Текст книги "Куриный бульон для души: 101 история о животных (сборник)"

Друзья

Двадцать один год назад муж подарил мне Сэма, восьминедельного шнауцера, чтобы помочь смягчить боль от потери нашей дочери, которая родилась мертвой. В последующие четырнадцать лет у нас с Сэмом возникла совершенно особенная связь. Казалось, ничто этого не изменит – никогда.

В какой-то момент мы с мужем решили перебраться из своей нью-йоркской квартиры в новый дом в Нью-Джерси. После того как мы некоторое время прожили там, наша соседка, у которой незадолго до нашего переезда окотилась кошка, спросила, не хотим ли мы взять одного котенка. Мы немного опасались ревности Сэма и его возможной реакции на вторжение в его владения, но решили рискнуть и согласились взять котенка.

Мы выбрали маленький серенький игривый меховой комочек. Это было все равно что завести в доме «дорожного бегуна» из мультика. Но постепенно, день за днем, Молния стала ходить за Сэмом по пятам – вверх по лестнице, вниз по лестнице; в кухню, наблюдать, как он ест; в гостиную, наблюдать, как он спит. Время шло, и они стали неразлучны. Спали они только вместе, ели всегда бок о бок. Когда я играла с одним, другой присоединялся. Если Сэм на что-то лаял, Молния бежала посмотреть, что там такое случилось. Когда я выводила кого-то из них из дома, другой всегда дожидался у порога нашего возвращения. Так продолжалось много лет.

А потом, ни с того ни с сего, Сэм вдруг стал страдать от конвульсий, и ему поставили диагноз: болезнь сердца. У меня не было другого выхода, кроме как усыпить его. Однако боль от принятия этого решения была ничто по сравнению с тем, что я испытывала, когда пришлось оставить Сэма у ветеринара и вернуться домой одной. На этот раз Молнии не довелось приветствовать Сэма, и не было никакого способа объяснить, что она больше никогда не увидит своего друга.

В последовавшие дни Молния, казалось, была безутешна. Она не могла словами сказать мне, что страдает, но я видела боль и разочарование в ее глазах всякий раз, как кто-то открывал входную дверь, или надежду, когда она слышала собачий лай.

Недели шли, и печаль кошки, казалось, стала утихать. Однажды я вошла в гостиную и случайно бросила взгляд на пол рядом с нашим диваном, где мы поставили скульптуру – точную копию Сэма, которую купили несколько лет назад. Лежа рядом с ней, обняв одной лапкой шею статуи, спала Молния, уютно прижавшись к своему лучшему другу.

Карен Дель Туфо

Когда растаяла Снежинка

Надежда – перьевой комок,

Сидящий там, в душе.

Поет он песенку без слов,

Без пауз, без конца.

Эмили Дикинсон

Неразлучники. Так называли нас друзья, когда мы только поженились.

Полагаю, мы с Доном заслужили это прозвище. С деньгами было туго, поскольку мы оба учились в университете на дневном отделении и при этом работали, чтобы оплачивать учебу. Иногда нам приходилось не один день откладывать мелочь, чтобы купить даже такой пустяк, как стаканчик мороженого. И все же наша крохотная, неказистая квартирка казалась нам раем. Любовь и не на такое способна, как вы знаете.

Как бы там ни было, чем чаще мы слышали слово «неразлучники», тем чаще задумывались о птицах. И однажды начали копить деньги на пару собственных неразлучников – пернатых. Мы знали, что не можем позволить себе купить и двух птиц, и красивую клетку, поэтому Дон, когда выдавалось свободное время, мастерил клетку сам.

Мы установили ее у затененного окна. Потом стали ждать, пока помятый конверт с надписью «неразлучники» не наполнится купюрами и мелочью. Наконец настал день, когда мы смогли пойти в наш местный зоомагазин, чтобы «усыновить» прибавление к нашему маленькому семейству.

