Текст книги "Дети свободы"

10

Вот и прошло воскресенье. Я повидался с братом; он совсем отощал, но не жалуется на голод. У меня больше язык не поворачивается называть его младшим братишкой, как прежде. За эти несколько дней он очень возмужал. По правилам безопасности, мы не должны рассказывать друг другу о проведенных акциях, но я и без слов читаю в его глазах, какую суровую жизнь он ведет. Мы сидим на берегу канала и говорим о нашем доме, о прошлой жизни; увы, даже от этих воспоминаний его взгляд не смягчается. И нашу беседу то и дело прерывают долгие паузы. Вдалеке над водой бессильно качается на погнутых опорах подъемный кран – у него вид агонизирующего больного. Возможно, это дело рук Клода, но я не имею права спрашивать его об этом. Он догадывается, о чем я думаю, и говорит с усмешкой:

– Это ты его так уделал?

– Нет, я думал, это твоя работа…

– Я вывел из строя шлюз чуть выше по течению и могу гарантировать, что он не скоро опять заработает, но что касается крана, я тут ни при чем.

Нам достаточно было посидеть вот так, рядышком, всего несколько минут, и мы снова почувствовали наше родство, и он снова стал моим младшим братишкой. Он говорил таким тоном, как будто извинялся за глупую проделку – взрыв шлюзового устройства. А ведь он на много дней прервал доставку важных запчастей для немецкого военного флота, которые переправлялись по каналу из Атлантики в Средиземное море! Клод смеялся, я потрепал его по взъерошенным волосам, и меня тоже разобрал смех. Иногда братская солидарность бывает сильнее любых запретов. Погода стояла ясная, да и голод брал свое. Ладно, запрещено так запрещено, тем хуже.

– Как ты отнесешься к прогулке в район площади Жанны д’Арк?

– Это еще зачем? – с подозрением спросил Клод.

– Ну, например, поесть чечевичного супчика.

– На площади Жанны д’Арк? – переспросил Клод, подчеркивая каждое слово.

– А ты знаешь какое-нибудь другое место?

– Нет, но если нас там засечет Ян, знаешь, что нам будет?

Я попытался было разыграть непонимание, но Клод раздраженно пробурчал:

– Не знаешь, так я тебе скажу: мы рискуем испортить себе воскресенье.

Нужно заметить, что вся наша бригада получила строжайшие инструкции относительно бистро на площади Жанны д’Арк. Кажется, это заведение первым обнаружил Эмиль. Оно обладало двумя преимуществами: там можно было поесть за сущие гроши, почти даром, и к тому же досыта; одно это ощущение стоило всех изысканных блюд в мире. Эмиль не преминул сообщить адресок ребятам, и мало-помалу бистро стало ломиться от посетителей.

Как-то раз, проходя мимо, Ян с ужасом заметил, что в зале обедает чуть ли не вся его бригада. Одна полицейская облава – и нам всем каюк. В тот же вечер нас вызвали manu militari[9]9
  Здесь: срочно (лат.).


[Закрыть] к Шарлю, и каждому досталось по первое число. Отныне посещение бистро под вывеской «Тарелка супа» было нам категорически запрещено, под страхом суровой кары.

– Я вот о чем думаю, – шепнул Клод. – Если никто не имеет права туда ходить, значит, никто из наших нас там не засечет?

Братишка рассуждал вполне логично. Я ждал продолжения.

– А если мы туда пойдем и никто из наших нас не засечет, мы не подставим никого из бригады, разве я не прав?

Трудно было возразить на столь убедительный довод.

– И если мы побываем там вдвоем, ты и я, никто об этом не узнает, и Ян не будет нас ругать.

Вот видишь, как здорово работают мозги на пустой желудок, истерзанный постоянным голодом. Я обнял брата за плечи, и мы, оставив канал, направились к площади Жанны д’Арк.

