Текст книги "Первая ночь"

Уолтер долго молча смотрел на меня, а потом ушел в ванную, так и не промолвив ни слова.

Я стучал в дверь, но он не захотел открыть и появился через несколько минут в клетчатой пижаме, объявив, что, если я посмею пошутить насчет расцветки его ночного наряда, спать буду на лестнице, после чего лег, накрылся и погасил свет, не пожелав мне спокойной ночи.

– Уолтер, – произнес я в темноте, – чем я провинился, что случилось?

– А то, что иногда помогать вам становится очень утомительно.

В наступившей тишине я вдруг понял, что по-настоящему так и не поблагодарил его за все, что он сделал для меня за последнее время. Неблагодарность оскорбила его, за что я и извинился. Уолтер ответил в том смысле, что ему плевать на мои извинения, но он будет рад, если я сумею добиться прощения за наше поведение у моей матери, а главное – у тетушки. Сказав это, он снова отвернулся и замолчал.

Я зажег свет и сел.

– Ну что еще? – спросил Уолтер.

– Вы действительно всерьез увлечены Эленой?

– Что вам за дело? Вы не думаете ни о ком, кроме Кейры, вас волнуют только ваша жизнь и ваши дела. Если не поиски и не дурацкие камни, то здоровье; если не здоровье, то археология, и всякий раз вы зовете на помощь Уолтера. Уолтер туда, Уолтер сюда, а когда Уолтер пытается излить душу, вы посылаете его к черту. И не говорите, что мои чувства вас интересуют. В тот единственный раз, когда я хотел поговорить об этом, вы подняли меня на смех!

– Уверяю вас, Уолтер, я этого совсем не хотел.

– Но сделали! Теперь я могу немножко поспать?

– Нет, пока мы не закончим разговор.

– Какой разговор? – вспылил Уолтер. – Это не разговор, а монолог – ваш монолог!

– Уолтер, вы влюблены в мою тетку?

– Я удручен тем, что опечалил ее, когда помог вам сбежать из больницы. Такой ответ вас устраивает?

Я потер подбородок и несколько минут молча размышлял.

– Если мне удастся полностью обелить вас и получить для вас прощение, вы перестанете дуться?

– Действуйте, там будет видно!

– Займусь этим завтра, с раннего утра.

Уолтер перестал хмуриться и даже удостоил меня улыбки, отвернулся к стене и погасил свет.

Не прошло и пяти минут, как он снова зажег бра и рывком сел на кровати:

– Почему бы не извиниться сегодня вечером?

– Хотите, чтобы я прямо сейчас позвонил Элене?

– Сейчас только десять вечера. Я сделал для вас китайскую визу за два дня, надеюсь, вы сумеете добиться для меня прощения вашей тетки за один вечер…

Я встал, набрал мамин номер и минут пятнадцать молча слушал ее упреки. Когда слова иссякли, я спросил, что бы сделала она, узнав, что моему отцу на другом конце света грозит опасность. Мама долго держала паузу, и я, даже не видя ее лица, знал, что она улыбается. Потом она пожелала мне счастливого пути, попросила поскорее вернуться и пообещала приготовить несколько блюд, достойных торжественной встречи по случаю возвращения Кейры из Китая.

Мама уже собиралась повесить трубку, когда я вспомнил, зачем звоню, и попросил позвать Элену. Тетушка уже ушла в комнату для гостей, но я уговорил маму разбудить ее.

Элена нашла наш побег чрезвычайно романтичным, сказала, что Уолтер – редкий друг, если решился так рисковать, и заставила меня поклясться, что мама никогда не узнает о нашем разговоре.

Я вернулся к нервно метавшемуся по ванной комнате Уолтеру.

– Итак? – с тревогой спросил он.

– Итак, я полечу в Пекин, а вы поплывете на выходные на Гидру. Моя тетка будет ждать вас в гавани, вы поведете ее ужинать и закажете мусаку – это ее маленькая слабость, но я вам ничего не говорил.

