Текст книги "Марк Алданов. Писатель, общественный деятель и джентльмен русской эмиграции"

Кстати, о графском достоинстве «Алешки». В эмиграции активно муссировались разного рода слухи, касающиеся прав А.Н. Толстого на ношение графского титула. В одной из последних дневниковых записей Ивана Бунина – от 23 февраля 1953 года, читаем:

Вчера Алданов рассказал, что сам <sic!> Алёшка Толстой говорил ему, что он, Т., до 16 лет носил фамилию Бострэм, а потом поехал к своему мнимому отцу графу Ник. Толстому и упросил узаконить его – графом Толстым [УСТ-БУН. Т. 3. С. 207]197197
  Тема родословной Алексея Николаевича Толстого выходит за рамки нашей книги, отметим лишь, что его кровная принадлежность к старинному аристократическому роду Толстых и по сей день остается предметом научной дискуссии историков – см. [ВАРЛАМОВ А.], Оклянский Ю.М. Шумное захолустье. М.: Терра-Терра, 1997.


[Закрыть].

Подобного рода откровенность А.Н. Толстого, всю свою жизнь – и в «белом» и в «красном» ее периодах, гордившегося и щеголявшего, где только можно было, своим титулом, свидетельствует о высокой степени доверительности его отношений с Марком Алдановым в те годы. Такой степени интимной близости не допускал Толстой даже в отношениях с Буниным. Недаром же тот досадовал в своем очерке:

Сам он за все годы нашего с ним приятельства и при той откровенности, которую он так часто проявлял по отношению ко мне, тоже никогда, ни единым звуком не обмолвился о графе Николае Толстом…198198
  Имеется в виду родной брат А.Н. Толстого, проживавший в эмиграции в Ницце и не желавший иметь с ним ничего общего.


[Закрыть]

В письме к Андрею Седых от 1 фераля 1950 года Бунин уточняет сравнительную степень близости между А. Толстым, им и Алдановым, ставя, при этом слово дружен в кавычки:

Когда я был «дружен» с Толстым, он был не только не хуже других (Горького, Андреева, Бальмонта, Брюсова и т. д.), но лучше – уже хотя бы потому, что был в сто раз откровеннее их. Это было до его возвращения в Москву. И на ты я был с ним только в последние месяцы его жизни в Париже.

А Марк Александрович гораздо дальше – М.А. человек на редкость щепетильный. И это было вполне понятно: столько было в Толстом талантливости и шарма! [СЕДЫХ. С. 233–234].

Таким образом, хотя мысль свою Бунин высказывает весьма расплывчато, становится ясно, что даже такой «на редкость щепетильный» человек, как Алданов, и тот, находясь под обаянием толстовской личности, был с ним накоротке.

И действительно, Алданов не только дружил с Алексеем Толстым, но и делал с ним общее дело – они вместе под крылом Николая Чайковского выпускали журнал «Грядущая Россия», на который, естественно, возлагали большие надежды, и оба пережили горькое разочарование, когда из-за прекращения финансирования поддерживавших Чайковского меценатов, выпуск журнала пришлось прекратить.

К сожалению, фотографий трех друзей-писателей эпохи первых лет существования «Русского Парижа», – если таковые были! – не сохранилось. Не отложились в картинках памяти свидетелей того времени образы их совместного присутствия на публике, хотя, как можно себе представить, они в таких случаях выглядели очень колоритно: высокий, широколицый, дородный, с эксцентричными барскими замашками весельчак и краснобай Алексей Толстой; невысокий, с узким «мефистофелевским» лицом (см. его портрет работы Льва Бакста 1921 г.), сухощавый, надменный в отношениях с посторонними и всегда «позирующий» на людях Иван Бунин; чуть ниже среднего роста, с красивым, но не броским лицом, ненавязчивый, подчеркнуто вежливый, готовый внимательно слушать собеседника Марк Алданов.

Несмотря на дружбу с будущим вторым по рангу – после Горького, столпом советской литературы и своим, опять-таки в будущем, конкурентом в области исторической прозы199199
  Лучшей книгой А.Н. Толстого является незаконченный им исторический роман «Петр I» (1934 г.).


