закрыть] еще больше. Окно Васнецова выходит действительно прелесть как хорошо: не только арки, но и все колонны покрыты орнаментом. Дверь тоже высекается. Окно на днях мы кончим. Каменные работы все окончены, и теперь будут крыться крыши. Внутри леса сняли, и мне ужасно нравится. Темновато немножко, но мне это по душе. В алтаре совсем темно, и я трепещу за деревья. Савва утверждает, что вокруг вырубить необходимо. Мы отстаиваем полумрак, но неизвестно, кто победит. Образа плохо подвигаются. Один Репин пишет Спаса… Васнецова мы видели эту неделю только по вечерам: он очень усердно писал своих „Богатырей“ и вчера делал нам выставку…»

Образа все же были написаны. Репин написал Спаса Нерукотворного, главный образ церкви, и, надо сказать, трактовал этот образ совсем не церковно. Чем-то перекликается его Христос с Христом Антокольского – столько в нем человеческого…

Однако подходила осень, церковь совсем была уже готова, когда получили наконец разрешение на ее постройку. Формальный церковный обряд закладки состоялся 1 сентября, в день рождения Елизаветы Григорьевны.

Работа над внутренним оформлением шла и все следующее лето… Жена Репина Вера Алексеевна написала образ Веры, Надежды, Любови и матери их Софьи, Неврев – Николая Чудотворца, Антокольский высек барельеф Иоанна Крестителя, Поленов написал на царских вратах «Благовещенье». Он же сделал рисунок деревянных орнаментов царских врат, которые вырезали специально приглашенные из Москвы резчики.

По рисункам Поленова делались детали решеток, запрестольного креста, паникадила, подсвечников. Он же сделал рисунок хоругвей, которые вышивали Елизавета Григорьевна и Наташа Якунчикова.

Но все же главным создателем абрамцевской церкви был Васнецов, который, кстати, написал и два дивных образа: один – «Преподобный Сергий», образ, навеянный впечатлениями, вынесенными из Троице-Сергиевой лавры, и второй, сыгравший в будущей его работе большую роль: «Богоматерь с младенцем». Но образ этот написал он позже, и мы поведем рассказ о нем в свое время.

«Наконец в июле 1882 года, – пишет Н. В. Поленова, – состоялось освященье храма. День этот был общим праздником».

В абрамцевскую церковь было вложено так много любви, интереса и личного духа каждого из участников работы, что она на всю жизнь осталась дорогим звеном, соединяющим их всех.

В 1881 году, кроме церкви, строили еще террасу у «Яшкина дома»; приезжали и уезжали гости; гувернер Тоньон, предаваясь своей страсти к земляным работам, делал где-то (по нынешнему Абрамцеву не понять – где именно) какой-то садик. Савва Иванович после долгого перерыва опять начал заниматься скульптурой, лепил бюст Наташи Якунчиковой; в одной из записей он свидетельствует: «Поздно сидели на террасе, слушали соловьев». Другая запись посвящена любимой Верушке: «Верушка все эти дни чувствует ко мне особенную симпатию, вчера почти не отходила от меня – предлагает мне разные прогулки, конечно, тут некоторую роль играет и оранжерея со спелой земляникой, но вообще она очень деликатна, уступчива и нежна, одним словом, женщина».

17 мая, в воскресенье, после обеда, Репины и Васнецовы, Кривошеин и Арцыбушев и приехавшие в тот день гости устроили игру в городки. Когда стемнело, игру, естественно, пришлось прекратить, но пыл бойцов не остыл: решили описать прошедшую игру стихами на страницах «Летописи». (Стихи эти опубликованы и, пожалуй, не стоят того, чтобы публиковать их вторично. Художники, железнодорожники, врач Якуб – все оказались слабыми стихотворцами, зато рисунки, сделанные на полях, особенно рисунок Репина, внимания заслуживают.)

Через четыре дня опять играли в городки, причем Васнецов так отличился, что по окончании игры Савва Иванович сказал ему:

– А знаешь, если бы ты не был художником, из тебя вышел бы знатный молотобоец.