Сначала мы остановились на длиннохвостых попугаях. Но стоило нам услышать пение канареек, как мы передумали. Выбрав энергичного желтого самца и милую белую самочку, мы назвали малышей Солнышком и Снежинкой.

Из-за напряженного расписания нам не удавалось проводить много времени с нашими новыми друзьями, но нам нравилось, как они каждый вечер приветствовали нас звонкими переливами песен. И они, казалось, были безмятежно счастливы друг с другом.

Время шло, и когда наши юные неразлучники стали достаточно взрослыми, чтобы завести собственную семью, мы приняли меры и приготовили для них особое местечко для гнезда и массу материала, из которого его можно было построить.

И действительно, однажды они начали находить эту идею весьма привлекательной. Снежинка была очень строгим прорабом, следившим, чтобы дизайн и украшение их гнездышка были безусловно правильными, в то время как Солнышко, который так и светился любовью, чуть из перьев не выпрыгивал, стараясь сделать все точно так, как она требовала.

А потом в один прекрасный день появилось яичко. Как они пели! И через несколько недель, когда проклюнулся крохотный птенчик, счастье их, казалось, не знало границ. Не знаю, как это происходит с точки зрения генетики, но маленькая канарейка была ярко-оранжевой. Поэтому мы с полным на то основанием назвали птенца Тыквиком.

Тянулись солнечные дни. Как мы все гордились, когда наш птенчик вылетел из гнезда на настоящую, «взрослую» жердочку!

А потом однажды Тыквик рухнул вниз со своей жердочки на дно клетки. Крохотная оранжевая птичка лежала не шевелясь. И родители, и я кинулись спасать его.

Но он был мертв. Так уж случилось. Что произошло – то ли сердце отказало, то ли он сломал шею при падении, – я никогда не узнаю. Но Тыквика больше не было с нами.

Хотя скорбели оба родителя, маленькая мать была поистине безутешна. Она не давала ни Солнышку, ни мне приблизиться к этому жалкому маленькому тельцу. Вместо радостных мелодий, которые я обычно слышала от Снежинки, теперь она издавала лишь самые душераздирающие крики и стоны. Казалось, скорбь полностью растопила ее сердечко, радость и волю.

Бедный Солнышко не знал, что и думать. Он все пытался оттолкнуть Снежинку прочь с ее печального поста, но она и не думала шевелиться. Вместо этого она снова и снова пыталась оживить своего обожаемого ребенка.

Наконец Солнышко, похоже, придумал какой-то план. Он время от времени убеждал подругу взлететь и поклевать зерен, пока он несет вахту на ее месте. Потом всякий раз, как она отлетала, он молча клал на тельце Тыквика одну соломинку из гнездового материала. Только одну. Но за несколько дней, мало-помалу, тельце птенца полностью скрылось под ними.

Поначалу Снежинка казалась растерянной, оглядывалась по сторонам, но не пыталась откопать птенца. Потом взлетела на свою обычную жердочку, да так там и осталась. Тогда я смогла спокойно сунуть руку в клетку и убрать маленькое тельце вместе с укрывавшими его соломинками.

Не знаю, осознала ли Снежинка тот молчаливый подвиг любви и исцеления, который совершил для нее Солнышко. Но они сохраняли радостную преданность друг другу до конца жизни. Любовь на такое способна, как вы знаете.

Особенно любовь неразлучников.

Бонни Комптон-Хэнсон

Сердечные струны

Собаки отдают нам себя целиком. Мы – центр их вселенной. Мы – фокус их любви, веры и доверия. Они служат нам за объедки. Несомненно, это лучшая из когда-либо заключенных человеком сделок.

Роджер Карас

Люди тратят всю свою жизнь на поиски любви. И я не была исключением. Вплоть до одного дня, когда решила заглянуть в клетки местного приюта для бездомных животных. И там нашлась любовь, которая ждала меня.

Этого старого пса считали непригодным к «усыновлению». Изможденный метис бигля и терьера, он был найден, когда бегал вдоль дороги на трех лапах, с грыжей, поврежденным ухом и нашпигованным дробью задом.