[Закрыть], Алданов как начинающий писатель в творческом плане от его влияния был совершенно свободен. В частности, желания писать злободневные очерки о буднях русской эмиграции в Париже он явно не имел. Можно полагать, что после России «кровью умытой» парижская эмигрантская действительность его не шокировала и не угнетала. Идейных претензий к послевоенной французской повседневности – типа тех, что выказывал Алексей Толстой, писавший, впрочем, об этом периоде своей жизни уже с прицелом на советского читателя, у него, как отмечалось выше, то же не было. Скорее всего, не испытывал он и того угнетавшего беженцев на чужбине чувства, о котором Цветаева писала:

 
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
 

И для Цветаевой, и для Бальмонта, и для Куприна и многих других, как именитых, так и никому, кроме себя самих неизвестных русских эмигрантов, действительно, жизнь

в эмиграции была собачья тоска: – как ни задирались, все же жили из милости, в людях <…> …когда остыло безумие гражданской войны, когда глаза понемногу стали видеть вещи жизни, а не призраки, – началась эта бесприютная тоска. Много людей наложило на себя руки [ТОЛСТОЙ А.Н. (III)].

Впрочем, в последствие, будучи литературной знаменитостью-состоявшейся именно в эмиграции, Алданов то же манифестировал свою тоску по родине:

Всю мою литературную карьеру пришлось делать уже в эмиграции. Но ни мой успех среди зарубежных соотечественников, ни переводы на девятнадцать иностранных языков, никогда не могли заглушить чувство горечи, вытравить сознание, что расцвет мой не пришелся в России, стошестидесяти миллионной России, так много читавшей и с годами проявлявшей стихийную жажду чтения. Никакие переводы не могут заменить подобной утраты необъятного, родного, близкого, «своего рынка» [СУРАЖСКИЙ. С. 2],

– и сетовал на тяжелую эмигрантскую долю, см., например, письмо к литератору Л. Е. Габриловичу от 26 февраля 1952 года:

Эмиграция даже в смысле физического здоровья очень тяжелая вещь и изнашивает человека. О моральном и интеллектуальном изнашивании и говорить не приходится [ЧЕРНЫШЕВ А. (I). С. 8].

В повести «Дюк Эммануил Осипович де Ришелье», относящейся к жанру исторического литературного портрета, он писал:

Эмиграция – не бегство и, конечно, не преступление. Эмиграция – несчастье. Отдельные люди, по особым своим свойствам, по подготовке, по роду своих занятий, выносят это несчастье сравнительно легко. Знаменитый астроном Тихо де Браге в ответ на угрозу изгнанием мог с достаточной искренностью ответить: «Меня нельзя изгнать, – где видны звезды, там мое отечество». Рядовой человек так не ответит, – какие уж у него звезды! При некотором нерасположении к людям, можно сказать: рядовой человек живет заботой о насущном хлебе, семьей, выгодой, сплетнями, интересами дня, – больше ничего и не требуется. <…> Не выносят и рядовые люди сознания полной бессмыслицы своей жизни.

Эмигранты же находятся в положении исключительном: внешние условия их существования достаточно нелепы и сами по себе. Простая житейская необходимость давит тяжко, иногда невыносимо. Велик соблазн подогнать под нее новую идею, – и чего только в таких случаях не происходит! [АЛДАНОВ. Т.1. С. 35].

Нисколько не сомневаясь в искренности высказываний Алданова, тем не менее, вновь отметим тот очевидный факт, что для него лично Франция всегда была отнюдь не «злая чужбина», а милая сердцу «самая цивилизованная страна на свете». Еще в 1918 г. он писал об «утонченном charme <шарме>» и «аромате очарования»:

которым окружена старинная французская цивилизация, на мой взгляд, величайшая, во всяком случае наиболее тонкая из всех когда-либо существовавших [«Дракон» АЛДАНОВ (Х). С. 24].

Кстати говоря, даже Алексей Толстой, заявляя в роли хулителя Запада, что:

Старая культура прекрасна, но это мавзолей: романский, пышный, печальный мавзолей на великом закате, а у подножия – уличная толпа, не помнящая родства, с отшибленной за годы войны памятью, с вылущенной совестью,

– при всем этом, однако, отмечал, что:

Культурные, умные французы, – а если француз умен и культурен, то это человеческий образец [ТОЛСТОЙ А.Н. (V)].