Войдя в бистро, мы оба испытали жуткий шок. Все члены нашей бригады, видимо, рассуждали так же, как мы; да нет, какое там «видимо», – все были тут как тут и преспокойно обедали; зал был почти полон, свободными оставалась всего пара стульев. Но самое интересное, что эти свободные места были аккурат рядом с Яном и Катрин, их любовное свидание стало предметом всеобщего интереса, и поделом! Ян сидел с мрачной физиономией, а окружающие пытались кое-как сдержать разбиравший их хохот. В то воскресенье хозяин бистро, наверное, очень удивлялся, с чего это все клиенты в его заведении корчатся от смеха, хотя вроде бы и не знакомы между собой.

Я первым перестал веселиться: ситуация, конечно, была забавная, но я заметил в глубине зала Дамиру с Марком; они тоже обедали «наедине». А раз Ян попался на глаза товарищам в этом запретном месте, да еще в компании с Катрин, у Марка не было никаких причин лишать себя удовольствия от встречи с Дамирой; я увидел, как он взял Дамиру за руку и она ее не отняла.

Пока мои любовные мечтания обращались в прах над тарелкой псевдочечевицы, все остальные, пригнувшись к столу, утирали слезы от смеха. Катрин поначалу прикрывала лицо своей косыночкой, но в конце концов и она, не выдержав, захохотала во весь голос, чем сильно подняла и без того радостное настроение зала; даже Ян и хозяин последовали ее примеру.

Вечером я проводил Клода домой. Вместе мы прошли по узкой улочке, где он жил. Садясь в трамвай, я обернулся, чтобы еще раз увидеть его мордашку перед тем, как ехать в свою унылую конуру. Но он не оглянулся, да так было и лучше. К себе домой возвращался уже не мой младший братишка, а взрослый мужчина, которым он стал. В тот воскресный вечер мне было черт знает как тоскливо.

11

Эти выходные были последними в июле. Настало утро понедельника – 2 августа 1943 года. Именно сегодня мы отомстим за Марселя: Лепинас будет убит, как только выйдет из дома, как обычно, в половине четвертого – единственный момент, когда его можно застичь.

Катрин встала утром с каким-то тяжелым предчувствием: ее мучит тревога за участников этой операции. Неужели от нее ускользнуло что-то важное? Может, в машине, припаркованной перед домом Лепинаса, сидят полицейские, а она их не заметила? Она снова и снова мысленно перебирает все подробности слежки на минувшей неделе. Сколько раз она прошла по той респектабельной улице, где живет прокурор, – сто или больше? Чтобы отогнать мрачные мысли, Катрин решает отправиться во Дворец правосудия – туда наверняка сразу дойдут известия об акции.

Большие часы на фасаде Дворца правосудия показывают без четверти три. Через сорок пять минут ребята начнут стрелять. Стараясь не привлекать к себе внимание, она бродит по широкому коридору, читает объявления на стенах. Она старается вникнуть в их смысл, но тщетно, ей не удается понять ни строчки, запомнить ни слова. По коридору шагает человек, его каблуки звонко стучат по полу, на лице застыла странная усмешка. Двое других мужчин, идущих навстречу, приветствуют его.

– Господин прокурор, – говорит один из них, – позвольте представить вам моего друга…

Встрепенувшись, Катрин оборачивается и наблюдает эту сцену: один из мужчин протягивает руку тому, кто улыбается, а третий заканчивает:

– Господин Лепинас, познакомьтесь с моим близким другом, господином Дюпюи.

Лицо Катрин сводит судорога: человек со странной улыбкой не имеет ничего общего с тем, кого она подстерегала всю прошлую неделю. Но ведь это Ян сообщил ей его адрес, и это его имя выгравировано на медной табличке, прибитой к садовым воротам. У Катрин гудит голова, сердце бешено колотится; мало-помалу до нее доходит ужасная истина: Лепинас, живущий в богатом доме тулузского предместья, просто-напросто однофамилец прокурора! Та же фамилия и, что еще хуже, то же имя! Как это у Яна хватило глупости вообразить, что координаты такой важной шишки – заместителя генерального прокурора – можно найти в справочнике?! И пока Катрин размышляет над этим, часы на стене широкого коридора продолжают свой неумолимый ход. Уже три часа, значит, через три-дцать минут ее товарищи убьют несчастного безвредного человека, повинного лишь в том, что его имя совпало с именем преступника. Так, нужно успокоиться, прийти в себя. И первым делом уйти отсюда, чтобы никто не заметил ее смятения. Выйти на улицу и бежать, бежать к ним, даже украсть велосипед, если понадобится, но успеть туда, чтобы предотвратить самое страшное. Остается двадцать девять минут – при условии, что человек, которому она желала смерти и которого хочет теперь спасти, не изменит своей привычке и не выйдет раньше времени… именно сегодня.

