Текст книги "Глиняный мост"

Последний салют

Как вы можете себе представить, в доме мальчиков и молодых мужчин то, что один из нас уезжает, особо не обсуждалось. Уезжает, и все.

Томми знал.

И мул знал.

Клэй опять остался ночевать на Окружности, а воскресным утром проснулся, так и сжимая в руках коробку с подарком.

Он сел и перечел письмо.

Взял зажигалку и Матадора в пятой.

Он принес коробку домой, вложил в нее склеенный скотчем адрес Убийцы, сунул поглубже под кровать, затем на ковре не спеша взялся качать пресс.

Где-то на половине отсчета появился Томми: Клэй видел его боковым зрением с каждым подъемом торса. Голубь Ти сидел у него на плече, а ветерок трепал плакаты Генри. Это были в основном музыканты: старые. И несколько юных и женственных актрис.

– Клэй?

Каждый раз Томми треугольником влетал в поле зрения.

– Можешь потом помочь с копытами?

Закончив, Клэй вышел во двор. Ахиллес пасся возле сушильного столба. Подойдя, Клэй подал мулу на ладони кубик сахара, затем наклонился и похлопал по ноге.

Ахиллес задрал первое копыто: все нормально.

Второе.

Когда они покончили со всеми четырьмя, Томми, как обычно, расстроился, но тут уж Клэй ничего поделать не мог. Невозможно переубедить мула.

Чтобы его ободрить, Клэй вынул еще два куска сахара.

Один подал Томми.

Двор заполняло утро.

На крыльце растеклось пустое кресло-мешок: оно сползло с дивана. В траве валялся велик без руля, бельевые веревки в вышине освещались солнцем.

Вскоре из загона, который мы соорудили на заднем дворе для Ахиллеса, появилась Рози. Подбежав к столбу, принялась бегать вокруг, а сахар таял у пацанов на языках.

Когда почти дотаял, Томми не смолчал:

– Кто мне будет помогать с копытами, если ты уедешь?

В ответ Клэй сделал такое, что даже его самого удивило: схватив Томми сзади за ворот футболки, закинул верхом на Ахиллеса.

– Черт!

Томми сначала оторопел, но тут же принял игру; прижавшись к шее Ахиллеса, он рассмеялся.

После обеда, едва Клэй шагнул было за порог дома, его остановил Генри.

– И куда это мы намылились?

Короткая пауза.

– На кладбище. Может, в Бернборо.

– Погоди, – сказал Генри, хватая ключи. – Я с тобой.

На кладбище они, перевесившись через ограду, наметили путь по могилам. У той, куда шли, они наклонялись, они смотрели, стояли, сложив руки на груди в предвечернем солнце; разглядывали трупики тюльпанов.

– Ромашек нет?

Почти посмеялись.

– Эй, Клэй.

Оба сутулились, но не расслабленно, Клэй обернулся к Генри: тот был, как всегда, приветлив, но в то же время какой-то необычный, будто высматривал что-то за могильными изваяниями.

Сначала он сказал только:

– Боже мой.

И надолго замолчал.

– Боже мой, Клэй.

Потом что-то вынул из кармана.

– На.

Из руки в руку.

Приятно пухлый денежный ломоть.

– Возьми.

Клэй посмотрел вопросительно.

– Это твои, Клэй. Помнишь тотализатор на Бернборо? Ты не поверишь, сколько мы там поднимали. А я ж тебе ни разу не платил.

Но нет, там было больше, там было чересчур, пресс-папье из банкнот.

– Генри…

– Ну, бери.

Тот взял – и покачал денежный блокнот на ладони.

– Эй, – окликнул Генри. – Эй, Клэй. – И тот посмотрел ему прямо в глаза.

– Может, купишь уже сраный телефон, как все нормальные люди – дашь нам знать, когда будешь на месте.

А Клэй с улыбкой, презрительно:

– Нет, Генри, спасибо.

– Ну ладно, тогда все до цента потрать на хренов мост.

Хитрейшая из мальчишечьих ухмылок.

– Только сдачу верни, как построишь.

В Бернборо-парке он пробежал несколько кругов, а обогнув останки метательного сектора, наткнулся на милый сюрприз – там, на отметке триста метров, зависал Рори.

Клэй застыл, схватив себя над коленями.

Рори глядел, глаза как свалка металлолома.

Клэй не поднимал глаз, но улыбался.