Для общения с этой прослойкой французского общества Алданов был подготовлен как никто другой, и достаточно быстро завел здесь полезные для жизни знакомства. Об этом в частности пишет, например, Александр Бахрах:

… Алданову пребывание в Париже в <составе российской правительственной делегации>, несомненно, пошло на пользу. Он обогатил свой исторический багаж, и при наличии известных связей, которые у него завязались еще в те годы, когда он в Париже учился, он кое-какую информацию мог получать из первоисточников, узнавал кое-что из того, что происходило за кулисами большой политики и в печать не попадало, и многое сумел намотать себе на ус.

<…>

К тому же у него был особый талант знакомиться с людьми выдающимися. Этому способствовало не только отличное знание целого ряда иностранных языков, но еще умение найти с каждым соответствующий ключ для разговора и как-то с первых слов заинтересовать собеседника. Этим великим и редким даром Алданов обладал в совершенстве и едва ли кто-либо другой, особенно среди россиян, в течение жизни беседовал с таким количеством людей, имена которых можно найти в любой энциклопедии и которые прославились по самым раз личным отраслям – науки, искусства, политики [БАХРАХ (I)].

Можно также полагать, что какую-то часть фамильного капитала семье Зайцевых-Ландау все же удалось переправить в Европу. По крайней мере, никаких сведений о том, что они в материальном плане бедствовали или сильно нуждались, не имеется. Это можно сказать и об Алданове. Об этом, например, косвенно свидетельствует такой вот курьезный эпизод из воспоминаний Тэффи о начальном периоде ее и А.Н. Толстого парижской эмигрантской жизни:

Как-то пригласил он меня совершенно неожиданно позавтракать с ним в ресторане.

– Что с тобой, голубчик? – удивилась я. – Аль ты купца зарезал?

– Не твое дело. Завтра в двенадцать я за тобой зайду. Действительно, в двенадцать зашел.

– Где же мы будем завтракать? – спросила я. Уж очень все это было необычайно.

– В том пансионе, где живет Алданов.

– Почему? В пансионах всегда все невкусно.

– Молчи. Вот увидишь, все будет отлично. Приезжаем в пансион. Толстой спрашивает Алданова.

– Absent200200
  Absent – фр. отсутствует.


[Закрыть]. Сегодня завтракать не будет.

Толстой растерялся:

– Вот так штука! И куда же это его унесло? Да ты не волнуйся. Мы его разыщем. Я знаю ресторанчик, где он бывает.

Разыскали ресторанчик, но Алданова и там не оказалось.

Толстой окончательно расстроился:

– Где же мы его теперь найдем?

– Да зачем тебе непременно нужен Алданов? – удивлялась я. – Ведь ты же с ним не сговаривался. Позавтракаем вдвоем.

– Пустяки говоришь, – проворчал он. – У меня денег ни сантима.

– Значит, ты меня приглашал на алдановский счет? [ТЭФФИ (I)].

Здесь же отметим, что Алексей Толстой, несмотря на все его стоны насчет эмигрантского житья-бытья в Париже и хронического безденежья – из-за барской любви пошиковать, тоже отнюдь не бедствовал. Об этом, помимо вышеприведенных записей Бунина, свидетельствуют воспоминания его жены Натальи Васильевны Крандиевской:

Мы живем в меблированной квартире, модной и дорогой, с золотыми стульями в стиле «Каторз шешнадцатый», с бобриками и зеркалами, но без письменных столов. Все удобства для «постельного содержания» и для еды, но не для работы. Говорят, таков стиль всех французских квартир, а так как мы одну половину дня проводим все же вне постели, то и не знаем, где нам придется приткнуться с работой; Алеше кое-где примостили закусочный стол, я занимаюсь на ночном, мраморном, <сын> Федя готовит уроки на обеденном. Обходятся нам все эти удобства недешево, 1500 фр. в месяц! С нового года я начала искать квартиру подешевле и поудобнее, ибо эта <…> становится не по карману [ВАРЛАМОВ А. С. 25].