Катрин бежит по улице, замечает велосипед, прислоненный к стене, – его владелец отошел к киоску, чтобы купить газету; времени на размышления, а тем более на колебания, нет, она вскакивает на велосипед и гонит изо всех сил. Позади никто не кричит: «Держите вора!» – видимо, хозяин еще не заметил, что у него увели машину. Катрин едет на красный свет, у нее развязался шарф, как вдруг, откуда ни возьмись, сбоку возникает автомобиль. Водитель громко сигналит, левое переднее крыло задевает ногу Катрин, дверная ручка оцарапала ей бедро, она едва не падает, но все же кое-как удерживает равновесие. Ей некогда думать о боли – она только покривилась и сжала зубы, – некогда бояться, нужно спешить. Она исступленно жмет на педали, так что спицы колес сливаются в сплошной сверкающий круг; велосипед мчит с бешеной скоростью. Прохожие на «зебре» кричат ей вслед ругательства, но ей не до извинений, она не тормозит и на следующем перекрестке. Новое препятствие – трамвай; нужно проскочить перед ним, лишь бы только колеса велосипеда не застряли на рельсах: при такой скорости падения не избежать, и тогда у нее не будет никаких шансов подняться. Мимо мелькают фасады домов, тротуары бегут сплошной серой полосой. Легкие уже не выдерживают сумасшедшего темпа и готовы разорваться, но что значит эта жгучая боль в сравнении с тем, что ощутит бедняга, ни за что ни про что получивший пять пуль в грудь?! Который час? Четверть, двадцать минут четвертого? Вдали уже виден знакомый откос. Она поднималась по нему всю прошлую неделю, каждое утро, чтобы вести слежку.

И с какой стати она винит Яна, разве она сама не оказалась так же глупа, вообразив, что прокурор Лепинас может беззаботно разъезжать по городу, как это делал человек, за которым она следила? А она каждый день насмехалась над ним, думая во время долгих часов ожидания, что это чересчур легкая добыча. А насмехаться-то надо было над собственной дуростью! Теперь понятно, почему их злосчастный поднадзорный ни от кого не бегал, не замечал слежки, да и вообще не смотрел по сторонам: ему нечего было бояться, ведь он не чувствовал за собой никакой вины. Ноги словно огнем жжет, но Катрин продолжает гонку, не давая себе передышки. Ну, слава богу, откос позади, теперь остался еще один перекресток, и, может быть, она подоспеет вовремя. Если бы акция уже состоялась, она бы услышала выстрелы, но пока что у нее в голове стоит лишь громкий непрерывный гул. Это стучит кровь в висках, это еще не голос смерти, пока нет.

Вот и нужная улица. Невинная жертва затворяет дверь дома и идет по саду. Робер выходит вперед, сунув руку в карман; его пальцы сжали рукоятку револьвера, он готов стрелять. Теперь это вопрос нескольких секунд. Но тут взвизгивает тормоз, велосипед клонится набок, Катрин отшвыривает его на мостовую и судорожно обхватывает мстителя руками.

– Ты с ума сошла! Что ты здесь делаешь?

Катрин задыхается, не в силах вымолвить ни слова; бледная как стена, она стискивает руки своего товарища, сама не зная, откуда у нее еще берутся силы. Робер ничего не понимает; наконец Катрин удается выдохнуть:

– Это не он!

Ни в чем не повинный Лепинас садится в машину, урчит мотор, черный «пежо-202» спокойно трогается с места. Проезжая мимо вроде бы обнявшейся парочки, водитель приветствует ее легким взмахом руки. «Как это прекрасно – влюбленные!» – думает он, глядя на них в зеркальце заднего вида.

