Текст книги "Глиняный мост"

Но страна к тому времени стояла на коленях.

Магазинные полки опустели почти окончательно.

Очереди росли.

Много раз, заиндевелые, потом под снежным дождем, они вместе часами стояли, дожидаясь хлеба, а когда доходили до прилавка, ничего уже не оставалось – и скоро он понял. Он знал.

Вальдек Лещчушко.

Статуя Сталина.

Неслучайная ирония: ведь он не сказал ей ни слова; решил за нее, заставил ее быть свободной или, по меньшей мере, навязал ей выбор.

День за днем он вынашивал свой план – и вот час настал.

Он отправит ее в Австрию, в Вену, играть на концерте – на конкурсе – и даст понять, что возвращаться не нужно.

Вот с этого-то, по-моему, и начались мы, братья Данбары.

Окружность

В общем, это была она, наша мать.

Лед и снег, столько лет назад.

И вот посмотрите на Клэя, в далеком будущем.

Что мы о нем можем сказать?

Где и как на следующий день жизнь началась заново?

Ну, при многообразии, что было к его услугам, это, вообще-то, было довольно просто.

Он проснулся в самой просторной спальне города.

Для Клэя это был идеальный вариант: одно из странных, но священных мест: кровать в поле, где разгорается рассвет и блестят далекие крыши; или, точнее, старый матрас, выцветший до слияния с землей.

Вообще-то, он часто туда ходил (и всегда субботними вечерами), но уже много месяцев не оставался там до утра, на пустыре за нашим домом. Но даже так, в этом все же была какая-то странно утешительная привилегия: матрас протянул гораздо дольше, чем имел право.

И в этом свете все казалось нормальным, когда Клэй открывал утром глаза. Все было тихо, мир неподвижен, как картина.

Но потом все принималось подскакивать и сыпаться.

Что же я натворил?

Официально это называлось Окружность.

Одна тренировочная дорожка и конюшни при ней.

Но это было много лет назад, в другой жизни.

Но тогда это было место, куда съезжались все коневладельцы без гроша в кармане, пробивающиеся тренеры и второсортные жокеи: работать и молиться.

Один ленивый спринтер. Один добросовестный стайер. Пожалуйста, ради всего святого, нельзя ли, чтобы хоть кто-то из них обскакал всех?

А что они получили, так это специальный приз от Национального жокейского клуба.

Взыскание долгов. Опустошение.

План был пустить с молотка, но прошло почти десять лет, и, как обычно это бывало в городе, ничего до сих пор не изменилось. Все, что осталось, это пустота – огромный ухабистый паддок и парк скульптур из разного домашнего хлама.

Искалеченные телевизоры. Потрепанные стиральные машины. Катапультированные микроволновки.

Один стойкий матрас.

Все это и разное другое было расставлено по пустырю без всякого порядка, и, хотя большинство видело там лишь очередную картину пригородного запустения, для Клэя это был этакий памятный фотоальбом. В конце концов, именно там Пенелопа заглянула за ограду и решила поселиться на Арчер-стрит. Именно там мы все однажды будем стоять с горящей спичкой на западном ветру.

Другим примечательным моментом было то, что со времени закрытия трава в Окружности особо-то не выросла, в отличие от Бернборо-парка: где-то невысокая и чахлая, где-то до колена и жилистая – вот в такой и проснулся только что Клэй.

Через несколько лет я спросил его об этом; он ответил не сразу. Помолчав, он бросил взгляд через стол.

– Не знаю, – сказал он. – Может, просто стало слишком грустно расти.

Но тут же оборвал мысль. Для него это была сентиментальная тирада.

– В общем, забудь, я ничего не говорил.

Но я не могу.

Не могу забыть, потому что так и не понял.

Однажды вечером он найдет там безупречную красоту.

И совершит свою самую большую ошибку.