Ничуть не злой и не обиженный Рори был что-то между предвкушением грядущего избиения и полным пониманием. Он заметил:

– Надо признать, ты молоток, малыш, – не зассал.

Клэй выпрямился и, пока Рори приближался к нему, молчал.

– Уедешь ты на три года или на три дня… Ты же знаешь, что Мэтью тебя убьет, так? Когда вернешься.

Кивок.

– И будешь готов?

– Нет.

– А хочешь подготовиться?

Он немного подумал.

– А то, может, ты и вообще не вернешься.

Клэй внутренне ощетинился.

– Вернусь. А то мне будет не хватать наших с тобой танцулек.

Рори осклабился.

– Ага, умница. Слушай…

Он уже потирал ладони.

– Может, потренируешься? По-твоему, я здесь тебя ломал? Но с Мэтью это ни в какое сравнение…

– Это ничего.

– Ты не простоишь и пятнадцати секунд.

– Я умею держаться.

Рори, еще на шаг ближе.

– Это я знаю, но я тебя могу научить хотя бы, как продержаться подольше.

Клэй уперся взглядом прямо ему в кадык.

– Не трудись, уже поздно. – И Рори лучше, чем кто-либо, понимал, что Клэй уже готов: для этого он уже не один год тренировался, и я мог убивать его любыми способами.

Клэй нипочем не умрет.

Вернувшись домой с пачкой денег в руке, он застал меня за просмотром кино, первого «Безумного Макса», – вполне уместный мрачняк. Сначала со мной сидел Томми и упрашивал включить что-нибудь другое.

– Можно хоть раз посмотреть кино, снятое не в восьмидесятых?

– Мы и смотрим. Это семьдесят девятый.

– Вот и я про то же! Восьмидесятые или еще древнее. Никто из нас еще не родился. Даже не близко! Ну почему нельзя…

– Ты знаешь почему, – оборвал его я.

Но тут я заметил, что у него такой вид, будто он может разреветься.

– …черт, Томми, я не хотел.

– Хотел.

И он был прав: я хотел. Это тоже значит быть Данбаром.

Томми ушел прочь, а Клэй вошел; деньги уже убраны в деревянный ларец. Подошел к дивану, сел.

– Как оно? – сказал он, глядя на меня, но я не оторвал глаз от экрана.

– Адрес не потерял?

Он кивнул, и мы продолжили смотреть «Безумного Макса».

– Опять восьмидесятые?

– Не начинай.

Мы молча смотрели до момента, когда страшный главарь бандитов говорит: «Кундалини хочет вернуть свою руку!», и тут я посмотрел на брата, сидевшего рядом.

– Чувак не шутит, – заметил я. – Правда?

Клэй улыбнулся, но не откликнулся.

Как и мы.

Ночью, когда остальные уже легли спать, он оставался на ногах, сидел при включенном телевизоре со скрученным звуком. Смотрел на золотую рыбку Агамемнона, который отвечал ему бесстрастным взглядом, а потом напоследок как следует боднул стенку аквариума.

Клэй шагнул к птичьей клетке и внезапно, без предупреждения, схватил голубя. Сжал в ладонях, но бережно.

– Что, Ти, как дела?

Голубь потряс головой, и Клэй чувствовал, как тот дышит. Чувствовал сквозь оперение стук сердца.

– Сиди смирно, малыш. – И проворно, в мгновение ока Клэй дернул из его шеи перо: малюсенькое перышко – чистое, серое с прозеленью по краю – оказалось на неподвижной левой ладони Клэя.

После этого он сунул голубя обратно в клетку.

Ти сурово посмотрел на него, затем прошелся по клетке из угла в угол.

Затем стеллаж, полка с настольными играми: карьеры, скрэббл, соедини-по-четыре.

А ниже та, что он хотел.

Он раскрыл коробку, но тут на секунду его отвлек фильм на экране телевизора. Показался интересным – черно-белый, девушка спорит с мужчиной в пивнушке, но потом – к сокровищам «Монополии». Он нашел кубик, отели, потом наконец сумку, которую искал, и следом в его пальцах – утюжок.

Клэй, улыбака, улыбался.

* * *

Поближе к полуночи все оказалось проще, чем могло быть: во дворе, храни господь хлопчатобумажные носки Томми, ни собачьего, ни муловьего дерьма.