Люди из приюта продержали его там законные семь дней – и больше, потому что он был дружелюбным, и они полагали, что, если уж кто-то потратил деньги на ампутацию его лапы, может быть, этот человек и станет о нем заботиться. Но никто не пришел.

Я познакомилась с этим псом на его десятый день пребывания в приюте. Я завозила туда старые одеяла, проходила мимо и случайно увидела его. Глядя сквозь проволочную ограду его вольера, подумала: какой привлекательный парнишка, – и мое сердце потянулось к нему. Но на самом деле я не могла взять домой еще одну собаку: у меня было уже четыре. Должен быть какой-то предел, думала я, я же не могу спасать их всех.

Отъезжая от отделения общества гуманного обращения с животными, знала, что собаку усыпят, если я ее не заберу. Какой беспомощной я себя ощущала! Когда проезжала мимо церкви, мой взгляд зацепил объявление о теме проповеди на эту неделю. Дело было в канун Рождества, и объявление вопрошало: «Есть ли место на этом постоялом дворе?»

В тот момент я поняла, что еще для одного, особенно того, кто нуждается в моей любви, место найдется всегда.

На следующее утро, как только приют открылся, я позвонила туда:

– Я приеду за тем старым побитым псом. Оставьте его для меня, – попросила я.

Мне хотелось добраться туда как можно быстрее. И с того момента, как я взяла его, он безраздельно отдал мне свое сердце.

Мой опыт говорит мне, что на свете ничто не может сравниться с чувством, которое возникает, когда спасаешь собаку. Собаки – от природы существа любящие, но добавьте к этому облегчение и благодарность – и истинная преданность польется из их сердец потоком. Эти приносящие безмерное удовлетворение узы я не променяла бы на всех щенков в мире.

Я назвала пса Тагсом, от слова «тянуть», поскольку он потянул мои сердечные струны, и я делала все, что было в моих силах, чтобы его жизнь стала счастливой. В ответ Тагс показал мне новый смысл слова «обожание». Куда бы я ни шла, он непременно хотел туда вместе со мной. Он не спускал с меня глаз, и стоило мне только бросить взгляд в его сторону, как все его тело начинало вилять от счастья. Несмотря на множество увечий и ухудшавшееся здоровье, его любовь к жизни была поразительной. Не проходило ни одного вечера, чтобы я пришла домой, а Тагс не встречал меня у двери с искрящимися глазами, с возбужденно машущим хвостом.

Мы были вместе чуть больше года. И все это время я постоянно ощущала безмолвный поток любви, идущий от него ко мне, – сильный, постоянный и глубокий. Когда пришло время ветеринару прекратить страдания Тагса, я держала его голову в ладонях, капая слезами на его старую морду, и смотрела, как он постепенно засыпает. Даже в своей печали я была благодарна ему за дар любви.

Если человек никогда не проходил через подобный опыт с домашним любимцем, то никакие слова не смогут его передать. Но если вы когда-нибудь так сильно любили животное и были столь же полно любимы в ответ, больше ничего говорить и не нужно. Некоторые меня поймут: с тех пор как Тагса не стало, мой страх перед смертью ослаб – если смерть означает, что мы наконец встретимся с Тагсом, пусть она приходит когда пожелает.

А пока я продолжаю свою работу: спасаю брошенных животных и нахожу для них дом и семью, где они смогут вкусить любви и поделиться в ответ огромным счастьем.

И часто, глядя в небо и видя нежные перистые облачка, парящие в вышине, я ловлю себя на том, что шлю им сообщение: я люблю тебя, Тагс.

Сюзан Рейс

Другой вид ангелов

Сезон выжеребки – время мечтаний. Мы только-только начали разводить аппалуз[1]1
  Аппалуза – чубарая порода лошади, выведенная и популярная в США.


