Текст книги "Глиняный мост"

Мальчишечья рука

И вот он подошел к реке, и та оказалась сухой и резной, вырубленной в земле. Она рассекала округу будто рана.

На обрыве, спускаясь на дно, он заметил несколько в беспорядке валявшихся бревен, облепленных грязью. Словно гигантские занозы, косо торчащие и размочаленные, так ими распорядилась река; и Клэй почувствовал другую перемену.

Не более чем за пять минут до того он сказал себе, что никому не сын и не брат, но теперь, в последних лоскутьях света, здесь, в этой гигантской пасти, все его притязания на самостоятельность улетучились. Ведь как ты пойдешь к отцу, не будучи сыном? Как ты покинешь дом, не понимая, откуда ты? Вопросы карабкались рядом с ним, выбираясь на другой берег.

Услышит ли наш отец, как он идет?

Выйдет ли посмотреть, что за незнакомец там, в русле его реки?

Выбравшись из русла, Клэй старался об этом не думать: его трясло. Тяжелая спортивная сумка оттягивала спину, а чемодан дрожал в ладони, внезапно ставшей просто мальчишечьей.

Майкл Данбар – Убийца.

Имя и прозвище.

Клэй увидел его, стоящего в сумеречном поле перед домом.

Он увидел его, как видим мы, издалека.

Мужчины и женщины

Надо отдать юному Майклу Данбару должное.

Он обладал здоровым упрямством.

Он получил свой календарь с великими людьми, но лишь после того, как завербовал мать как помощника в поиске необходимых двадцати четырех женщин – в число которых он включил и саму Адель, объявив ее лучшей в мире машинисткой.

Это затянулось на несколько дней и потребовало стопки энциклопедий, но женщины, изменившие мир, нашлись в изобилии.

Мария Кюри, Мать Тереза.

Сестры Бронте.

(«Считается за трех?»)

Элла Фицджеральд.

Мария Магдалина!

Список длился без конца.

Но все же ему было восемь, и он был сексист, как любой мальчик его лет; в его комнату попали только мужчины. Только мужчины висели на стене.

И все же я должен признать.

В каком-то странном смысле это было даже мило: мальчик, в реальности живущий по тикающим часам потного городка, но располагающий при этом другим временем, где все, что могло заменить ему отца, – очерки о нескольких великих исторических личностях. По меньшей мере, эти люди год за годом будили его любопытство.

В одиннадцать он познакомился с Альбертом Эйнштейном, он кое-что прочел о нем. Он ничего не узнал о теории относительности (кроме того, что она гениальна), но ему полюбился старикан со страницы календаря с наэлектризованными волосами, высовывающий язык. В двенадцать он, укладываясь спать, представлял, будто тренируется в поднебесье вместе с Эмилем Затопеком, легендарным чешским марафонцем. В тринадцать изумлялся Бетховену, который играл, не слыша ни ноты.

И вот – в четырнадцать.

Подлинный поворот случился в начале декабря, с очередным снятием календаря с гвоздя.

Через несколько минут Майкл сел, не выпуская его из рук.

Прошло еще несколько минут, он все читал.

– Господи!

Он и в прежние годы на этой, последней, странице календаря рассматривал великана, более известного как Il David, то есть статую Давида, и по утрам, и по вечерам, много раз – но теперь увидел его впервые. Майкл моментально решил, за кем теперь последует. Поднимаясь снова на ноги, он даже не мог точно сказать, сколько он так просидел, изучая эмоции на лице Давида – каменного, пригвожденного решением. Уверенного. Испуганного.

А в углу страницы была еще картинка поменьше. Сотворение Адама из Сикстинской капеллы. Изгиб свода.

И он снова сказал:

– Господи…

Как можно такое уметь?

Тогда он стал искать книги; всего в Фезертонской публичной и школьной библиотеках набралось три книги о Микеланджело. В первый раз он прочел их по очереди, затем стал читать две одновременно. Читал ночами, не выключая света до предутреннего часа. Следующей его целью было найти другие работы Микеланджело, запомнить их, нарисовать заново.

Иногда он задавался вопросом: почему его так проняло?

Почему именно Микеланджело?

Переходя дорогу, он ловил себя на том, что произносит его имя.

Или перечисляет любимые работы, без всякого порядка.

«Битва кентавров».

«Давид».

«Моисей».

«Пьета».