Скоро Клэй стоял под вешалами, прищепки над головой висели рядами перетекающих цветов. Он потянулся и осторожно отцепил одну. Когда-то она была ярко-синей, теперь выцвела.

Он опустился на колено у столба.

Конечно, прибежала Рози, и Ахиллес, со всеми своими ногами и копытами, стоял и смотрел. Грива у него была вычесанная, но спутанная, и Клэй потянулся, наклонился – ладонью по щетке.

Потом он взял Рози, медленно-медленно, за черно-белую лапу.

Золото в ее глазах, для него на прощание.

Он любил этот собачий взгляд искоса.

Потом пустился дальше, на Окружность.

Там он тоже не стал особо задерживаться: он уже уехал, поэтому не стал снимать с кровати пленку. Нет, он только простился и пообещал вернуться, вот и все.

Дома, в их с Генри комнате, он заглянул в ларец: прищепка стала последним сокровищем. В темноте он увидел все содержимое, перо, утюжок, деньги, прищепку и склеенный адрес Убийцы. И, конечно, оловянную зажигалку, с гравировкой ему от нее.

Решив не спать, он зажег лампу. Переуложил чемодан. Читал взятые в дорогу книги, и часы несли его.

Едва миновала половина четвертого. Клэй знал, что Кэри скоро выйдет.

Он поднялся, сунул книги обратно в сумку, взял в руку зажигалку. В коридоре он вновь почувствовал буквы, неглубоко врезанные в металл.

Бесшумно отворил дверь.

Остановился на крыльце у перил.

Эпохи назад мы здесь стояли с ним. Ультиматум у порога.

Вскоре появилась Кэри Новак, с рюкзаком за плечами и горным великом у бедра.

Сначала он увидел колесо: спицы.

Потом девушку.

Волосы распущены, шаг поспешен.

Джинсы. Всегдашняя фланелевая рубаха.

Первым делом взгляд ее устремился на противоположную сторону улицы; увидев Клэя, она опустила велик на землю. Тот остался лежать, опираясь на педаль, заднее колесо стрекотало, а девочка не спеша пошла через дорогу. Остановилась точно посреди улицы.

– Эй, – окликнула она. – Понравилось?

Она говорила вполголоса, но слова прозвучали как крик. Своего рода счастливый вызов.

Неподвижность предрассветной Арчер-стрит.

Что до Клэя, то он много чего хотел сказать, сообщить, чтобы она знала, но выговорил только одно слово:

– Матадор.

Даже с этого расстояния ему были видны ее не вполне белые и не вполне ровные зубы, когда улыбка Кэри распахнула улицу; наконец она вскинула руку, и ее лицо показалось ему чем-то незнакомым – растерянным, не находящим слов.

Она ушла, но все шла и смотрела на него, затем оглянулась еще на миг.

Счастливо, Клэй.

И лишь когда в его мыслях она уже далеко ушла по Посейдон-роуд, он вновь посмотрел в ладонь, где темнела зажигалка. Не спеша поднял крышку, и тотчас выскочил язычок пламени.

Вот так и было.

В темноте он подошел к каждому из нас: от меня, вытянувшегося на кровати, до Генри, ухмылявшегося во сне, до Томми и несуразного Рори. Как добрый (по отношению к ним обоим) жест на прощание, он снял с груди Рори Гектора и повесил себе через плечо, будто добавочную поклажу. На крыльце он спустил кота вниз; серый мурчал, но и он знал, что Клэй уезжает.

Ну?

Сначала город, потом мул, а теперь кот – только они и говорили.

А может, и нет.

– Пока, Гектор.

Но он еще не уходил, еще медлил.

Нет, еще долго – по меньшей мере, несколько минут – он ждал, пока на улицу придет рассвет, и, когда рассвет наступил, он был золотым и великолепным. Он карабкался по крышам Арчер-стрит, и с ним поднимался прилив, который нес в себе все.

Вон там – Девочка-сбивашка и далекая статуя Сталина.

И девочка-Деньрожденница, катящая пианино.

Там было яркое сердце во всей той серости и плывущие бумажные дома. Все это текло через город, сквозь Окружность и Бернборо. Поднималось по улицам. И, когда Клэй наконец двинулся в путь, он шел в свет и растущий паводок. Сначала по щиколотку, затем по колено, а когда дошел до угла, вода дошла ему до пояса.

Тут Клэй обернулся в последний раз перед тем, как нырнуть – в волну, и прочь – к мосту, сквозь прошлое, к отцу.