На сем, совершенно выдохшись, я погасил свет.

В пятницу Уолтер отвез меня в аэропорт. Самолет взлетел по расписанию. Я наблюдал в иллюминатор, как тает под крылом Эгейское море, и испытывал странное ощущение дежавю. Через десять часов я буду в Китае…

Пекин

Я прошел таможню и сел в самолет до Чэнду.

В аэропорту меня ждал присланный властями молодой переводчик. Он отвез меня в суд. Я сидел на неудобной жесткой скамье и ждал приема у судьи, занимавшегося делом Кейры. Так прошло несколько часов. Всякий раз, когда я клевал носом, поскольку почти сутки провел без сна, сопровождающий давал мне локтем тычка под ребра и вздыхал, показывая, сколь неуместно подобное поведение в этом священном месте. В конце рабочего дня дверь наконец открылась и из кабинета вышел коренастый человек со стопкой папок под мышкой. На меня он не обратил ни малейшего внимания. Я вскочил и побежал следом, к вящему ужасу моего переводчика, который подхватил свои вещи и помчался за нами.

Китаец остановился и смерил меня взглядом, как диковинную зверушку. Я начал объяснять, что приехал предъявить ему паспорт Кейры, чтобы он отменил вынесенный приговор и подписал бумаги на ее освобождение. Переводчик старался как мог, но дрожащий голос выдавал страх перед высоким чином. Судья терял терпение. Мне не было назначено, он назавтра улетал в Пекин за новым назначением, должен был закончить дела и не мог говорить со мной.

Я вышел из себя – усталость брала свое – и преградил ему путь.

– Вам обязательно проявлять жестокость и равнодушие, чтобы заставить себя уважать? Просто вершить правосудие недостаточно? – спросил я.

Мой провожатый изменился в лице, смертельно побледнел, категорически отказался переводить и оттащил меня в сторону:

– Вы окончательно утратили рассудок? Не знаете, с кем говорите подобным тоном? Если я переведу то, что вы сказали, ночевать в тюрьме будем мы с вами.

Увещевания не возымели действия, я оттолкнул его, кинулся за удалявшимся по коридору законником и снова заступил ему дорогу:

– Когда откроете сегодня вечером шампанское, чтобы отпраздновать с женой повышение по службе, скажите ей: я стал таким могущественным и важным, что судьба невинной женщины больше меня не волнует. Когда будете есть пирожки, подумайте о ваших детях, поговорите с ними о чувстве чести, о моральном достоинстве, о самоуважении, о том мире, который оставите им в наследство, о том мире, в котором ни в чем не виноватые женщины могут гнить в тюрьме, поскольку судьям недосуг вершить правосудие, передайте им все это от моего имени и помните о нашем с Кейрой незримом присутствии!

Переводчик пытался силой оттащить меня, умоляя замолчать. Судья взглянул на нас и наконец-то снизошел до разговора:

– Я учился в Оксфорде и свободно владею вашим языком. Ваш переводчик прав – вы дурно воспитаны, но смелости вам не занимать.

Он взглянул на часы:

– Дайте мне паспорт и ждите здесь, я вами займусь.

Он выхватил у меня из рук документы Кейры и торопливо направился назад в свой кабинет. Пять минут спустя за моей спиной появились полицейские, надели на меня наручники и увели manu militari[1]1
  Насильно, принудительно (лат.).


[Закрыть]. Совершенно растерявшийся переводчик семенил следом, обещая утром оповестить о случившемся посольство. Агенты приказали ему отойти и, не церемонясь, втолкнули меня в тюремный фургон. После трех часов тряски по ухабам я попал во двор тюрьмы Гартар, в которой не оказалось ни капли той монастырской величественности, которая привиделась мне в кошмарах.