«Пленники», или, как их еще называли, «Рабы».

Последняя захватывала его своей незавершенностью – колоссальные фигуры, увязшие в мраморе. В одной из книг, которая называлась «Микеланджело: великий мастер», содержался подробный рассказ об этих четырех скульптурах и о том, где они находятся сейчас, о галерее флорентийской Академии изящных искусств, где эти изваяния окаймляли путь к Давиду (там были еще две статуи, но сбежали в Париж). В куполе света возвышался царь – само совершенство, – его обрамляли, вели к нему четверо печальных, но великолепных товарищей по плену, каждый из которых навечно пытается вырваться из мрамора, с неизменным итогом.

Каждый в щербинах, бел.

Кисти рук завязли в камне.

Локти, ребра, измученные тела, вывернутые в страдании: клаустрофобная борьба за воздух и жизнь, пока мимо течет поток туристов… увлеченных и поглощенных им: царственным, сияющим, там, впереди.

Один из рабов, названный Атласом (в библиотечной книге его снимков было много, в разных ракурсах), еще нес мраморную глыбу на шее, превозмогая ее тяжесть и громоздкость: руки – мраморный порыв, торс – война.

Юного Майкла Данбара, как и большинство зрителей, завораживал сам Давид, но была и особая любовь к этим прекрасным измученным рабам. Бывало, он вспоминал их очертания или фрагменты и повторял на бумаге. А иногда (и это его слегка смущало) жалел, что не может превратиться в Микеланджело хотя бы на день-другой. Нередко он лежал без сна и мечтал об этом, но понимая, что опоздал на несколько веков и что Фезертон слишком далеко от Италии. К тому же (и это-то, думаю, самое нестрашное) оценки по искусству в школе у него всегда были довольно посредственные, и к четырнадцати годам этот предмет даже не входил у него в круг обязательных.

Вдобавок потолок в его комнате был плоским, размером три на четыре метра.

* * *

Адель, надо сказать, его поддерживала.

В годы, что пролетели до того, и в те, что лежали впереди, она покупала ему календари и книги: великие чудеса природы и рукотворные чудеса. Другие художники – Караваджо, Рембрандт, Пикассо, Ван Гог; и он читал книги, копировал репродукции. Ему особенно полюбился вангогов «Портрет почтальона» (может быть, как дань уважения старому Харти), и он вырезал картинки из прошедших месяцев и вешал на стену. Пришло время, и он вновь записался на искусство в школе и мало-помалу вышел в лучшие.

С тем первым календарем он тоже так и не смог расстаться.

Календарь надолго стал центром вращения его комнаты.

Однажды Адель пошутила по этому поводу, и Майкл ответил:

– Ладно, я лучше пойду.

– И куда же ты направляешься?

Он едва удержался от хитрой улыбки, вспомнив дату ежемесячного обеда.

– К Уолту, конечно.

Он собирался выгуливать собаку.

– И что у него сегодня на обед?

– Спагетти.

– Опять?

– Я тебе принесу немножко.

– Не трудись. Скорее всего, я уже усну тут за столом.

Она похлопала по кожуху машинки.

– Ладно, но ты не упахивайся, ладно?

– Я?

Она заправила в брюхо машинки новый лист.

– Да с чего бы? Пару писем друзьям – и всего делов.

Оба рассмеялись, можно сказать, без причины – как бы просто от счастья.

Он ушел.

К шестнадцати он возмужал, волосы у него стали виться.

Уже не мальчик, который с трудом поднимал пишущую машинку, но голубоглазый симпатичный парень, стрижка темной волной, мускулистый и подтянутый. Теперь он подавал надежды на футбольном поле и во всем прочем, что считалось важным, то есть, короче говоря, в спорте.

Однако Майкла Данбара спорт не интересовал.

Он, конечно, играл в школьной футбольной команде, был защитником, и неплохим. Умел останавливать. Обычно он не забывал удостовериться, что соперник после этого в полном здравии; мог и начать атаку: умел помочь товарищу забить, забивал и сам.

За пределами спортивной площадки его выделяла среди других доброта, а еще какая-то странная зашоренность. Он мучительно сходился с людьми, не умел сразу себя показать: предпочитал надеяться на большее – найти того, кто его разглядит.