Он плыл по горящей золотом воде.

Часть третья. Города + воды+преступники

Коридор

Значит, вот куда его выбросило.

Под деревья.

Не один год Клэй представлял, каким может быть этот момент, – вот он, сильный, уверенный и собранный, – но все образы смыло: он превратился в оболочку от того, чем был.

Пытаясь собрать всю былую решимость, он стоял как вкопанный в коридоре из перепутавшихся эвкалиптов. Он чувствовал, как распирает легкие: ощущение накатывающих волн, хотя теперь только воздушных. Пришлось напомнить себе, что ими можно дышать.

Где-то здесь и было место, куда вела вода.

Где-то здесь было место, куда сбегают убийцы.

Позади Клэя остались сон, и чтение, и далекие городские районы. Ленивая цепь из металла и бессчетных миль голой иззубренной земли. Для Клэя в его неведении здесь было место проще некуда. Нитка рельсов, и земля, и области великой пустоты. Городок под названием Силвер – и, нет, это не тот, которым вы могли его счесть (с собакой, пишущей машинкой и змеей), а другой, на полпути в тот.

Домики. Опрятные лужайки.

И петляющая сквозь них сухая и растрескавшаяся, широкая и бесформенная река.

У нее было странное название, но Клэю оно понравилось.

Амахну.

Приехав вечером, он раздумывал, не пойти ли в поисках отца по реке, но все же решил начать с города. На заправке купил складную карту. И шел от одной ржавой таблички до другой, от одной пьяно развалившейся пивной банки до следующей. Он нашел дорогу на север и на запад; он оставил город позади.

Клэй шагал, а мир вокруг становился все пустыннее: казалось, все непрерывно куда-то утекает, а потом пришло другое ощущение – что мир одновременно накатывает на него. Какое-то явное медленно приближающееся безмолвие, он чувствовал его с каждым шагом. Чем пустыннее становилось кругом, тем ближе было до одинокого дома нашего отца.

Где-то, или нигде, грязный съезд уходил с дороги вправо. На почтовом ящике стоял номер: тот же, что и на склеенном клочке бумаги в ларце. Клэй свернул на грязную дорожку.

Сначала та вела по голому пустырю, но, пройдя несколько сот метров и поднявшись на пологий холм, Клэй оказался в коридоре из деревьев. На уровне глаз стволы напоминали мускулистые бедра – будто вдоль дороги выстроились великаны. Узлы коры и длинные ленты опавшей листвы хрустели на земле под ногами. Клэй остановился: он не двинется дальше.

Впереди, но еще на этом берегу стояла машина: «Холден», красный универсал.

А дальше, на другом берегу сухого русла, – ворота на свету. За воротами стоял дом: горбун с грустными глазами и ртом.

Там в высоком жилистом бурьяне происходила жизнь. Льнувший к земле среди кустов, вереска и бернборовидных трав воздух как бы кипел. Густое насекомое жужжание, электрическое и всезнающее. Целый язык в одной ноте. Грация.

Клэй между тем боролся с собой. Он обнаружил в себе свежее кровотечение страха, вины и сомнения. Они сплетались в нем в три яруса.

Сколь долго сможет он мешкать?

Сколько раз откроет деревянный ларец и переберет его содержимое, предмет за предметом?

Сколько раз пороется в сумке с книгами?

Сколько книг сможет вынуть и почитать?

Сколько писем к Кэри сочинить, но пока лишь в голове?

В какой-то миг его рука легла в длинную полосу предвечернего солнца.

– Ну, пошел, – сказал он вслух.

Его поразило, что слова сорвались с языка.

А еще больше – во второй раз.

– Ну, пошел, парень.

Давай, Клэй.

Иди и скажи, зачем ты приехал. Загляни в его выветрившееся лицо, во впалые глаза убийцы. Дай миру увидеть, каков ты есть.

Целеустремленный. Упрямый. Предатель.

Сегодня ты никому не брат, думал он.

Никому не брат, никому не сын.

Давай двигай, не тяни.

И двинулся.

Убийца не всегда был убийцей

Да, Клэй шагнул вперед и пошел, но к кому он в тот день шел? Кем был тот человек, откуда взялся, какие решения принял и какие не принял, покуда не стал тем, кем стал и не стал? Если прошлое Клэя видится как накатывающий прилив, то Убийца прибыл из далекой и бесконечной сухой степи, и он никогда не был великим пловцом. Может быть, лучше всего резюмировать так.