У меня отобрали сумку, часы и ремень, сняли наручники и под конвоем отвели в камеру, где я познакомился с товарищем по несчастью, совершенно беззубым китайцем лет шестидесяти. Мне хотелось узнать, за какое преступление он попал в Гартар, но мы вряд ли сумели бы объясниться. Он занимал верхнюю койку, я лег внизу, и все было в порядке, пока по коридору не начала прогуливаться жирная крыса. Я не знал, какая судьба мне была уготована, но мы с Кейрой воссоединились, пусть и в тюрьме, и эта мысль помогала мне держаться в мрачном месте, где все звезды были красными и красовались они на фуражках тюремщиков.

Час спустя дверь открылась, и мы с сокамерником последовали за другими заключенными в столовую. В огромном зале цвет моей кожи произвел фурор. Все глазели на меня со своих мест, я готовился к худшему, но, вволю натешившись, заключенные вернулись к еде, если таковой можно было назвать пиалу бледного бульона с горсткой риса и несколькими волоконцами вареной говядины. Я взглянул поверх голов на другую, отделенную решеткой половину зала, где обедали арестантки. Сердце забилось сильнее – Кейра наверняка сидела где-то среди этих женщин. Как дать ей знать, что я здесь, не привлекая внимания охранников? Разговаривать было запрещено: моего соседа по столу наградили ударом дубинки по затылку только за то, что попросил соседа передать ему солонку. Я пытался угадать, как накажут меня, потом не выдержал, вскочил, выкрикнул «Кейра!» и тут же сел.

Наступила гробовая тишина. Охранники оглядывали ряды столов, но так и не смогли определить, кто осмелился нарушить правила. А потом вдруг в этой мертвой тишине родной голос позвал меня по имени: «Эдриен».

Все заключенные-мужчины как по команде повернули головы и взглянули на женскую половину, то же сделали охранники и охранницы.

Я встал и пошел к решетке, ты поступила так же. Мы двигались по залу, от стола к столу, в абсолютной тишине.

Охранники были так потрясены, что ни один не шелохнулся.

Мужчины хором выкрикнули «Кейра», женщины в унисон ответили «Эдриен».

До тебя оставалось несколько метров. Ты была очень бледна и беззвучно плакала. Чувства переполняли нас, и мы переплели пальцы, не думая о неотвратимом наказании. В столовой китайской тюрьмы я признался тебе в любви, и ты ответила, что тоже меня любишь. Потом ты спросила, что я тут делаю. Пришел освободить тебя. «Сев в тюрьму?» Под влиянием эмоций я забыл об этой незначительной детали. Времени додумать мысль до конца мне не дали: удар дубинкой по ногам, второй по почкам – и я уже валяюсь на полу. Охранники потащили меня прочь, ты выкрикивала мое имя, я – твое.

Гидра

Уолтер извинился перед Эленой: особые обстоятельства, он ждет новостей из Китая и только поэтому не выключил телефон. Она воскликнула, что он должен немедленно ответить, и Уолтер спустился с террасы ресторана. Звонил Айвори:

– Нет, по-прежнему ничего. Его самолет приземлился в Пекине, и на том спасибо. Если мои расчеты верны, в этот час он посетил следователя и едет в тюрьму; возможно, они с Кейрой уже встретились. Дадим им насладиться друг другом, они это заслужили. Только представьте, как счастливы эти двое! Позвоню, как только Эдриен со мной свяжется.

Уолтер вернулся за стол.

– Увы, – сказал он Элене, – всего лишь коллега из Академии.

За десертом они вернулись к прерванной беседе.

Тюрьма Гартар

Проявленная в столовой дерзость обеспечила мне симпатии заключенных. Я шел по коридору, а они хлопали меня по плечу, протягивая руки между прутьями. Сосед по камере угостил меня сигаретой – ценнейший подарок по тюремным меркам. Я закурил и немедленно зашелся кашлем, ужасно насмешив моего нового товарища.