[Закрыть] на нашем аризонском ранчо, и я грезила о голубых ленточках и нетерпеливых покупателях. В тот первый год сияющие яркие шкурки девяти крохотных аппалуз уже превратили наши пастбища в красочный ландшафт. Их морды пестрели звездочками и молниями, их крупы сверкали узорами и пятнышками, разбросанными по шкуре, точно мыльная пена.

Когда мы ждали рождения десятого жеребенка, я была уверена, что он будет самым красочным. Отцом был белый самец с каштановыми пятнами на половине тела и многоцветным хвостом, касавшимся земли. Мать была покрыта тысячами пятнышек размером в мелкую монетку. У меня уже было имя для их нерожденного отпрыска: Сверхновый.

– С лошадьми часто так бывает: чего хочешь и что получаешь – две большие разницы, – предупреждал меня мой муж Билл.

В ночь, когда кобыла должна была ожеребиться, я отслеживала ее с экрана по закрытой телесети, которую Билл установил в нашей спальне. Я видела, как кобылица лоснится от пота, как ее обведенные белыми «очками» глаза полны тревоги. Всего пара часов отделяла ее от родов, когда меня сморил сон.

Проснулась я как от толчка. Прошло три часа! Взглянув на монитор, я обнаружила, что обессилевшая кобыла лежит на боку. Роды окончились. Но где же малыш?

– Билл! Проснись! – я сильно потрясла мужа. – Кто-то украл малыша!

Дикие собаки, койоты и другие хищники тут же завладели моим воображением. Мгновения спустя мы уже были в тускло освещенном коррале.

– Где твоя крошка, мама? – вскричала я, рухнув на колени и гладя шею кобылы.

И вдруг из теней выглянула мордочка – худая, темная, уродливая. Пока это создание тщилось встать на ножки, до меня дошло, почему я не заметила его на экране: ни единого цветного пятнышка, никакой ослепительной шкурки. Наш жеребенок был бурым, как земля.

– Не могу поверить! – сказала я, когда мы присели на корточки, чтобы лучше рассмотреть его. – На этой девочке ни одного белого волоска!

Мы видели и более нежелательные для породы черты: выпуклый лоб, чудовищный покатый нос, висячие уши, огромные, как у американского зайца, и почти безволосый куцый хвостик.

– Она – атавизм, – проговорил Билл. Я знала, что мы оба думаем об одном и том же: эту девочку никто никогда не купит. Кому нужна аппалуза без ярких красок?

На следующее утро, когда пришел на работу наш старший сын Скотт и увидел наше последнее прибавление, он не стал выбирать слова.

– Что будем делать с этой уродливой тварью? – спросил он.

К этому времени ушки жеребенка уже стояли торчком.

– Она похожа на мула, – добавил Скотт. – Кому такая нужна?

Наши младшие дочери, Беки и Джейни, 15 и 12 лет, тоже задавали вопросы.

– А как вообще можно понять, что она – аппалуза? – говорила Беки. – Что, у нее пятнышки под шерстью?

– Нет, – отвечала я, – нет, но внутри она все равно аппи.

– Это означает, что у нее пятна на сердце, – подметила Джейни.

Кто знает, задумалась я. Может, и так.

С самого начала эта простушка-дурнушка, казалось, чувствовала, что она не такая, как все. Гости редко рассматривали ее, а если и смотрели, мы говорили: «О, мы теперь просто огораживаем мать». Мы не хотели, чтобы кто-то узнал, что наш прекрасный жеребец зачал этого жеребенка.

Вскоре я обратила внимание на то, что кобылка от души радуется человеческому обществу. Она и ее мать были первыми у ворот во время кормления, а когда я чистила ей скребницей шею, ее глаза закрывались от довольства. Вскоре она уже обнюхивала мою куртку, пробегала губами по моей рубашке, жевала пуговицы, отгрызая их, и даже открывала ворота, следуя за мной, чтобы потереться головой о мое бедро. Такое поведение для молодой кобылки никак нельзя назвать нормальным.