В настоящем был мальчишка, шагавший к тому, что пока оставалось лишь чудесным воображаемым мостом.

А в прошлом был другой мальчишка, чья дорога – дольше и в милях, и в годах – тоже привела его сюда, но уже взрослым.

Иной раз мне приходится себе напоминать.

Убийца не всегда был Убийцей.

Как и Пенелопа, он приехал издалека, но его город находился в этой стране, улицы там были широки и знойны, а земля желта и суха. Со всех сторон близко подступали заросли низких кустов и эвкалиптов, и люди в том городе сутулились и гнулись: они жили, непрерывно потея.

Почти всего там было по одному.

Одна начальная школа, одна средняя.

Одна река, один врач.

Один китайский ресторан, один супермаркет.

И четыре пивнушки.

На дальнем конце города в воздухе висела церковь, и в ней тихо кипели люди: на мужчинах – костюмы, на дамах – платья в цветочек, на детях – рубашки и шорты, пуговицы, и всем до смерти хочется разуться.

Что до Убийцы, то в детстве он хотел стать машинисткой, как его мать. Она работала у единственного в городе доктора, день за днем стуча по клавишам в приемной на стареньком серо-стальном «Ремингтоне». Иногда она брала машинку домой, чтобы печатать письма, и тогда просила сына донести. «Ну-ка, покажи, какие у тебя мускулы, – говорила она тогда. – Можешь дотащить эту развалюху?» Мальчик с улыбкой подхватывал «Ремингтон».

Очки у нее были секретарские, в красной оправе.

А тело за машинкой – пышным.

Мать говорила строгим голосом и носила хрустящие крахмальные воротнички. Вокруг нее сидели пациенты: со своим потом и шляпами, потом и платьями в цветочек, потом и сопливыми детишками; они сидели, обнимая свой пот. И слушали джебы и левые хуки Адель Данбар, загонявшей в угол свою машинку. Пациент за пациентом, выходил в приемную старый доктор Вайнраух, похожий на фермера с вилами с картины «Американская готика», всякий раз окидывал очередь взглядом.

– Адель, кто следующий в разрубочную?

По привычке она заглядывала в блокнот.

– Миссис Элдер.

И кто бы ни был этот следующий – хромая старуха с зобом, водянистый от пива старик с маринованной печенью или ребенок с содранными коленками и загадочной сыпью под штанами, – каждый поднимался и хотел в кабинет, все несли свои разнообразные жалобы… и среди них играл на полу несмышленый сын секретарши. На вытертом ковре он строил башни, проглатывал бесчисленные комиксы с их злодействами, суматохой и потрясениями. Он забывал злобные гримасы конопатых школьных мучителей и запускал звездолеты по приемной: гигантской миниатюрной Солнечной системе в гигантском миниатюрном городе.

Город назывался Фезертон[18]18
  От feather – перо (англ.).


[Закрыть], хотя на птицу походил не больше любого другого. Конечно, поскольку жили они на Миллер-стрит, у реки, его комнату часто – по крайней мере, в дождь – наполняли звук хлопающих крыльев, птичий гвалт и хохот. В полдень на дорогу прилетали вороны клевать сбитых животных, отскакивая от проезжавших фургонов. Под вечер верещали какаду – черноглазые, желтоголовые, белые в слепящем небе.

В общем, птицы птицами, а известен Фезертон был другим.

Это было место, где много ферм и скота.

Несколько глубоких нор-шахт.

Ну а больше всего город был известен пожарами.

Это был город, где выли сирены и мужчины разного звания – а иногда и женщины – облачались в оранжевые комбинезоны и уходили в огонь. Как правило, оставив ободранный и застывший в черноте пейзаж, они все возвращались, но бывало так, если пожар ревел чуть дольше обычного, уходило тридцать с лишним, а обратно брели двадцать восемь или двадцать девять: все с печальным взглядом, раздираемые беззвучным кашлем. Вот тогда мальчики и девочки с худенькими ручонками и ножонками и старыми лицами слышали: «Прости, сынок» или «Прости, малышка».

Прежде чем стать Убийцей, он был Майклом Данбаром.

Мать была его единственным родителем, а он у нее – единственным ребенком.