Матрас на деревянных нарах был едва ли толще одеяла, и боль от ударов дубинкой напомнила о себе, стоило мне лечь, но усталость взяла свое, и я провалился в сон. Всю эту беспокойную ночь мне снилось лицо Кейры.

Наутро звук гонга наполнил стены тюрьмы, будя заключенных. Мой сокамерник встал с койки и натянул висевшие на спинке штаны и носки.

Охранник открыл дверь камеры, сосед взял миску и вышел в коридор. Мне было приказано остаться. Я понял, что наказан за вчерашнее, и впал в уныние: с Кейрой мы не увидимся.

Я не находил себе места, не зная, как наказали ее. Перед глазами стояло бледное, исхудавшее лицо Кейры, и я, законченный атеист, опустился на колени и как ребенок просил доброго Боженьку избавить любимую женщину от карцера.

Со двора доносились голоса выведенных на прогулку заключенных. Меня лишили и этой жалкой привилегии. Я взобрался на табурет, встал на цыпочки, надеясь разглядеть Кейру через узкое окошко. Построенные в шеренги заключенные маршировали по внутреннему двору. У меня закружилась голова, и я рухнул на пол, а когда поднялся, двор был пуст.

Солнце стояло высоко в небе, время, должно быть, близилось к полудню. Вряд ли меня решили уморить голодом, чтобы научить покорности и дисциплине. На помощь переводчика я не рассчитывал, а вот Жанна… Я звонил ей перед вылетом из Афин и пообещал вновь с ней связаться, когда будут новости – как раз сегодня. Возможно, она поймет, что со мной что-то случилось, и догадается предупредить оба посольства.

Я уже совершенно пал духом, когда в коридоре раздались шаги. Охранник вытолкнул меня из камеры и провел по металлическим лестницам в кабинет, где накануне у меня отобрали вещи. Мне вернули все, включая ремень, заставили подписать формуляр и тут же вывели во двор. Через пять минут ворота тюрьмы захлопнулись за моей спиной: я был свободен. Дверца одной из машин на стоянке для посетителей распахнулась, и появился мой переводчик.

Я поблагодарил его за вызволение и попросил прощения за то, что сомневался в нем.

– Я тут ни при чем, – сказал он. – Когда вас увели, судья вышел из кабинета и попросил меня забрать вас отсюда в полдень. Он надеется, что проведенная в тюрьме ночь научит вас учтивости. Я только передаю его слова.

– А как же Кейра? – спросил я.

– Обернитесь, – спокойно ответил переводчик.

Ворота распахнулись, и появилась ты, сняла с плеча узелок с вещами, уронила его на землю и подбежала ко мне.

Я никогда не забуду тот миг, когда мы обнялись перед тюрьмой Гартар. Я едва не задушил тебя, но ты смеялась, и мы кружились, опьянев от счастья. Переводчик тщетно покашливал, переминаясь с ноги на ногу и умоляя нас взять себя в руки: никакая сила не могла разомкнуть наших объятий.

Между поцелуями я просил прощения за то, что втянул тебя в эту безумную авантюру. Ты прикрыла мне рот ладонью и прошептала:

– Ты здесь, ты пришел за мной.

– Я обещал, что верну тебя в Аддис-Абебу, не забыла?

– Я вырвала у тебя это обещание, но ужасно рада, что ты о нем не забыл.

– Как ты все это вынесла?

– Не знаю, время тянулось долго, чудовищно долго, но я использовала его, чтобы подумать, больше делать было нечего. Сейчас ты меня в Эфиопию не увезешь, потому что я, кажется, знаю, где искать следующий фрагмент, и он не в Африке.

Мы сели в машину переводчика, доехали до Чэнду и улетели в Пекин. Там ты ему пригрозила, что останешься в Китае, если он не отвезет нас в гостиницу, чтобы принять душ. Он посмотрел на часы и сказал, что дает нам час. Один час вдвоем, один час наедине с тобой.