Увы, аппетит у нее был завидный. И чем больше она вырастала, тем становилась уродливее. Как и где нам найти для нее дом? – не раз задумывалась я.

Однажды мужчина-закупщик купил одну из наших лучших аппалуз для цирка. И вдруг его взгляд упал на бурую кобылку с куцым хвостом.

– Это ведь не аппалуза, верно? – спросил он. – Похожа на ослика.

Поскольку он приглядывал лошадей для цирка, я ухватилась за эту возможность.

– Вы удивитесь, – сказала я. – Эта девочка знает больше трюков, чем повар в буфете. Она умеет вытаскивать из моего кармана носовой платок и проползать под изгородями. Наловчилась забираться в поилки для скота. Даже поворачивает водопроводные краны!

– Настоящая маленькая дьяволица, а?

– Нет, – тут же возразила я, а потом по наитию добавила: – Между прочим, я назвала ее Ангелой.

Он хмыкнул.

– Ну, нам нужны броские цвета, – объяснил он мне. – Народ больше всего любит пятнистых лошадок.

Время шло, и Ангела – как мы теперь ее называли – изобретала все новые трюки. Ее любимый – открывать ворота, чтобы добраться до пищи по другую их сторону.

– Настоящая Гудини, – восхищался Билл.

– Настоящая головная боль, – не соглашался Скотт, которому всегда приходилось ее ловить.

– Нужно уделять ей больше внимания, – говорила я ему. – Ты все время обихаживаешь и тренируешь других однолеток. Никогда не дотрагиваешься до Ангелы, только орешь на нее.

– Разве у меня есть время работать с этим кувшинным рылом? К тому же папа сказал, что мы везем ее на аукцион.

– Что? Продать ее?

Я приперла Билла к стенке.

– Пожалуйста, дай ей шанс. Пусть растет на ранчо, – умоляла я. – Тогда Скотт сможет объездить ее, когда ей будет два года. С ее милым нравом она к тому времени будет кое-что стоить.

– Ну, думаю, лишняя лошадь нам пока не помешает, – проговорил он. – Отведем ее на восточное пастбище. Там не так уж много корма, но…

На некоторое время Ангела была избавлена от опасности…

Спустя две недели она стояла у нашей входной двери, жевала сухой корм из миски сторожевого пса. Она сбросила цепь с ворот пастбища и выпустила себя на волю – заодно еще с десятью лошадьми. К тому времени как Скотт и Билл загнали их, я видела, что терпение Билла иссякает.

С течением времени репертуар ее трюков только рос. Когда Билл или Скотт приезжали в поля на машине, она объедала резину с дворников. Если они оставляли открытым окно, она тащила с переднего сиденья что ни попадя – коврик, перчатку или блокнот, – а потом мчалась прочь как угорелая.

Как ни удивительно, Билл начал прощать Ангеле ее розыгрыши. Когда приезжал закупщик аппалуз, она прибегала галопом, резко тормозила футах этак в тридцати и разворачивалась, чтобы ей почесали круп.

– У нас тут свой собственный цирк имеется, – говорил Билл покупателям. К этому времени легкая улыбка проскальзывала даже под густыми усами Скотта.

Времена года одно за другим катились мимо. Палящее солнце сменилось дождями – и они принесли с собой миллионы мух. Однажды, когда Ангеле было два с половиной года, я увидела, как Скотт ведет ее к амбару.

– У нее нет никакой защиты с этим дурацким хвостом, – пояснил он мне. – Сделаю-ка я ей новый.

Тогда-то я и поняла, что чувства Скотта к этой лошадке начали меняться.

На следующее утро я не могла сдержать улыбки, видя, как Скотт нарезал и переплел два десятка прядей ярко-желтой упаковочной веревки в длинную веревочную швабру и закрепил ее липкой лентой вокруг перевязанного бинтом хвоста Ангелы.

– Вот так, – приговаривал он. – Теперь она почти похожа на настоящую лошадь.