Для того, чтобы правильно оценить, кто и как страдал в первые годы эмиграции, помимо высказываний на сей счет того или иного писателя, надо еще иметь представление о его личности. Алексей Толстой с детства привык жить как барин – на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая, и до Революции такой образ жизни мог себе позволить. Столбовой дворянин Иван Бунин тоже тянулся к «сладкой жизни»,… семье, вынужден был жить с гонораров да подаяний меценатов. Алданов же, хотя и был выходцем из очень состоятельной буржуазной семьи и до Революции в материальном плане человеком более чем обеспеченным, тем не менее, всегда отличался скромностью, разумной бережливостью и умением довольствоваться малым.

Мои вкусы? Привычки? Но по нынешним временам, отвыкать надо! Хочешь – не хочешь.... Люблю тонкую кухню, хоро-шия вина, ликеры… Люблю ездить верхом… Все недоступныя удовольствия… Люблю, – это более доступно, – шахматы. Но, увы, шахматы «не любят» меня. Игрок я прескверный!.. В этом нет никаких сомнений [СУРАЖСКИЙ. С. 4].

Он всегда зарабатывал себе на хлеб насущный, хотя и страшился бедности, особенно после Второй мировой войны. Тому, что писал на сей счет об Алданове Андрей Седых, можно вполне доверять.

Другая тема, его очень волновавшая, была материальная необеспеченность. Алданов вечно, буквально в каждом письме, хлопотавший перед Литературным фондом о помощи для своих нуждающихся друзей-писателей, сам за свою жизнь ни у кого не получил ни одного доллара, не заработанного им литературным трудом. Правда, книги его перевели на 20 с лишним языков, отрывок из романа или очерк за подписью Алданова был украшением для любого журнала, но платили издатели плохо, и заработков с трудом хватало на очень скромную жизнь. Поэтому-то главным образом и прожил он последние десять лет в Ницце. Там было тихо, меньше друзей и знакомых и, следовательно, больше времени для работы, но, что было особенно существенно, можно было прожить на скромные заработки… [СЕДЫХ. С. 39].

По прибытию в Париж перед Алдановым, в равной мере, как перед всеми другими эмигранты, стал сакраментальный вопрос: «Что делать?» Будучи довольно молодым человеком, полным сил и энергии, он, естественно, искал тот путь, пойдя по которому, можно было реализовать честолюбивые планы, обеспечить себе привычный с детства уровень комфорта и материального достатка.

В стратегии поиска у Алданова был выбор, который одновременно являлся дилеммой: он мог продолжить делать карьеру ученого-химика, или, начиная по существу с нуля, попытать счастья на литературной стезе. В биографических справках [«Алданов» РЗвФ-БИОСЛ] и воспоминаниях современников [ГУЛЬ Р.] указывается, что Алданов дополнительно окончил в Париже «Школу социальных наук» («École des sciences sociales»), где специализировался в области социологии и обществоведения. Однако учебного заведения с таким названием в те годы не существовало. Можно полагать, что речь идет о Практической школе высших исследований (École pratique des hautes études – ЕРНЕ), для поступления в которую не существовало ограничений ни по учёной степени, ни по возрасту, ни по национальности. ЕРНЕ давала углубленную подготовку в области практических научных исследований широкого профиля. В этом учебном заведении имелось также отделение «Экономических и социальных наук» (VI^e section «Sciences économiques et sociales») – на нем, по всей видимости, и учился Марк Алданов.

К сожалению, все свидетели времени, оставившие воспоминания об Алданове – Г. Адамович, А. Бахрах, Н. Береберова, Р. Гуль, И. Одоевцева, А. Седых, В. Яновский, в целом игнорируют биографическую канву его жизни и творчества или размывают ее до фактических искажений. Например, Бахрах, пишет:

Алданов покинул Россию с одной из самых первых волн эмиграции и в своем багаже привез заграницу, собственно, одну только книгу <имеется в виду «Толстой и Роллан» – М.У>, переизданную затем под измененным заглавием «Загадка Толстого». Будущие историки литературы, вероятно, будут рассматривать ее, как некую «пробу пера» начинающего автора, потому что и по своей тональности, а тем более по фактуре она весьма далека от более поздних алдановских произведений, от столь характерной для него сдержанности [БАХРАХ (II). С. 147].