***

Сегодня печальный день. Немцы нагрянули в университет. Они вызвали в вестибюль десятерых студентов, потащили их к выходу, подгоняя ударами прикладов, и загнали в грузовик. Но будь уверен, это не заставит нас отказаться от борьбы; и пусть мы подыхаем с голоду, и пусть страх терзает нас по ночам, оттого что гибнут наши товарищи, мы будем сопротивляться и дальше.

***

Итак, мы едва избежали самого страшного; как я уже говорил тебе, мы не убили ни одного невинного и даже ни одного из тех, кто творил зло по глупости. Однако прокурор остался в живых, и всю акцию приходилось начинать с нуля. Поскольку мы не знали его адреса, то решили «вести» его от Дворца правосудия. Задача была не из легких. Прокурор передвигался по городу то в бронированном черном «хочкисе», то в «рено-примакатр», но за рулем всегда сидел шофер. Чтобы слежка осталась незамеченной, Катрин организовала ее по всем правилам. В первый день один из наших поехал за прокурором на велосипеде от самого Дворца правосудия и через несколько минут прекратил преследование. С этого места на следующий день другой парень, на другом велосипеде, продолжил слежку. Разбив весь путь на небольшие отрезки, мы разведали маршрут Лепинаса до самого его дома. Теперь Катрин могла приступить к постоянному наблюдению, прохаживаясь по другой стороне улицы. Еще несколько дней, и мы должны были узнать о привычках господина прокурора.

12

У нас был и другой враг, еще более ненавистный, чем нацисты. С немцами мы попросту воевали, а вот милиция была наихудшим порождением фашизма и карьеризма, живым воплощением ненависти.

Милиционеры насиловали, пытали, отбирали имущество у людей, которых ссылали в лагеря, торговали своей властью над населением. Скольким женщинам пришлось лечь под них, до боли сжав зубы, закрыв глаза, поверив лживому обещанию не арестовывать их детей! Сколько стариков, томившихся в длинных очередях перед пустыми продовольственными магазинами, должны были платить милиционерам, чтобы их оставили в покое, и сколько несчастных, которым нечем было заплатить, были отправлены на каторгу, чтобы эти наглые ищейки могли спокойно мародерствовать в их домах! Не будь этих мерзавцев, нацистам никогда не удалось бы загнать в концлагеря такое множество людей, из которых домой вернется лишь каждый десятый.

Мне было двадцать лет, меня мучил и страх и голод, постоянный голод, а эти сволочи в черных рубашках обжирались в своих спецресторанах. Сколько раз я заглядывал в ресторанные окна, подернутые зимним инеем, смотрел, как они облизывают жирные пальцы, лакомясь блюдами, одна мысль о которых вызывала бурю в моем пустом желудке! Страх и голод – гремучая смесь внутри тебя.

Но мы отомстим за всё; видишь, стоит мне произнести это слово, как у меня сейчас же начинается сердцебиение. Впрочем, мысль о мести – ужасная мысль, мне не следовало так говорить; акции, которые мы проводили, преследовали другие цели, их движущей силой была не месть, а душевная потребность исполнить свой долг, спасти других людей, чтобы их не постигла злая участь. И стремление участвовать в борьбе за свободу.

Голод и страх – гремучая смесь у тебя в утробе! «Он страшен, стук этот слабый, когда разбивают о стойку крутое яйцо…» – так написал Превер[10]10
  Превер Жак (1900–1977) – французский поэт. Отрывок из стихотворения «Голодное утро» приводится в переводе М. Кудинова.


[Закрыть] много позже, во времена свободы; сам я, затравленный и голодный, испытал это еще в те дни.

Четырнадцатого августа, возвращаясь от Шарля поздним вечером, в нарушение комендантского часа, Борис и несколько его товарищей столкнулись нос к носу с группой милиционеров.

Борис, которому уже приходилось лично заниматься некоторыми членами их шайки, лучше, чем кто-либо, знал ее структуру. Ему хватило спасительного света уличного фонаря, чтобы вмиг узнать мерзкую рожу некоего Коста. Почему именно его? Да потому, что этот тип был не кем иным, как секретарем организации «вольных дружинников» – своры безжалостных, кровожадных псов.

Милиционеры шли прямо на ребят в наглой уверенности, что улица принадлежит только им. Борис выхватил револьвер; товарищи последовали его примеру, и Кост рухнул на мостовую в лужу крови – своей крови, если быть точным.