* * *

Но вернемся в то утро: первый день по Убийце, Клэй лежит свернувшись, а потом вытянувшись. Солнце еще не так высоко, чтобы поднять его на ноги, и он чувствует в левом кармане джинсов, ниже сломанной прищепки, что-то легкое и тонкое. Решает пока не обращать внимания.

Он лежит поперек матраса.

Он думает о ней, осязает ее, слышит.

Но на дворе утро, думает он, и сегодня четверг.

В такие моменты думать о ней больно.

Ее волосы касаются его шеи.

Ее рот.

Мыщелки, грудь и, наконец, ее дыхание.

«Клэй». И чуть громче. «Это я».

Но придется ждать субботы.

Она проплакала до самой Вены

В прошлом, она снова там, не догадывается ни о чем – поскольку Вальдек Лещчушко ни вздохом не выдал никаких замыслов.

Он постарался.

Абсолютная флегма.

Концерт в Вене?

Если бы.

Я частенько думаю, каково это ему было покупать обязательный обратный билет, зная, что она едет в один конец. Каково это было: притвориться и напомнить ей запросить загранпаспорт, что требовалось перед каждым выездом за рубеж, пусть даже кратким. И Пенелопа, как всегда, запросила.

Помните, она и до того выезжала на концерты.

В Краков, в Гданьск. В Восточную Германию.

А один раз съездила в городок под названием Небенштадт, за железный занавес, но до него из соцлагеря можно было доплюнуть. Концерты всегда были событием, хотя и не слишком громким, потому что Пенелопа была прекрасной пианисткой, блестящей исполнительницей, хотя и не блестящей. Ездила она обычно в одиночку и никогда не опаздывала вернуться в указанный срок.

До того раза.

В тот раз отец уговорил ее взять чемодан побольше и еще одну куртку. Ночью он подложил в чемодан белья и носков. А еще между страницами книги – черной книги в твердой обложке, он положил две таких, – сунул конверт. В конверте были слова и деньги.

Письмо и американские доллары.

Книги были завернуты в рыжую бумагу.

По ней толстыми буквами выведено: ДЛЯ ДЕВОЧКИ-СБИВАШКИ, У КОТОРОЙ ЛУЧШЕ ВСЕХ ВЫХОДИТ ШОПЕН, ПОТОМ МОЦАРТ И БАХ.

Утром чемодан в ее руке оказался заметно тяжелее. Она принялась было расстегивать, но отец сказал: «Я положил небольшой подарок в дорогу; сейчас лучше поспеши. – И торопливо выпроводил за дверь. – А посмотришь в поезде».

И она поверила.

На ней было синее шерстяное платье с толстыми плоскими пуговицами.

Светлые волосы спадали до середины спины.

Лицо было уверенным и нежным.

Наконец, руки были свежими, и прохладными, и безупречно чистыми.

Она никак не походила на беженку.

На вокзале получилось странно, потому что отец, никогда не выказывавший малейшей искры эмоций, внезапно задрожал и повлажнел глазами. Его усы впервые в их гранитной жизни оказались беззащитными.

– Tato?[4]4
  Папа? (польск.)


[Закрыть]

– Чертов холод.

– Не так уж сегодня холодно.

И верно, холодно не было, день выдался мягкий и солнечный. Высокий свет серебрил город во всем его торжественном сером.

– Ты что, споришь? Нельзя спорить, когда уезжаешь.

– Да, tato.

Когда подкатил поезд, ее отец рванул куда-то в сторону. Теперь-то стало понятно, что он едва держал себя в руках, изнутри раздирая карманы. Он теребил их, чтобы отвлечься, чтобы сдержать волнение.

– Tato, вот он.

– Вижу. Я старый, а не слепой.

– Я думала, злиться тоже нельзя.

– Опять ты не слушаешься!

Он никогда так не повышал голоса, ни дома, ни, тем более, на людях, и это было необъяснимо.

– Прости, папа.

На этом они расцеловались: в обе щеки и потом еще раз в правую.

– Do widzenia[5]5
  До свидания (польск.).


[Закрыть].

– Na razie[6]6
  Пока (польск.).