Мемуарист, в своих воспоминаниях отмечавший:

Хотя был я с ним знаком с незапамятных времен, но между нами никогда не было той дружеской близости, которая установилась у меня с рядом литераторов – его сверстников, когда возрастная разница не принималась в расчет [БАХРАХ (I)],

– возможно, по этой причине серьезно ошибается. Привез «в своем багаже» Алданов не одну, а несколько книг, считая не только опубликованные в России «Толстой и Роллан» и «Армагеддон», но и книги, написанные или же задуманные в эпоху Гражданской войны [SHLAPENTOKH. Рр. 363, 364], однако увидевшие свет уже на Западе, – «Ленин», «Огонь и дым». Как идеи, аккумулированные в них, так и целые текстовые блоки, были использованы им в последующих многочисленных публикациях. К литературному багажу следует также причислить и материалы, означаемые Алдановым как «Записные книжки», поскольку в массе своей они стали составной частью его публицистики.

Говоря о литературном наследии Марка Алданова в целом, особо отметим важность его публицистических работ.

Алдановская публицистика представляет особый интерес как ключ к дешифровке его беллетристики, к раскрытию ее актуально политического смысла [SHLAPENTOKH. Р. 366],

– поэтому она требует к себе особо пристального внимания. Историки литературы, к сожалению, в целом обходят в своих исследованиях эту область деятельности писателя. Возможно, это связано с тем, что публицистика Алданова раннего периода эмиграции большого резонанса в эмигрантской среде не получила. Не оценили ее по достоинству и западные читатели, хотя Алданов попытался в начале утвердиться на французской литературной сцене как публицист.

В 1919 г. Алданов публикует на французском языке книгу «Ленин» [LANDAU-ALDANOV (I)], которая развивает некоторые его наблюдения касательно личности Ильича, сделанные в «Армагеддоне». Бахрах характеризует эту книгу как:

небольшую монографию, полностью зачеркнутую последующими событиями <…>, от которой он впоследствии отрекался [БАХРАХ (II). С.166].

Действительно, «зрелый Алданов» предпочитал о своем «Ленине» не вспоминать, считая книгу слишком «сырой», поспешно написанной. Тем не менее, именно ему принадлежит честь быть первым прижизненным биографом Ленина из стана его непримиримых врагов! Самой первой книгой о Ленине была работа Григория Зиновьева «Н. Ленин. В.И. Ульянов», опубликованная в Петрограде в 1918 г. По оценке Алданова, она поражала читателя тоном безудержного восхищения. Например, Зиновьев писал о Ленине:

Люди, подобные ему рождаются только раз в 500 лет,

– что тогда, на пике деятельности Ильича, несомненно, звучало одиозно. Однако и сам Алданов в своей характеристике Ленина весьма апологетичен. В предисловии к немецкоязычной книге «Ленин и большевизм»201201
  Landau-Aldanow M.A. Lenin und der Bolschewismus. Aus dem Französischen von Viktor Bergmann. Berlin: Verlag Ullstein & Co., 1920.


[Закрыть] он пишет:

Ни один человек, даже Петр Великий, не оказал больше влияния на судьбы моей родины, чем Ленин. Россия дала миру великих людей и глубоких мыслителей. Но ни один из них не может сравниться, по своему влиянию на западный мир, хотя бы в слабой мере, с этим фантазером, который, может быть, даже не особенно умен202202
  В это же самое время Горький писал о Ленине:
  Он не только человек, на волю которого история возложила страшную задачу разворотить до основания пестрый, неуклюжий и ленивый человеческий муравейник, именуемый Россией, его воля – неутомимый таран, удары которого мощно сотрясают монументально построенные капиталистические государства Запада и тысячелетиями слежавшиеся глыбы отвратительных рабских деспотий Востока. – см. Горький Максим. Владимир Ильич Ленин // Коммунистический Интернационал. 1920. № 12 (Июль), цитируется по:URL: https://leninism.su/books/4358-vladimir-ilich-lenin.html?showall=1&limitstart=


[Закрыть].

Одним из главных обвинений против Ленина как организатора Октябрьского переворота в русской революции являлся у Алданова исповедуемый им, якобы, «бланкизм». В этом отношении Алданов-политик был солидарен с мнением как русских меньшевиков, так и западных социал-демократов. Напомним, что несгибаемый французский революционер Луи Огюст Бланки, проповедовавший ультрарадикальные методы борьбы с буржуазными правительствами, пользовался большим уважением у Карла Маркса и, как следствие, среди европейских социалистов всех мастей и оттенков.