Зима прошла тихо и скучно. Васнецов заканчивал картины, подготовлявшиеся к выставке 1882 года, написал давно задуманного «Витязя на распутье», которого приобрел Савва Иванович для московского дома.

Поленов уехал на Ближний Восток собирать материал для картины или даже серии картин из жизни Христа.

Репин скучал, клял Москву и готовился переезжать в Петербург.

В письмах к близким он бранит Москву так же яростно, как некогда восторгался ею. «Москва мне начинает страшно надоедать своей ограниченностью и тупостью. Сияющая, самодовольная буржуазия да тороватое торгашество – вот всепоглощающая стихия. Бедные студенты! Бедная интеллигенция! Нигде они не найдут меньше сочувствия. Здесь даже бескорыстное сочувствие только к деньгам питается да к высокому чину. Впрочем, вы все это хорошо знаете. Я думаю на будущую зиму перебраться в Петербург. Переселюсь в Петербург и начну давно задуманные мною картины из самой животрепещущей жизни, волнующей нас более всех прошлых событий». В 1881 году, когда его семья жила в Хотькове, сам Репин ездил в Петербург подыскивать квартиру на зиму. В этом году в Хотькове написал он «Железнодорожного сторожа» у моста через реку Пажу и тогда же, по-видимому, задумал «Не ждали». О том, что «Не ждали» задумана Репиным в Хотькове, рассказывает Всеволод Мамонтов. Он пишет, что комната, изображенная на картине, «взята… как раз с той дачи (в Хотькове. – М. К.). Отворившая дверь возвратившемуся домой ссыльному служанка написана со служившей у него в тот год девушки Нади, которую я хорошо помню».

Окончена картина была летом 1883 года на даче в Мартышкине, под Петербургом. В 1883 году закончил Репин и «Крестный ход в Курской губернии». А в конце лета 1882 года он часто посещал Абрамцево, как бы прощаясь надолго с местом, где столько хорошего было пережито, где, собственно, началась его жизнь в России. Рисует он – в который раз – Таню Мамонтову, безнадежную любовь все чаще появляющегося в Абрамцеве долговязого Ильи Остроухова, который усердно ловит жуков и бабочек и мечтает о живописи.

Да и кто, попав в Абрамцево, не мечтает о живописи, или если не о живописи, так о скульптуре, литературе, музыке…

29 августа, совсем уже собравшись уезжать, Репин рисует Васнецова… В сентябре он уезжает с семьей в Петербург. Он увозит с собой рисунок, сделанный в мамонтовском доме, – художники за работой: Н. Кузнецов, Бодаревский, Остроухов, Суриков, С. И. Мамонтов. Рисунок датирован 1 февраля 1882 года…

В 1884 году он еще будет в Москве рисовать племянниц Саввы Ивановича, Парашу и Милушу.

Но счеты его с Москвой покончены. Теперь он только гость здесь, хоть и приятный, но довольно редкий.

Нам придется сделать небольшое отступление и сказать несколько слов о том, о чем обстоятельно будет рассказано в следующей главе, – о любительских театральных постановках, которые во время рождественских каникул устраивали в эти годы участники Мамонтовского кружка в доме на Садовой-Спасской.

Зимой 1882/83 года была поставлена «Снегурочка» Островского. Декорации и эскизы костюмов писал Васнецов. О самой постановке, о декорациях мы еще будем говорить достаточно подробно. Сейчас скажем лишь, что «Снегурочка» имела исключительный успех, ее повторяли не раз в доме на Садовой-Спасской и пересмотрела ее чуть ли не вся интеллигенция Москвы.

И тут произошло то, что постепенно назревало, то, чего так долго ждал Васнецов и добивался Мамонтов: Васнецова начали признавать, а успех «Снегурочки» еще больше утвердил его призвание как художника, обладающего даром декоративным, все поняли, что живопись декоративного характера имеет право на существование и что во всем этом есть своя прелесть.