Номер 409. Я сижу у окна за маленьким письменным столом, передо мной простирается Пекин, но красоты пейзажа ничуть меня не волнуют, я хочу смотреть только на кровать, где лежишь ты. Время от времени ты открываешь глаза и потягиваешься, говоришь, что никогда не понимала, какое это счастье – лежать на чистых простынях. Ты хватаешь подушку, кидаешь мне в голову, и я снова хочу тебя.

Переводчик, должно быть, исходит ядовитой слюной, прошел не час, а гораздо больше времени. Ты встаешь и идешь в ванную, я смотрю тебе вслед, ты обзываешь меня вуайеристом, и я не спорю. Я замечаю шрамы у тебя на спине и ногах. Ты оборачиваешься, и я по глазам понимаю, что говорить об этом не следует, не сейчас. Ты включаешь душ, шум воды придает мне сил и не дает тебе услышать мой кашель, навязчивый, как дурное воспоминание. Кое-что уже никогда не будет таким, как прежде; в Китае я утратил делавшую меня сильным невозмутимость. Я боюсь оставаться один в этой комнате даже на несколько мгновений, даже отделенный от тебя тонкой перегородкой, но теперь могу себе в этом признаться, могу встать и пойти к тебе и произнести все это вслух.

В аэропорту я сдержал другое обещание: пройдя регистрацию, мы сразу направились к телефонной кабине, чтобы позвонить Жанне.

Не знаю, кто из вас начал первой, но ты заплакала, стоя посреди огромного зала. Ты смеялась и всхлипывала, заливаясь слезами.

Минуты бегут, нам пора на посадку. Ты говоришь Жанне, что любишь ее и позвонишь из Афин.

Повесив трубку, ты снова начинаешь рыдать, и мне едва удается тебя успокоить.

Кажется, наш переводчик вымотался больше нас. Когда мы прошли паспортный контроль, на его лице отразилось счастливое облегчение. Он был так рад избавиться от нас, что долго махал нам из-за стекла.

Мы поднимались по трапу в полной темноте. Ты устроилась в кресле, прижалась виском к стеклу иллюминатора и мгновенно уснула.

На подлете к Афинам мы попали в зону турбулентности. Ты взяла мою руку и сильно сжала, как будто испугалась. Я решил отвлечь тебя и достал найденный на Наркондаме фрагмент.

– Ты сказала, что предполагаешь, где могут находиться другие части.

– Самолеты и правда выдерживают такую тряску?

– Нет ни малейших причин для волнения. Так что там с этим фрагментом?

Ты достаешь кулон свободной рукой, другой все сильнее сжимаешь мои пальцы. Мы не сразу решаемся соединить их, а потом воздушная яма и вовсе отбивает у нас это желание.

– Я все тебе расскажу, когда мы окажемся на земле, – жалобным голосом произносишь ты.

– Хотя бы намекни.

– Крайний Север, где-то между морем Баффина и морем Бофорта, территория в несколько тысяч километров, подробно объясню потом, но сначала мы поедем на твой остров.

Гидра

В Афинах мы взяли такси и через два часа сели на паром до Гидры. Ты устроилась в каюте, а я остался на палубе.

– Только не говори, что тебя укачивает…

– Люблю дышать морским воздухом.

– Ты дрожишь от холода, но хочешь остаться здесь? Признавайся, в морской болезни нет ничего постыдного. Почему ты не можешь сказать правду?

– Потому что грек, которого укачивает, – это неполноценный грек, и нечего смеяться.

– Кое-кто давеча смеялся надо мной из-за того, что я боюсь летать…

– Никто над тобой не смеялся! – Я перегнулся через перила.

– У тебя лицо серо-зеленое, ты замерз, вернемся в каюту, иначе заболеешь.