[Закрыть]. До встречи.

Если бы!

– Tak, tak. Na razie[7]7
  Да, да. Пока (польск.).


[Закрыть].

До конца жизни она безмерно благодарила судьбу за то, что, войдя в вагон, обернулась и сказала: «Не знаю, как буду играть без твоей еловой ветки». Она говорила так всякий раз.

Старик кивнул, почти не дав ей увидеть, как крошится и меняется его лицо, зыбящееся, как Балтийское море.

Балтийское море.

Именно так она всегда объясняла. Она утверждала, что лицо ее отца превратилось в толщу воды. Глубокие морщины, глаза. Даже усы. Все это утонуло в солнечном свете и в холодной-холодной воде.

Примерно с час она смотрела в окно, на катившую мимо Восточную Европу. Она много раз подумала об отце, но пока не увидела другого мужчину – чем-то напоминавшего Ленина, – и не вспомнила о подарке. В чемодане.

Поезд стучал.

Сначала ее взгляд упал на белье и носки, а потом на рыжий пакет, но она все еще не сложила ребус. Лишнюю одежду, наверное, можно было объяснить чудаковатостью старика; а от надписи о Шопене, Моцарте и Бахе ее затопило счастье.

Между тем она развернула пакет.

Увидела две книги в черных обложках.

Названия написаны по-английски.

Повыше на каждой значилось Homer, а потом соответственно The Iliad и The Odyssey.

Конверт, выпавший из первой, которую она взялась листать, принес внезапное и горькое осознание. Вскочив с места, она вымолвила «Nie»[8]8
  Нет (польск.).


[Закрыть] наполовину заполненному вагону.

Дорогая Пенелопа,

представляю, как ты читаешь это письмо в венском поезде, и сразу скажу: не оглядывайся. Не возвращайся. Я не распахну тебе объятий, а, наоборот, оттолкну. Думаю, ты понимаешь, что теперь у тебя будет другая жизнь, что можно жить по-другому.

В конверте ты найдешь все нужные документы. Когда приедешь в Вену, не бери такси до лагеря. Они дерут втридорога и привезут слишком скоро. Есть автобус, на нем доедешь. И не говори, что хочешь остаться по экономическим причинам. Говори одно: ты боишься репрессий.

Думаю, придется непросто, но ты справишься. Ты все преодолеешь и будешь жить; надеюсь, когда-нибудь мы увидимся и ты почитаешь мне из этих книг по-английски: я думаю, на этом языке ты выучишься говорить. Если сложится так, что ты не приедешь, прошу тебя, читай эти книги своим детям, если такому суждено случиться там, за винноцветным морем.

Напоследок скажу, что лишь одного человека на свете я учил играть на пианино, и, хотя ты Девочка-сбивашка, мне это было в радость и за честь. Это я любил больше всего, сильнее всего.

С огромной любовью, твой Вальдек Лещчушко

Ну, что бы сделали вы?

Что бы сказали?

Пенелопа, Девочка-сбивашка, простояв еще несколько секунд, медленно осела на скамью. В безмолвной дрожи, с письмом в руках и двумя черными книгами на коленях. Она расплакалась – без единого звука.

Пенелопа Лещчушко плакала бездомными немыми слезами в плывшее за окном лицо Европы. Она проплакала до самой Вены.

Демонстрация силы

Клэй ни разу в жизни не бывал пьяным и, значит, не знал похмелья, но представлял себе, что, наверное, оно похоже на это его пробуждение.

Его голова лежала рядом, он ее подобрал.

Немного посидев, сполз с матраса и обнаружил подле себя в траве кусок толстой полиэтиленовой пленки. С ломотой в костях трясущимися руками он застелил им свою постель, подоткнув под матрас снизу, затем добрел до разделительной изгороди – непременного белого барьера, ограждающего стадион, один скелет, без штакетин, – и прижался к деревянной балке лицом. Вдохнул пылающие крыши.

Он долго пытался забыть.

Мужик за столом.