Как видите, во многих смыслах он был почти идеальной половиной для Пенелопы: они представляли собой тождественные противоположности, как симметрия, в узоре или в судьбе. Если она прибыла из мест, где много воды, то его родина была засушливой глушью. Он рос единственным сыном у матери-одиночки, она – единственной дочерью одинокого отца. Наконец, как мы скоро узнаем – и в этом главная зеркальность, вернейшая параллель судьбы, – пока она оттачивала Баха, Моцарта и Шопена, его тоже увлекало искусство, но другое.

Однажды утром на весенних каникулах, когда Майклу было восемь, он сидел в приемной доктора Вайнрауха, а на улице стояло плюс тридцать девять по Цельсию: так показывал термометр у входа.

Рядом с ним старик мистер Фрэнкс источал запах тоста.

На усах у него блестели остатки джема.

Дальше сидела девочка из школы по имени Эбби Хенли, у нее были мягкие темные волосы и сильные руки.

Майкл только что починил космический корабль.

В дверях замешкался почтальон мистер Харти, и Майкл, оставив свою небольшую серую игрушку у ног Эбби, поспешил на помощь бедолаге-почтарю, который торчал эдаким незадачливым мессией с инфернальным свечением за спиной.

– Привет, Майки.

Почему-то он терпеть не мог, когда его называли Майки, но юный будущий Убийца, вжавшись в дверной косяк, пропустил почтальона внутрь. И вернулся сам как раз вовремя, чтобы увидеть, как Эбби Хенли, поднявшись идти в кабинет, наступила на его звездолет. Эбби была обута в могучие шлепанцы.

– Эбби!

Ее мать прыснула.

Несколько смущенных нот.

– Не очень красиво.

Мальчик, наблюдавший все это грустное событие, закрыл глаза. В свои восемь лет он уже знал, что значит «сука драная», и не боялся такое подумать. Вместе с тем такие мысли – дурное воспитание, и это он тоже знал. Девочка с улыбкой отвесила довольно бессовестное «извини» и прошлепала в кабинет.

Стоявший в метре от него Харти пожал плечами. На почтарской куртке не было пуговицы, там, где его брюхо решительно выдвигалось на передний план.

– Уже проблемы с девицами, а?

Описаться, как смешно.

Майкл улыбнулся, ответил негромко:

– Да нет. Она же, наверное, нечаянно.

Сука драная.

Но почтарь стоял на своем:

– О, она нарочно, даже не сомневайся.

Тост-с-Джемом Фрэнкс выкашлял одобрительную усмешку, и Майкл попробовал сменить тему:

– А что в коробке?

– Я только доставляю, малыш. Давай-ка, я поставлю, а ты уж разберешься? Адресовано твоей маме на дом, но я сообразил, что лучше принести сюда. Держи.

Хлопнула дверь за почтальоном, и Майкл внимательнее осмотрел коробку.

Подозрительно обошел ее кругом: он догадался, что там, – такие посылки он уже видел прежде.

В первый год ее вручили лично, вкупе с соболезнованиями и заветренной горкой печенюшек.

На второй год ее оставили на крыльце.

А теперь решили пихнуть по почте.

Благодеяние для обгорелого ребенка.

Конечно, сам Майкл Данбар ничуть не обгорел, но жизнь его, очевидно, опалила. Каждый год в начале весны, когда в буше обычно начинаются свирепые пожары, местная филантропическая шарашка под названием «Клуб Тайной вечери» брала на себя миссию чуть скрасить жизнь пострадавшим от пожаров, хоть обожженным физически, хоть нет. Адель и Майкл Данбар значились в их списке, и в этом году все было как всегда – стало почти традицией, что посылка, собранная с лучшими намерениями, оказалась до краев полна абсолютным фуфлом. Мягкие игрушки неизменно гнусным образом искалечены. В пазлах гарантированно не хватало нескольких кусочков. У лего-человечков отсутствовали ноги, руки или головы.

И в этот раз, отправившись за ножницами, Майкл не особо пылал нетерпением, но когда вскрыл коробку, даже мистер Фрэнкс не удержался, чтобы не заглянуть. Майкл вынул из коробки какие-то пластмассовые американские горки с костяшками от счетов на конце, потом несколько кирпичиков лего – огромных, для двухлетки.

– Итить твою, банк они ограбили, что ли? – пошутил Фрэнкс.

Он наконец-то стер с усов джем.

Затем явился плюшевый мишка с одним глазом и половиной носа. Ну, видите? Калека. Избитый в каком-то из детских темных переулков между спальней и кухней.