Я снова закашлялся и перестал сопротивляться, чувствуя, что лихорадка вернулась, думать об этом не хотелось – я был счастлив, что везу тебя на свой остров, и не мог позволить болезни испортить это мгновение.

Я позвонил маме только из Пирея и теперь представлял, какой поток жалоб и упреков обрушится на мою голову. Я умолял не устраивать шумного застолья, объяснив, что мы совершенно вымотались и мечтаем об одном – выспаться всласть.

Мама ждала нас в доме. Я впервые видел ее такой озабоченной, а наш с Кейрой вид ее просто напугал. Она приготовила для нас легкий ужин на террасе, поскольку тетушка Элена решила остаться в деревне и не мешать нам. За столом мама засы́пала нас вопросами, хотя я делал ей страшные глаза, чтобы она на тебя не наседала. Ты включилась в игру и охотно ей отвечала. Новый приступ кашля положил конец застолью. Мама проводила нас в мою комнату. Мы легли на пахнущие лавандой простыни и уснули под шум бьющихся о скалы волн.

На заре ты проснулась и на цыпочках вышла из комнаты – тюрьма отучила тебя долго нежиться в постели. Я был слишком слаб и не мог последовать за тобой. Из кухни доносились ваши с мамой оживленные голоса, и я снова заснул.

Потом я узнал, что после полудня на остров приехал Уолтер.

Элена позвонила ему накануне, чтобы предупредить о нашем возвращении, и он сразу же сел в самолет. Позже он признался, что перелеты из Лондона на Гидру и обратно значительно истощили его сбережения.

Около трех Уолтер, Элена, Кейра и моя мать вошли в комнату. Лица у всех были озабоченные: выглядел я действительно неважно, а из-за жара чувствовал себя совсем плохо. Мама положила мне на лоб компресс, смоченный в отваре из листьев эвкалипта. Одно из ее излюбленных средств, которое, увы, было не в силах победить мою болезнь. Несколько часов спустя мне нанесла визит женщина, с которой я надеялся больше не встретиться, но, на мое счастье, Уолтер имел привычку все записывать и листок с номером телефона «летучей» докторши нашелся между страничками его маленького черного блокнота. Доктор София Шварц села на край кровати и взяла мою руку:

– На сей раз вы, к сожалению, не симулируете. Температура просто зашкаливает, бедный мой друг.

Она послушала мои легкие и сообщила, что у меня рецидив легочной инфекции, так что подозрения матери подтвердились. София сказала, что предпочла бы отвезти меня в Афины, причем немедленно, но погода испортилась, начинался шторм, так что даже ее маленький самолет не мог взлететь. Впрочем, в таком состоянии меня все равно нельзя было перевозить.

– На войне как на войне, – сказала она Кейре, – будем справляться подручными средствами.

Шторм длился три дня. Семьдесят два часа мелтем[2]2
  Северный ветер в районе Эгейского моря.


[Закрыть] дул над островом. Могучий ветер Киклад[3]3
  Архипелаг в южной части Эгейского моря, состоящий из 200 островов.


[Закрыть] гнул деревья, дом трещал, с крыши свалилось несколько кусков черепицы. Я лежал в своей комнате и слушал рев прибоя.

Мама устроила Кейру в комнате для гостей, но как только свет в доме гас, она перебиралась ко мне и ложилась рядом. В редкие моменты отдыха ее сменяла доктор София. Дважды в день, перебарывая страх, Уолтер садился на ослика и тащился на холм, чтобы навестить меня. Он входил в комнату, вымокший с головы до ног, садился на стул и повторял, как благословенна эта буря. В гостевом доме, где он поселился, ветром сорвало часть крыши, и Элена предложила приютить его. Я был в ярости, что испортил Кейре первое свидание с моим островом, но присутствие близких людей помогло осознать, что с одиночеством, пережитым на высокогорных плато Атакамы, покончено навсегда.

На четвертый день мелтем стих, а с ним ушла и лихорадка.