Негромкое присутствие братьев за спиной и ощутимое отступничество.

Он сложился из множества моментов – этот его мост, но тем утром в Окружности он в основном вырастал из последнего вечера.

Восемью часами раньше, после того как Убийца вышел за дверь, десять минут прошли в неловком молчании. Чтобы его нарушить, Томми сказал:

– Бог мой, он выглядит как ходячий мертвец.

Томми держал на груди Гектора. Тот мурчал, комок полосок.

– Он заслужил выглядеть куда хуже, – ответил я.

«Костюмчик кошмар» и «Да кому он усрался. Я в паб» сказали один за другим Генри и Рори.

Они стояли как соединение двух веществ, как песок и ржа, смешанные в одно.

Конечно, Клэй, знаменитый тем, что нечасто открывал рот, промолчал. Наверное, уже наговорился за этот вечер. На мгновение он задумался: а почему сейчас? Почему Убийца пришел именно сегодня? А потом вспомнил дату. 17 февраля.

Он сунул ушибленную руку в ведерко со льдом, а второй старался не трогать ссадину на лице, чего очень хотелось. У стола остались он и я, в безмолвном раздоре. Я отлично понимал: беспокоиться стоит лишь об одном из братьев, и это тот, что сидит передо мной.

«Привет, пап», бог ты мой!

Я посмотрел, как кубики льда шуршат вокруг его запястья. Тебе бы ведро с тебя размером, парень.

Я так не сказал, но не сомневался, что Клэй это прочел по глазам, потому что не устоял и поднес к ране под глазом два пальца-курка. Вечно безмолвный паршивец даже слегка кивнул за миг до того, как стопка вымытых тарелок со всего своего неимоверного роста обрушилась в раковину.

Но это не прервало нашего бодания, о нет. Я смотрел как смотрел.

Клэй не оторвал пальцев от ссадины.

Томми спустил Гектора на пол, собрал тарелки, скоро вернулся с голубем (Ти озирался с его плеча) и еще подзастрял на кухне. Потом отправился проведать Ахиллеса и Рози – обоих сослали обратно за дверь, на крыльцо. Томми старательно закрыл за собой дверь.

Разумеется, раньше, когда Клэй произнес эти роковые два слова, мы, остальные, стояли у него за спиной, как свидетели на месте преступления. Притом кошмарного.

Опешивший и возмущенный, мог я в ту минуту подумать о многом, но помню одну мысль: «Всё, теперь он отрезанный ломоть».

Но я был готов этому помешать.

– У тебя две минуты, – сказал я, и Убийца медленно кивнул. Он ополз на стуле: ножки вдавились в пол. – Ну так шевелись. Две минуты это быстро, старик.

Старик?

Убийца за один вздох возмутился и смирился. Он и был старик, замшелое воспоминание, забытая мысль; и пусть он был, может, еще средних лет, для нас – почти уже мертвец.

Он положил ладони на стол.

И воскресил свой голос.

Голос ломался на куски. Убийца смущенно заговорил с комнатой:

– Мне нужен… или, вернее, я думал…

Разговор его был не тот, что прежде, спроси хоть кого из нас. Нам он помнился чуть левее или правее.

– Я пришел спросить…

Слава богу, есть Рори: поджаренным голосом, звучавшим абсолютно как всегда, он выдал твердый ответ на смущенное бормотание нашего отца:

– Ради бога, рожай скорей!

Мы замерли.

Все, на секунду.

Но тут вновь подала голос Рози, и вот я, с обычным «заткните-эту-чертову-собаку», а где-то посреди слова:

– Ладно, слушайте.

Убийца нашел просвет.

– Не буду отнимать у вас время, знаю, что не имею права, но я пришел, потому что теперь живу далеко отсюда, в деревне. Там много земли, и есть река, и я строю мост. Река разливается, я это прочувствовал на своей шкуре. И тогда может отрезать на одном берегу, а это…

Голос был – сплошная щепа, заборный столб в глотке.