Как заведено (по меньшей мере, вокруг спортивных ристалищ), появились девочки; они были предсказуемы, в их юбочках, и кроссовках, и с подобающими напитками. Жевали резинку. Потягивали из банок.

– Привет, Майки!

– О… привет.

– Привет, Майки, мы тут небольшой компашкой собрались вечером в «Астор».

Майки это не занимало – хотя единственным человеком, которого он по-настоящему любил, был Микеланджело, на руках у него были еще три девочки.

Во-первых, великая машинистка – мастер контратак из врачебной приемной.

Потом старая рыжая овчарка, что сидела рядом с ним на диване, пока он смотрел повторы «Околдованного» и «Напряги извилины», и спала, тяжело дыша, пока он трижды в неделю вечерами прибирался в кабинете доктора Вайнрауха.

Наконец, была та, которая на уроках английского сидела впереди справа, сгорбленная и милая, мосластая, как телóк (это она, как мечталось Майклу, должна была его разглядеть). В те дни у нее были туманные серые глаза, зеленое школьное платье в клетку и волосы, спадавшие до копчика.

Губительница звездолетов из врачебной приемной тоже успела измениться.

По вечерам он гулял по городу с рыжей овчаркой по кличке Мун – названной так в честь полной Луны, сиявшей в небе, когда мать ее привела.

Мун была пепельная с рыжим, она спала на полу в сарае, пока мальчик рисовал, сидя за отцовским верстаком, или писал за мольбертом – подарком матери на шестнадцатилетие. Во дворе Майкл чесал ей живот, и собака, перевернувшись на спину, улыбалась в небо. «Идем, красотка», – и они шли. Мун довольно трусила рядом, а он шагал сквозь месяцы тоски и набросков, тоски и портретов, тоски и пейзажей – искусства и Эбби Хенли.

Всякий раз в городе, медленно въезжавшем в ночь – ее приближение Майкл чувствовал за многие мили, – где-то впереди он видел Эбби. Ее тело было мазком кисти. А длинные черные волосы – росчерком.

Какими бы улицами они ни шли через город, мальчик и собака обязательно выходили к шоссе. Останавливались у проволочной изгороди.

Мун ждала.

Дышала и облизывала морду.

Майкл клал пальцы на изгородь, на узлы колючей проволоки: подавшись вперед, он разглядывал гофрированную крышу, глубоко надвинутую на далекий дом.

Горело лишь несколько огней.

Телевизор ярко мерцал голубым.

Каждый вечер Майкл простаивал какое-то время, застыв, положив руку на голову собаки.

«Идем, красотка», – и они уходили.

Лишь когда Мун умерла, он наконец пробрался за эту изгородь.

Бедняжка Мун.

Был обычный день, занятия в школе кончились.

Город заливало солнце.

Она лежала на спине возле заднего крыльца с коричневым аспидом, тоже мертвым, на груди.

У Майкла вырвалось «О господи!», и он перешел на бег. Подбежал к крыльцу, опускаясь подле нее на колено, услышал шорох падающего школьного рюкзака. Он никогда не забудет горячий бетон, теплый запах собачьей шкуры и как зарывался лицом в рыжую шерсть.

– Господи, Муни, не-е-ет.

Он умолял ее вздохнуть.

Бесполезно.

Упрашивал перевернуться и улыбнуться, встать и потрусить к миске. Поплясать на задних лапах, выпрашивая дождя из сухого корма.

Безответно.

Ничего не осталось, только тело и оскал, смерть, не закрывшая глаз, и Майкл стоял на коленях в закате на заднем дворе. Мальчик, собака и змея.

Позже, незадолго до возвращения Адель, он отнес Мун за сушильный столб и похоронил под банксией.

Он принял два решения.

Во-первых, он вырыл еще одну яму – на несколько футов правее – и опустил туда змею: друг и враг, бок о бок. Во-вторых, этим вечером он пересечет границу у Эбби Хенли. Он пойдет к усталой двери и к голубым сполохам телевизора.

Вечером на шоссе были город за спиной, стрекозы и боль от потери собаки – такой голый, без ее частого дыхания, воздух. Пустота у ноги. Но было и другое чувство. Сладкая дурнота от поступка, от появления нового. И Эбби. Стоившая всего на свете.

По дороге он командовал себе не застывать у проволочной изгороди, но не смог без этого обойтись. Его жизнь сжалась до нескольких минут, пока он не сглотнул и не зашагал к крыльцу – где ему отворила Эбби Хенли.