Но это было только начало: в тот вечер Борису предстояло напасть на самого шефа милиции, Маса.

Задача эта граничила с самоубийством. Мас находился у себя в доме под охраной целой кучи соратников. Борис начал с того, что оглушил караульного у ворот виллы на улице Фараона. На площадке второго этажа он встретил другого цербера; этого он тоже уложил ударом приклада. Борис не церемонился, он ворвался в гостиную с оружием в руках и открыл огонь. Охранники попадали, большинство из них были только ранены, но Мас получил свою пулю. Скорчившись под письменным столом, уткнувшись головой в ножки кресла, он застыл, и стало ясно, что начальник милиции Мас никогда уже не сможет насиловать, убивать и терроризировать кого бы то ни было.

Пресса регулярно клеймила нас как террористов; этим словцом наградили нас немцы – так они называли в своих объявлениях расстрелянных участников Сопротивления. Однако мы терроризировали только фашистов да еще тех, кто активно сотрудничал с ними. Но вернемся к Борису: по окончании акции положение сильно осложнилось. Пока он делал свое дело наверху, двоих товарищей, которые должны были прикрывать его отход внизу, атаковали милиционеры из подоспевшего подкрепления. Началась такая стрельба, что лестницу заволокло дымом. Борис перезарядил револьвер и выскочил на площадку. Увы, его помощники были вынуждены отступить, и Борис оказался меж двух огней. Между теми, кто стрелял в его друзей, и теми, кто стрелял в него самого.

Пока он пытался выбраться из здания, с верхних этажей на него бросилась еще одна группа чернорубашечников, Бориса сбили с ног, осыпали ударами и связали. После того как он продырявил грудь их начальника и тяжело ранил многих его приспешников, было надеяться нечего, что его пощадят. Обоим товарищам Бориса удалось вырваться; правда, одного из них ранили в бедро, но Борису уже не суждено было его лечить.

Вот так и закончился еще один из тех грустных августовских дней 1943 года. Арестован был наш товарищ, студент третьего курса медфакультета, который с самого детства мечтал спасать людей, а теперь сидел в одиночке тюрьмы Сен-Мишель. И никто не сомневался, что прокурор Лепинас, стремясь лишний раз выслужиться и утвердить свой авторитет, пожелает лично отомстить за смерть своего дружка Маса, ныне покойного шефа милиции.

13

Шел сентябрь, рыжие листья каштанов возвещали близость осени[11]11
  Во Франции началом осени считается 21 сентября.


[Закрыть].

Мы устали и были измучены голодом больше, чем прежде, но акций меньше не становилось, и движение Сопротивления с каждым днем хоть постепенно, но ширилось. За один только месяц мы разрушили немецкий гараж на Страсбургском бульваре, потом казарму Каффарелли, где размещался полк вермахта, а чуть позже напали на военный железнодорожный состав на перегоне Тулуза – Каркасон. В тот день удача была на нашей стороне; мы подложили взрывчатку под платформу, на которой везли пушку, и от взрыва сдетонировали лежавшие там же снаряды; в результате весь поезд взлетел на воздух. В середине месяца мы с некоторым опережением отметили победу при Вальми[12]12
  Имеется в виду победа французской революционной армии над прусскими войсками в битве при Вальми 20 сентября 1792 г.


[Закрыть], совершив набег на оружейный завод и надолго приостановив выпуск патронов; Эмиль даже не поленился сходить в библиотеку и подыскать другие годовщины французских ратных побед, чтобы отмечать их таким же образом.

Но сегодня вечером – никаких акций. Будь у нас возможность убрать самого генерала Шмутца, мы бы еще хорошенько подумали; а причина была проста: куры, которых Шарль разводил у себя в саду, видимо, провели «весьёлую», как он выразился, недельку, и теперь он пригласил нас на омлет.

И вот мы собрались в сумерках на заброшенном вокзальчике Лубера.

Стол был накрыт, все уже сидели на своих местах. Оглядев приглашенных, Шарль решил, что одних яиц на всех маловато и нужно приправить омлет гусиным жиром. У него в мастерской всегда стоял горшок с этим жиром, он иногда им пользовался для пропитки фитилей в бомбах или для смазки револьверов.