…Бланки обладал острым политическим умом. Никто, кроме него, во Франции в течение 1848 г. и позднее <…> не открыл таких новых граней в политике и не выработал столь нового подхода к ней. Разумеется, и он рассматривал явления в основном с точки зрения национальных перспектив, но он видел их en bloс <в связке>, видел их неразрывную связь с единым обширным обществом, главная цель которого (производство и потребление) была направлена к всеобщему благосостоянию. Для достижения этой цели он выбрал наименее проторенный путь <…>. Так Бланки стал олицетворением революционного духа во Франции XIX в. Именно эти качества дали основание Марксу говорить о нём в столь лестных выражениях [БЕРНСТАЙН. С. 121–122].

Однако Ленин отнюдь не был «бланкистом», а, напротив, в период подготовки Октябрьского переворота резко критиковал «бланкистские авантюры», «игру в “захват власти”» [ЛЕНИН В.И. Т. 24. С. 29]. В письме «Марксизм и восстание» ЦК РСДРП(б) от 13–14 (26– 27) сентября 1917 г. Ленин, считая себя «истинным марксистом», гневно порицал извращенцев-оппортунистов типа Алданова:

К числу наиболее злостных и едва ли не наиболее распространенных извращений марксизма господствующими «социалистическими» партиями принадлежит оппортунистическая ложь, будто подготовка восстания, вообще отношение к восстанию, как к искусству, есть «бланкизм».

Вождь оппортунизма, Бернштейн, уже снискал себе печальную славу обвинением марксизма в бланкизме, и нынешние оппортунисты в сущности ни на йоту не подновляют и не «обогащают» скудные «идеи» Бернштейна, крича о бланкизме.

Обвинять в бланкизме марксистов за отношение к восстанию, как к искусству! Может ли быть более вопиющее извращение истины, когда ни один марксист не отречется от того, что именно Маркс самым определенным, точным и непререкаемым образом высказался на этот счет, назвав восстание именно искусством, сказав, что к восстанию надо относиться, как к искусству, что надо завоевать первый успех и от успеха идти к успеху, не прекращая наступления на врага, пользуясь его растерянностью и т.д., и т.д. Восстание, чтобы быть успешным, должно опираться не на заговор, не на партию, а на передовой клаС. Это во-первых. Восстание должно опираться на революционный подъем народа. Это во-вторых. Восстание должно опираться на такой переломный пункт в истории нарастающей революции, когда активность передовых рядов народа наибольшая, когда всего сильнее колебания в рядах врагов и в рядах слабых половинчатых нерешительных друзей революции. Это в-третьих. Вот этими тремя условиями постановки вопроса о восстании и отличается марксизм от бланкизма [ЛЕНИН В.И. Т. 34. С. 242].

Хотя алдановский «Ленин» привлек к себе внимание западных читателей – книга была переведена не только на немецкий, но и на итальянский и английский языки203203
  Landau-Aldanov М. Lenin. Traduzione di Attilio Rovinelli. Milano: Sonzogno, 1919; Lenin. Authorized translation from the French. New York: E.P. Dutton and Co., 1922.


[Закрыть], она не стала бестселлером. По меткому замечанию Алексея Толстого:

Как это ни странно, но французская высшая интеллигенция в 19 и 20 годах была в большинстве большевиствующей, она с какой-то спокойной печалью готовилась к европейской, в особенности французской революции [ТОЛСТОЙ А.Н. (V)]204204
  Как раз в это самое время издательство «Аванти» изготовило и выпустило в продажу медаль, на которой рядом с изображением Ленина красовалась надпись: «Ех oriente lux» («С Востока свет»).


[Закрыть].

Действительно, западный интеллектуальный мир в 1920– 1930-е гг. был настроен просоветски. По этой причине, видимо, первую написанную в эмиграции книгу Алданова, хотя и заметили, но предпочли за лучшее особо не «раскручивать». Можно полагать, однако, что гонорары от ее изданий были достаточно обнадеживающими, и этот приятный факт сыграл свою роль в решении Алданова сделать выбор в пользу литературной карьеры.