– Ты, – сказала она, и небо разбухло от звезд.

Избыток одеколона.

Мальчик с полыхающими плечами.

Рубашка на нем слишком просторна в слишком просторной стране, и дорожка, на которой они стояли, сплошь заросла бурьяном. За дверью ее домашние ели мороженое, а железная крыша нависала, наваливалась на Майкла, искавшего слова и темы. Слова нашлись. Темы – нет.

Обращаясь к ее голяшкам, он сказал:

– У меня сегодня собака умерла.

– А я и удивилась, что ты один.

Она улыбнулась почти надменно.

– Я буду вместо?

Это был крепкий тычок.

Он не сдавался.

– Змея.

Он помолчал.

– Укусила.

И эта пауза почему-то изменила все.

Майкл отвел взгляд в сгущающиеся потемки, и девочка за несколько коротких секунд превратилась из насмешницы в само смирение: она шагнула ближе, и стала рядом, глядя, куда и он. Так близко, что касалась его плечом.

– Я бы ту змею пополам порвала, чтобы она и тебя не укусила.

С тех пор они стали неразлучны.

Они смотрели старые телекомедии, что снова и снова крутятся в программе – его «Околдованного» и ее «Мечтаю о Джинни». Они валялись у реки или уходили из города по шоссе, наблюдая, как мир становится больше. Прибирались у доктора Вайнрауха или слушали через его стетоскоп сердцебиение друг у друга. Замеряли друг другу давление, пока руки не надувались так, что вот-вот лопнут. В сарае он делал наброски ее рук, ее лодыжек, ступней. Но отказывался изображать лицо.

– Ну чего ты, Майкл…

Она со смехом клала ладонь ему на грудь.

– Ты что, не сможешь меня похоже нарисовать?

А он мог.

Он мог схватить дымку в ее глазах. Озорную бесшабашную улыбку.

Даже на бумаге она выглядела так, будто вот-вот заговорит.

– А ну, проверим, какой ты мастер, – возьми кисть в левую руку.

Однажды вечером на ферме за шоссе она впустила его. Подперев дверь своей комнаты коробкой с учебниками, взяла его за руку и помогла во всем: справиться с пуговицами и застежками, опуститься на пол.

– Иди сюда, – сказала она.

И был ковер, и огонь по плечам, спинам и копчикам. Было солнце за окном, книги и всюду недописанные домашние задания. Было дыхание – ее дыхание – и падение без оглядки. И смущение. И отвернутое в сторону лицо, и вновь обращенное к ней.

– Посмотри на меня. Майкл, посмотри на меня.

И он смотрел.

Вот эта девочка, ее волосы, ее туман.

Она сказала:

– Слушай…

Пот между грудей.

– Я даже не сказала: «Прости!»

Он посмотрел на нее в упор.

Рука, на которой лежала Эбби, затекла.

– За что?

Она улыбнулась.

– Ну, за собаку и…

И уже чуть не плача:

– И что тогда в приемной сломала твою космическую игрушку.

И Майкл Данбар мог бы забыть руку под ней навсегда: он остолбенел и замер, изумленный.

– Ты помнишь?

– Еще бы, – сказала она; теперь она говорила вверх, глядя в потолок.

– Не понимаешь?

Половина ее тела была в тени, но на ногах лежало солнце.

– Я тебя любила уже тогда.

Дом Убийцы

На другом берегу сухого русла в сумерках Клэй пожал руку Майклу Данбару, и пульс отдавался у обоих в висках. Округа остывала. На мгновение он представил себе реку, клокочущую, чтобы ее шум отвлек его. Чтобы поговорить о ней.

Куда, черт побери, подевалась вода?!

Перед этим, увидев друг друга, заглянули в лица, потупились.

Лишь когда разошлись на несколько метров, смогли задержать взгляд дольше чем на секунду.

Земля казалась живой.

Окончательная тьма, и все так же ни слова.

– Помочь с сумками?

– Я сам, спасибо.

Отцовская ладонь была ужасно влажной. Глаза бегали, моргали как сумасшедшие. Лицо понурое, шаг утомленный, а голос редко пускался в ход: это Клэй вполне расслышал. Он все это слишком хорошо знал.

Дошли до дома, сели на крыльце, и Убийца как бы притонул. Локти расползлись: он взял лицо в ладони.