У всех было праздничное настроение; пришли девушки из «службы разведки», и мы были счастливы сидеть рядом с ними. Разумеется, общая трапеза противоречила самым элементарным правилам безопасности, но Ян понимал, что эти редкие сборища помогают забыть об одиночестве, на которое все мы были обречены. Если немецкие или милицейские пули нас еще не достали, то оно, это проклятое одиночество, медленно подтачивало изнутри. Большинству из нас не было и двадцати лет, а самым «старым» – лишь чуть больше, и пусть мы не могли наполнить едой желудки – близость друзей наполняла теплом наши сердца.

Судя по влюбленным взглядам, которыми обменивались Дамира и Марк, они были безумно увлечены друг другом. Что до меня, то я не спускал глаз с Софи. В тот момент, когда Шарль выходил из мастерской с горшком гусиного жира под мышкой, Софи одарила меня сияющей улыбкой, секретом которой владела только она, таких чудесных улыбок я не много видел в своей жизни. Придя в полный восторг, я твердо решил, что предложу ей встречаться; может, даже обедать вместе прямо с завтрашнего дня. А чего тянуть? И пока Шарль взбивал яйца, я набирался храбрости, чтобы сказать ей об этом еще до конца вечера. Конечно, надо будет улучить момент, чтобы меня не услышал Ян; правда, с того вечера, как мы застукали его в «Тарелке супа» в обществе Катрин, приказ соблюдать любовное воздержание в бригаде несколько утратил свою строгость. А если Софи не сможет завтра – не страшно, я предложу любой другой день. Приняв решение, я уже собрался перейти к делу, как вдруг Ян объявил, что назначает Софи в группу слежки за прокурором Лепинасом.

Софи была храброй девушкой и тотчас же согласилась. Ян уточнил: на нее возлагается наблюдение с одиннадцати до пятнадцати часов. Этот гад прокурор и мне ухитрился напакостить.

Но все не так уж плохо: нас еще ждал омлет, и здесь была Софи – до чего же она хороша с этой ее прелестной светящейся улыбкой! Правда, Катрин и Марианна бдительно, как две мамаши, следили за поведением девушек из разведки и в любом случае не допустили бы наших встреч. Так что лучше всего было сидеть и помалкивать, любуясь улыбкой Софи.

Шарль вывалил жир из горшка на сковороду и подсел к нам со словами:

– Тепер надо, чтоби это тает.

Пока мы расшифровывали его фразу, произошло нечто неожиданное. Со всех сторон раздались выстрелы. Мы бросились на пол. Ян, с револьвером в руке, кипел от ярости. Мы решили, что немцы выследили нас и теперь атакуют вокзал. Двое парней, державших пистолеты у пояса, набрались храбрости и поползли под пулями к окнам. Я двинулся следом – абсолютно дурацкий поступок, так как у меня не было оружия, но я подумал, что, если одного из них подстрелят, я возьму его револьвер и заменю товарища. Одно нам казалось странным: в комнате по-прежнему свистели пули, на пол сыпались щепки, в стенах зияли дыры, но вокруг дома не было ни души. И вдруг стрельба разом смолкла. Воцарилась мертвая тишина. Мы молча пялились друг на друга, ничего не понимая, а потом я увидел, как Шарль поднялся с пола багрово-красный, что-то невнятно бормоча. Он стоял со слезами на глазах и твердил одно слово:

– Пардоун, пардоун…

И тут все выяснилось: снаружи не было никаких врагов, просто Шарль напихал в горшок с жиром патроны 7,65-го калибра, чтобы не заржавели, и начисто забыл об этом! Разумеется, стоило их чуточку подогреть на сковороде, как они начали рваться!

Никто из нас не был ранен – если не считать раненого самолюбия; мы собрали остатки омлета, хорошенько обследовали его, убедились, что инородных тел там не осталось, и опять сели за стол, как ни в чем не бывало.

Слов нет, фейерверк удался Шарлю куда больше, чем его стряпня, но, делать нечего, по нашим временам лучше так, чем никак.

Завтра начинался октябрь, а война продолжалась, в том числе и наша война.