И теперь уже в антрактах между действиями «Снегурочки» вчерашние хулители Васнецова внимательно разглядывали висевшие на стенах мамонтовской столовой «Ковер-самолет» и «Битву русских со скифами»…

В то время в Москве шли работы по организации Исторического музея. Руководили ими историк Забелин и археолог граф Уваров.

Стены музея решено было украсить художественными панно, дающими представление о быте далеких времен. Одно панно заказали Семирадскому: «Похороны славянского вождя», другое – «Каменный век» – Васнецову.

Сын Адриана Викторовича Прахова, писавший на склоне лет мемуары, передает со слов отца, как это произошло.

Однажды после заседания археологического общества граф Уваров обратился к профессору Прахову:

– Адриан Викторович, вы хорошо знаете возможности всех современных художников. Кому можно было бы поручить написать «Каменный век»?

– Васнецову, – ответил Прахов, который безусловно знал уже все написанное Васнецовым у Мамонтова, начиная с картины «После побоища» и кончая декорациями к «Снегурочке».

Имя Васнецова смутило Уварова: он помнил, что у Васнецова были какие-то нелады с администрацией Академии.

– Того самого, которого выгнали из Академии? – спросил Уваров.

– Он сам ушел из нее, – сказал Прахов, – ушел, не выдержав рутины.

Через некоторое время Уваров опять обратился к Прахову с просьбой:

– Адриан Викторович, вы хорошо знаете всех современных художников. Кто из них мог бы написать «Каменный век»?

Диалог повторился:

– Васнецов.

– Как, тот самый Васнецов, которого выгнали из Академии?

– Нет, тот, который сам ушел.

Прошло еще недолгое время, и Уваров в третий раз задал Прахову тот же вопрос.

– Ваше сиятельство, – возмутился Прахов, – я уже два раза имел честь ответить вам на этот вопрос. И сейчас, как первые два раза, повторяю: Васнецов.

Таким образом, в 1883 году Васнецов получил заказ на панно «Каменный век».

Зима ушла на изучение материала. Археологи Анучин и Сизов предоставили Васнецову имеющиеся в их распоряжении археологические находки каменного века, и очень скоро художник стал ориентироваться в быте далекого прошлого не хуже археологов и историков, а иногда, когда на помощь приходило художественное чутье, Васнецов даже подсказывал ученым то, чего они не могли постичь при помощи рационального мышления и знаний.

Работа над полотном, не очень широким, но длиной превосходившим все прежние васнецовские полотна, началась в Абрамцеве. Но даже в достроенном в 1882 году «Яшкином доме» не сумел Васнецов вместить весь холст. Пришлось делать его составным.

Весь фриз должен был представлять довольно сложную композицию, призванную вместить в картину все характерное для быта каменного века. Но панно Васнецова были настолько искусно выполнены, что сцена представлялась вполне натуральной.

Огромную свою картину Васнецов писал весь 1883 год, в 1884 году снова работал над ней все лето в «Яшкином доме», но и после этого ее еще нельзя было считать оконченной настолько, чтобы перевезти в Москву. Пришлось Васнецову вместе с братом Аполлинарием осенью переносить полотна на палках из «Яшкина дома» в главный дом усадьбы, который отапливался, а потом уже подсохшие полотна перевозить в Москву, где работа была закончена. Весной 1885 года панно перевезли в Исторический музей и поместили в круглом зале. Здесь Васнецову оставалось еще записать места стыков да кое-что подправить с учетом освещения зала, где огромному фризу предстояло отныне находиться. Пока Васнецов работал на лесах, то и дело приходили члены строительного комитета и сам Уваров, но никто не решался высказать свое мнение. Очень уж было все ново, загадочно ново. Уваров так и не узнал, хорошо ли то, что написано Васнецовым, ибо умер до открытия музея. Музей открывала дворцовая комиссия, возглавляемая царем. Васнецов, облаченный во фрак, должен был присутствовать в зале, чтобы дать, в случае надобности, объяснения августейшим особам. Но скромная фигура художника потерялась среди торжественно облаченных сановников и суетящихся распорядителей.