Впоследствии Алданов не раз возвращался к фигуре Ленина. Его образ постоянно всплывает в его романах, всегда тщательно прописанный «в деталях», рельефный, по-будничному «живой» и всегда чем-то «симпатичный» (sic!).

Но едва ли у кого-либо, кто знал или хотя бы читал Алданова, может появиться сомнение в той пропасти, которая отделяла его от Ленина. Вместе с тем, он был о Ленине необычайно высокого мнения, потому что его враждебность к личности Ленина и его идеям не доходила у него до фанатизма и он не думал, что шарж может стать действенным орудием для идеологической борьбы.

<…>

Алданов рисует Ленина с особой тщательностью, может быть, нехотя подчеркивая иные его черты, способные увлечь его как беллетриста. <…> «Это какой-то снаряд бешенства и энергии», но это и «большая сила»… <…> наружность Ленина описана Алдановым без искажений, без иронии <…>:

«Ленин был всю жизнь окружен ненаблюдательными, ничего не замечавшими людьми, и ни одного хорошего описания его наружности они не оставили. Впрочем, чуть ли не самое плохое из всех оставил его друг Максим Горький. И только другой, очень талантливый писатель, всего один раз в жизни его видевший, но обладавший зорким взглядом и безошибочной зрительной памятью205205
  Имееется в виду А.И. Куприн.


[Закрыть], рассказывал о нем: “Странно, наружность самая обыкновенная и прозаическая, а вот глаза поразительные, я просто засмотрелся – узкие, краснозолотые, зрачки точно проколотые иголочкой, и синие искорки”»206206
  Цитата из романа Алданова «Самоубийство».


[Закрыть]. <…> именно этим описанием ленинских глаз, притягивавших и отталкивающих, Алданов пользуется, чтобы, вопреки Толстому, показать, что история может иногда подчиняться решениям и намерениям одного человека [БАХРАХ (II). С. 166–167].

В сжатой форме «определения типа личности» свое видение фигуры Ленина Алданов сформулировал в 1932 г. в ответе на анкету парижского журнала «Числа»:

Это был выдающийся человек, человек большой проницательности, огромной воли, безграничной веры в себя и в свою идею. Эти свойства, при совершенной политической аморальности Ленина и (главное) при чрезвычайно благоприятной исторической обстановке, имели последствием то страшное, не поддающееся учету, непоправимое зло, которое он причинил России [АЛДАНОВ (ХV)].

Не стала бестселлером и вторая книга Алданова на французском языке – «Две революции. Революция французская и революция русская» (1921 г.) [LANDAU-ALDANOV (II)], в которой он вслед за мыслями, впервые высказанными в «Армагеддоне», развивает свой вариант концепции о внешневидовом сходстве Великой французской и Русской революций. Через «призму видения» образов Великой французской революции 1789 – 1794 гг. оценивает Алданов Русскую революцию и в следующей своей книге – сборнике очерков «Огонь и дым» (1922 г.) [АЛДАНОВ (ХIV)].

В контексте русской культурологической традиции сопоставительный подход Алданова нельзя назвать оригинальным. Яркие «картины» эпохи Французской революции с начала девятнадцатого века столь прочно вошли в мировоззренческий ареал образованных русских людей, что по праву могут считаться

интегральными элементами русской культуры.

<…>

Интерес к Французской революции <был> обусловлен не столько внешним сходством явлений (якобинского и большевистского террора, например), сколько желанием значительной и всё увеличивающейся на рубеже двадцатого века группы русской интеллигенции видеть Россию преимущественно страной западной. Образ Запада, естественно, разнился в зависимости от политических взглядов, но у представителей всех групп он включал экономическое процветание и военное могущество. Россия конца девятнадцатого начала двадцатого веков становилась все более и более «западной» не только в силу внешнего сходства отдельных явлений с событиями в той или иной стране на пороге свержения абсолютизма, но в силу роста экономического и военного потенциала государства. А отсюда Франция, традиционно бывшая символом Запада в сознании русской интеллигенции, превращалась в историческую модель, в контексте которой виделась русская история.

<…>

…настоящее и прошлое подвижно, но только в том случае, если обращающийся к прошлому политик – человек, активно вовлеченный в политический процеС. Как только он переходит в разряд исследователей, как только он отстраняется от политической деятельности, его восприятие настоящего и прошлого меняется: исторический процесс лишается своей гибкости, история начинает следовать «железным законам» и, как писал Гегель, – «всё действительное разумно, всё разумное действительно».