– Мне нужен помощник в этом деле, и я хочу спросить, может, кто-то из вас…

– Нет.

Я был первым.

Убийца снова кивнул.

– А ты вообще краев не видишь, гляжу.

Рори, если вдруг вы не поняли.

– Генри?

Генри последовал моему примеру и в общем негодовании остался, как всегда, любезным:

– Нет, приятель, спасибо.

– Он тебе не приятель. Клэй?

Клэй помотал головой.

– Томми?

– Не.

Один из нас солгал.

Затем наступило оглушенное молчание.

Стол лежал пустыней между отцом и сыновьями. И чертова уйма крошек от тостов. В середине стола стояли разрозненные солонка и перечница, будто клоунский дуэт. Один кругленький. Один длинный.

Убийца кивнул и вышел.

А выходя, он вынул из кармана клочок бумаги и отдал компании крошек.

– Мой адрес. Если вдруг передумаете.

– Проваливай.

Я сложил руки на груди.

– И оставь сигареты.

Адрес разорвали тут же.

Я швырнул клочки в ящик возле холодильника, где у нас пустые бутылки и старые газеты.

Кто сидит, кто стоит, кто привалился к стене.

На кухне тишина.

Что тут скажешь?

Случался ли у нас в такие моменты содержательный разговор о том, чтобы сплотиться еще крепче?

Конечно, нет.

Мы обменялись несколькими фразами, и Рори, собиравшийся в паб, вышел первым. Вперед, в «Голые руки». Двигаясь к двери, он опустил мимоходом теплую влажную ладонь Клэю на макушку. В пабе он, наверное, сел там, где однажды сидели мы все вместе – включая даже Убийцу, – в тот вечер, которого никогда не забудем.

Следующим ушел Генри: наверное, разбирать старые книги и пластинки, которыми закупился на воскресной гаражной распродаже.

Вскоре за ним последовал Томми.

Мы с Клэем посидели минуту, затем он молча удалился в ванную. Принял душ, включил воду, еще постоял. Поддон был заляпан клочками волос и зубной пастой; шершавая поверхность их удерживала. Может этого-то ему и хватило, чтобы понять: великие сущности могут взяться откуда угодно.

Но Клэй по-прежнему старался не глядеть в зеркало.

Позже он отправился туда, где все началось.

Он накопил священные места.

Конечно, среди них был Бернборо-парк.

И матрас в Окружности.

И кладбище на холме.

Однако несколько лет назад это все не случайно началось вот тут.

Клэй забирается на крышу.

Он вышел на улицу, дошагал до дома миссис Чилман – изгородь, счетчик на стене, черепица. По привычке уселся на середине, чтобы остаться незаметным: с годами он все больше к этому стремился. Когда-то он забирался туда чаще всего днем, но теперь ему не хотелось торчать на виду у прохожих. Он садился на краю или на гребне, только если лез с кем-то.

Наискось через улицу он видит дом Кэри Новак. Номер 11.

Бурый кирпич. Желтые окна.

Он знает, что Кэри читает «Каменотеса».

Понаблюдав за движением силуэтов, он скоро перевел взгляд в другую сторону. Как бы он ни любил ловить хоть самый мимолетный образ Кэри, на крышу залезал не из-за нее. Он сиживал здесь задолго до того, как она вообще объявилась на Арчер-стрит.

Клэй передвинулся на десяток черепиц влево и увидел город во всю длину. Он выкарабкивался из своей прежней бездны, большой, пространный, залитый светом. Клэй не спеша вбирал это все в себя.

– Привет, город.

Иногда ему нравилось говорить с городом – чтобы почувствовать себя разом и менее, и более одиноким.

* * *

Примерно через полчаса ненадолго показалась Кэри. Положив руку на перила, она медленно вытянула вторую вверх.

Привет, Клэй.

Привет, Кэри.

И скрылась.

Завтрашний день, как и любой, начнется для нее безжалостно рано. Она покатит на велике через лужайку в без четверти четыре: на работу в конюшнях Макэндрю, что на Роял-Хеннесси.