Скотт решил «обломать» Ангелу под седло. Мы с Биллом сидели на изгороди корраля, когда он надевал на нее сбрую. Ангела горбила спину.

– Ну, сейчас у нас тут будет родео! – шепнула я мужу. Но когда Скотт затянул подпругу вокруг округлого живота Ангелы, она не стала брыкаться, как сделали бы многие другие молодые лошади. Она просто ждала.

Когда Скотт сел на нее верхом и мягко сжал бока коленями, покладистая натура аппалузы дала себя знать. Он послал ее вперед, и она отреагировала так, будто ее выезжали не один год. Я протянула руку и почесала ее выпуклый лоб.

– Когда-нибудь из нее получится потрясающая лошадка для езды по бездорожью, – сказала я.

– С таким-то темпераментом, – отозвался Скотт, – на ней можно играть в поло. Или она станет великолепной лошадью для детей.

Даже Скотт мечтал о лучшем будущем для нашей неприглядной бурой аппалузы с необыкновенного цвета хвостом.

Во время выжеребки Ангела тоненько ржала над новорожденными так, словно каждый из них был ее собственным.

– Нам нужно пустить ее в разведение, – сказала я Биллу. – Ей уже четыре. Представь только, какая хорошая мать из нее получится – с ее-то способностью любить.

Билл решил, что это хорошая мысль. Как и Скотт.

– Люди часто покупают жеребившихся кобыл, – сказал он. – Может быть, мы найдем для нее дом.

Внезапно я заметила на лице Скотта выражение, которого никогда раньше не видела. Неужто он и впрямь ее полюбил? – изумилась я.

В зимние месяцы своей беременности Ангела, казалось, и думать забыла убегать из корраля. Потом, в начале апреля, когда близился срок родов, пришли мощные ливни, и наши поля пробудились к жизни. Мы опасались, что Ангела снова начнет просачиваться сквозь ворота в поисках более зеленых пастбищ.

Однажды утром я только начинала завтракать, когда в кухонную дверь вошел Скотт. Его ореховые глаза угрюмо темнели под широкополым ковбойским стетсоном.

– Это Ангела… – тихо проговорил он. – Лучше бы тебе подъехать туда. Она вчера ночью выбралась из корраля.

Пытаясь не дать воли страхам, я пошла вслед за Скоттом к его пикапу.

– Она где-то родила жеребенка, – продолжал он, – но мы с папой не смогли его найти. Она… умирает, – я услышала, как его голос прерывается. – Кажется, она пыталась добраться до дома.

Когда мы подъехали к Ангеле, Билл сидел на корточках рядом с ней.

– Мы ничего не можем сделать, – сказал он, указывая на голубые дикие цветы в роскошных зеленых полях, до которых голодная лошадь могла легко дотянуться сквозь колючую проволоку. – Волчья травка. Некоторые лошади ее обожают, но она может стать убийцей.

Я уложила большую голову Ангелы на колени и стала гладить между ушами. На глазах Скотта вскипели слезы.

– Лучшая кобыла, какая только у нас была, – пробормотал он.

– Ангела! – молила я. – Пожалуйста, не уходи!

Глуша свою скорбь, я проводила ладонью по ее шее и вслушивалась в затрудненное дыхание. Она содрогнулась – один раз, – и я заглянула в глаза, которые больше ничего не видели. Ангела ушла.

В темной туче оцепенения я вдруг услышала, как Скотт, отошедший всего на пару ярдов, зовет нас:

– Мама! Папа! Идите-ка посмотрите на этого жеребеночка!

В гуще сладко пахнущих трав лежал крохотный жеребчик. Одно-единственное пятно освещало его мордочку, а по спине и бедрам рассыпались звездочки. Чистая, лучистая аппалуза, наша многоцветная лошадка.

– Сверхновый, – прошептала я.

Но почему-то все эти краски больше ничего не значили. Как не раз показывала нам его мать, важно не то, что снаружи, а то, что сокрыто в самой глубине сердца.

Пенни Портер