<В нашем случае> это означает, что всё, что произошло или произойдет, должно произойти: и якобинский террор, и термидор207207
  Термидор или (контрреволюционный) термидорианский переворот – государственный переворот, произошедший 27 июля 1794 г. (9 термидора II года по республиканскому календарю) во Франции и ставший одним из ключевых событий Великой французской революции. Привёл к аресту и казни Максимилиана Робеспьера и его сторонников-якобинцев, положил конец эпохе революционного террора, а заодно – и революционных преобразований, открыл период Термидорианской реакции.


[Закрыть], и Наполеон становятся абсолютно неизбежными. Такое восприятие и Французской и Русской революции утвердилось в среде русской послеоктябрьской эмиграции.

Покинувшие Россию лишены были возможности участия в реальной политической борьбе. Гибкость, подвижность исторического процесса, предсказывающая, что, эти новые якобинцы, смогут устоять, никак не соответствовала желаниям эмигрантов. С другой стороны, концепция «железных исторических законов» революционного развития, предполагающая неизбежный крах якобинцев-большевиков и триумф нового издания термидора и бонапартистской диктатуры, отвечала чаяниям эмигрантов. Если не они, то безликие силы истории должны покончить с ненавистным режимом.

Интеллигенты-эмигранты были в большинстве своем западниками и верили, что Россия, освободившись от большевиков, будет не только демократической, но и великой державой.

Все это – и поиски утешения в «железных законах» развития революций, долженствующих погубить большевиков, и западническая ориентация – побуждало значительную часть русской эмиграции пророчить неизбежность российского повторения французского термидора [SHLAPENTOKH. С. 365–367].

Алданов, будучи убежденным «западником» – наиболее типичный и яркий выразитель подобного рода взглядов. Как в публицистике, так и в своей историософской беллетристике он всегда проводил прямое и наглядное сравнение между событиями 125-летней давности во Франции и актуальной ситуацией в революционной России. В этом плане работу «Две революции: революция французская и революция русская» можно назвать «программной».

В тогдашней западной прессы прочно укоренилось представление о сугубо «русской» природе революционных потрясений, имевших место в России. Алданов же утверждал, что в исторической ретроспективе Русская революция является результатом тех взрывов, что происходили в Европе еще совсем недавно – в последней трети ХIХ столетия. В статье «Клемансо» (1928 г.) он писал:

Мы теперь часто читаем в иностранной печати: «Все это могло случиться лишь в России». Все это – т.е. «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Я недоумеваю: почему же лишь в России? Точно на Западе ничего в этом роде не бывало. Франция – самая цивилизованная страна на свете, однако за неделю, с 22 по 26 мая 1871 года, на улицах лучшего в мире города одни контрреволюционеры расстреляли более двадцати тысяч человек. Немало людей было казнено и революционерами. Они же вдобавок сожгли Тюильрийский дворец, городскую ратушу, еще десятки исторических зданий и только по чистой случайности не разрушили Лувр и Notre-Dame de Paris. Если этот бунт не бессмысленный и не беспощадный, то чего же еще можно, собственно, желать?208208
  Алданов М. Клемансо, цитируется по: URL: https://royallib.com/read/ aldanov_mark/klemanso.html#0.


[Закрыть]

Такого рода взгляды не находили сочувственного отклика у западного, в первую очередь французского читателя. Французские интеллектуалы той эпохи в массе своей были прогрессистами. Для них революционные события недавнего прошлого – от Великой французской революции до Парижской коммуны, были окружены ореолом героико-романтического пафоса, и на связанных с ними человеческих трагедиях – теме «кровь и пепел», они предпочитали не зацикливаться.

Что касается Русской революции, то французские левые, – а они проявляли в те годы исключительную активность на французской общественно-политической сцене! – видели не только отражение своей истории, но и новую веху в борьбе народов мира за «свободу, равенство, братство». Эксцессы же Русской революции, в том числе кровавый террор «диктатуры пролетариата», они или старались не замечать, или списывали на «ам слав»209209
  «Ам слав» (фр. âme slave) – буквально славянская (русская) душа.


[Закрыть].