Потом обнаружилась стопка журналов «Мэд». (Ладно, это ничего, здорово, пусть даже картинку-раскладку на последней странице уже сложили во всех номерах до единого.)

И, наконец, странно – что это там?

Что за чертовщина?

Не посмеяться ли решили эти люди?

На самом дне коробки, для ее укрепления, лежал перекидной календарь под названием «Мужчины, изменившие мир». Не предлагалось ли Майклу Данбару выбрать себе новый образ отца?

Он мог, например, сразу пойти в январь к Джону Ф. Кеннеди.

Или вот апрель: Эмиль Затопек.

Май: Уильям Шекспир.

Июль: Фернан Магеллан.

Сентябрь: Альберт Эйнштейн.

Или декабрь, где страница переходила в краткий рассказ о жизни и работе некрупного мужчины со сломанным носом; со временем этот человек станет всем, что восхищало будущего Убийцу.

Конечно, Микеланджело.

Четвертый Буонаротти.

Самым странным в этом календаре оказалось не содержание, а то, что он был уже просроченным – прошлогодним. Скорее всего, его положили только ради того, чтобы у коробки не провалилось дно, а до того явно пользовались: на каждой странице красовалось фото или иной портрет мужчины месяца, а вот даты часто были обведены и помечены записями о событиях или предстоящих делах.

4 февраля: регистрировать машину.

19 марта: Мария М. – день рожд.

27 мая: обед с Уолтом.

Кем бы ни был владелец календаря, он обедал с Уолтом в последнюю пятницу каждого месяца.

Теперь небольшая заметка об Адель Данбар, секретарше с красной оправой.

Она была практичная женщина.

Увидев принесенные Майклом ящичек с лего и календарь, она нахмурилась и поправила очки.

– А календарь… использованный?

– Угу.

Внезапно в этом обнаружилось какое-то удовольствие.

– Можно я его оставлю?

– Но это на прошлый год… ну-ка, поглядим.

Адель пролистала страницы-месяцы. Она не стала перегибать палку. Может, у нее и мелькнула мысль дойти до дамочки, ответственной за отправку этого благотворительного фуфла, но она ее отбросила. Уняла замерцавший было гнев. Упаковала его в свой строгий и чинный голос: теперь, как и ее сын, она решила сменить тему:

– Как ты думаешь, есть календарь с женщинами, которые изменили мир?

Паренек растерялся.

– Я не знаю.

– Ну а как ты думаешь, должен он быть?

– Не знаю.

– Ничего ты не знаешь, как я посмотрю.

Но она уже смягчилась.

– Вот что. Ты правда хочешь его забрать?

Теперь, когда появился риск лишиться календаря, Майкл захотел его больше всего на свете. Он кивнул, как заводная игрушка.

– Ладно.

Тут пошли условия.

– Как насчет того, чтобы вспомнить и назвать двадцать четыре женщины, тоже изменивших мир? Расскажи, кто они и что сделали. И тогда забирай.

– Двадцать четыре?

Майкл возмутился.

– А что такое?

– Но здесь только двенадцать!

– Двадцать четыре женщины.

Адель была уже вполне довольна собой.

– Ты кончил беситься или увеличим до тридцати шести?

Она привела очки в прежнее положение и вернулась к работе, а Майкл вернулся в приемную. В конце концов, надо было запихнуть куда-нибудь костяшки от счетов и отстоять журнал «Мэд». Женщины подождут.

Через пару минут он вновь подошел и продолжил переговоры с Адель за пишущей машинкой.

– Мам?

– Да, милый.

– Можно включить Элизабет Монтгомери?

– Какую Элизабет?

Это был его любимый сериал, его повторно показывали каждый день после обеда.

– Ну, знаешь, «Околдованный».

Адель не смогла удержаться.

Рассмеявшись, она завершила фразу на странице энергичной точкой.

– Конечно.

– Спасибо.

В разгар этого обмена репликами Майкл, увлекшись, не заметил, как из пресловутой «разрубочной» доктора Вайнрауха вышла Эбби Хенли с больной рукой и заплаканным лицом.

Заметь он ее, Майкл бы подумал: «Ну, уж тебя-то я точно не поставлю в этот список».

И это был момент, чем-то похожий на встречу возле пианино или на школьной стоянке, если вы понимаете, о чем я, – странно об этом думать, но однажды он женится на этой девочке.