Под конец объявился Генри, прямо из гаража, с пивом и пакетом орешков. Он уселся на краю, рядом с «Плейбоем» в водосточном желобе: увядшая и выцветающая «мисс Январь». Генри знаком подозвал Клэя, и когда тот перебрался к нему, предложил свои приношения: орешки и запотевшее пиво.

– Не хочу, спасибо.

– Он разговаривает!

Генри хлопнул Клэя по спине.

– Второй раз за три часа; ну, это впрямь историческое событие. Загляну-ка завтра в киоск да куплю лотерейку.

Клэй молча смотрел в сторону: темный компост из небоскребов и пригорода.

Затем поглядел на брата: основательность глотков из пивной банки. Тому нравилась мысль о лотерейном билете.

Цифры Генри были от единицы до шестерки.

Генри указал рукой вниз: там Рори с трудом брел по улице, таща на плече почтовый ящик. А за спиной чертил концом по земле деревянный столбик; Рори победительно швырнул ящик на нашу лужайку.

– Эй, Генри, кинь-ка нам орешка, хер долговязый!

Рори на мгновение задумался, но так и не вспомнил, о чем начал говорить. Но это, наверное, было что-то уморительное, потому что всю дорогу до крыльца он смеялся. Он всполз по ступенькам и шумно улегся.

Генри вздохнул.

– Слышь, надо бы его того.

И Клэй двинулся вслед за ним на другую сторону двора, где Генри приставил к стене лестницу. Он не взглянул ни на Окружность, ни на бескрайний задник черепичных скатов. Нет, все, что он видел, – это двор и Рози, скачущую под сушильным столбом. Ахиллес жевал в лунном свете.

Что до Рори, то тот весил пьяную тонну, но как-то им удалось забросить его в кровать.

– Подлая сволочь, – резюмировал Генри. – Склянок двадцать вылакал, точно.

Они ни разу не видели, чтобы Гектор летал такой молнией. Кот выдал бесподобный панический танец, сиганув с матраса на матрас и за дверь. На другой кровати спал, привалившись к стене, Томми.

Позже, много позже, в их комнате часы на старом приемнике Генри (тоже купленном на дворовой распродаже) показывали 1:39, а Клэй стоял спиной к раскрытому окну. Незадолго до того Генри, сидя на полу, в пожарном порядке дописывал домашнюю работу, но вот уже несколько минут оставался неподвижен; лежал на застеленной кровати, и Клэй без опаски мог подумать: пора.

Он крепко закусил губу.

Вышел в коридор, держа курс на кухню, и неожиданно быстро оказался возле холодильника, с рукой, погруженной в ящик с утилем.

Откуда ни возьмись – свет.

Черт!

Белый и плотный, он хлестнул Клэя по глазам, будто футбольный хулиган. Едва Клэй успел заслониться руками, свет погас, но сполохи в глазах плясали и резали. В снова залившей все темноте возник Томми: стоит в трусах, у ноги – Гектор. Кот стал текучей собственной тенью и глазами, оскорбленными светом.

– Клэй?

Томми побрел к задней двери. Его слова капали между сном и ходьбой.

– …илес… на… па-ами…

Со второй попытки он почти одолел полный код фразы.

– Ахиллеса надо покормить.

Клэй взял брата за плечи и повернул, и смотрел, как тот поплыл по коридору. Потом Клэй наклонился и коротко потрепал по шкуре кота, который пару раз отрывисто мурлыкнул. В какой-то миг Клэй ожидал, что заревет Ахиллес или забрешет Рози, но никто из них не подал голоса, и он запустил руку в ящик.

А там ничего.

Даже когда он рискнул приоткрыть холодильник – совсем чуть-чуть, чтобы просочилось немного света, – не нашел ни единого клочка убийственной бумажки. И как же было удивительно, вернувшись к себе, обнаружить ее, приклеенную скотчем к его кровати.