– Приехал, значит.

Да, подумал Клэй, я приехал.

Будь рядом любой другой человек, Клэй протянул бы руку и похлопал его по плечу, мол, все нормально.

А тут не мог.

В голове была одна мысль, повторявшаяся снова и снова.

Приехал. Приехал.

На этот день других мыслей не будет.

Пока Убийца не очнулся, они довольно долго просидели на крыльце. Дом, чем ближе, тем казался паршивее.

Ржавые водостоки, облупившаяся краска.

Окружал его яростный бурьян.

Луна перед ними светила на разбитую дорожку.

Внутри – бежевые стены и великий взрыв пустоты; все это пахло одиночеством.

– Кофе?

– Не, спасибо.

– Чаю?

– Не.

– Есть хочешь?

– Нет.

Они сидели в тишине гостиной. Журнальный столик был завален книгами, журналами, чертежами мостов. Диван поглотил их – и сына, и отца.

Боже.

– Прости, диковато, наверное?

– Все нормально.

Они явно нашли общий язык.

Наконец поднялись с дивана, и хозяин показал дом.

Не очень долгий обход, но Клэю было полезно узнать, где спать, где ванная.

– Устраивайся пока, прими душ.

В комнате оказался письменный стол, на который Клэй выставил все привезенные книги. Повесил в шкаф одежду и уселся на кровати. Ему хотелось только одного – оказаться дома: до слез, так хотелось перешагнуть сейчас свой порог. Или оказаться на крыше с Генри. Или увидеть Рори, шаткой походкой волочащего по Арчер-стрит пук почтовых ящиков со всей округи…

– Клэй?

Он поднял голову.

– Пойдем, поешь.

Живот у него ревел.

Он подался вперед, но подошвы приросли к полу.

Он держал в руках деревянный ларец, держал зажигалку и смотрел на Матадора и свежеподобранную прищепку.

По целой куче причин Клэй не мог двинуться с места.

Пока не мог. Скоро.

По всему побережью ночной южный ветер

Разумеется, Эбби Хенли не собиралась его погубить.

Так вышло, вот и все.

Просто одни события привели к другим, а другие повлекли новые совпадения, обернувшиеся много лет спустя вот этими мальчишками и кухнями, мальчишками и ненавистью – и без этой давно исчезнувшей девочки не было бы ничего.

Ни Пенелопы.

Ни ребят Данбаров.

Ни моста, ни Клэя.

Но когда эти годы только предстояли, если посмотреть на Майкла и Эбби, все было прозрачно и красиво.

Он любил ее линиями и красками.

Сильнее, чем любил Микеланджело.

Сильнее, чем Давида и извивающихся каменных рабов.

Оканчивали школу оба с хорошими оценками, среди лучших в городе, и это были цифры бегства и любопытства.

Кто-то на Мейн-стрит хлопал его по плечу.

Иные поздравляли.

Иногда, впрочем, случалось и небольшое недопонимание, невысказанное «за каким рожном тебе уезжать?» Лучше всего это выходило у мужичков, особенно у тех, что постарше, с их перезрелыми лицами и взглядами, туго сощуренными на солнце. Слова выходили кособокими:

– Уезжаешь, значит, в большой город, а?

– Да, сэр.

– Сэр? Ты, мля, пока еще тут!

– Черт… извините.

– Ну, главное не дай превратить себя в говнюка, усек?

– Не понял?

– Ты слышал… Не превращайся в то, чем становятся все сукины дети, которые уезжают. Не забывай, откуда ты, усек?

– Усек.

– И кто ты.

– Конечно.

Спору нет, Майкл Данбар был из Фезертона, и он был сукин сын и потенциально говнюк. Но дело в том, что никто не сказал ему: «И не делай такого, за что получишь прозвище вроде Убийцы».

Его ждал огромный мир, море возможностей.

В день, когда ожидались результаты экзаменов, на рождественских каникулах, Эбби сказала ему, что будет стоять возле почтового ящика. Он легко мог бы это изобразить.

Толща пустых небес.

Рука на бедре.

Она пеклась на солнце двадцать минут, затем вернулась во двор, где устроилась в шезлонге под пляжным зонтом, в тысяче миль от моря. Затем перебралась поближе к переносному холодильнику и фруктовому льду: боже, ей обязательно было нужно сбежать.

В городе Майкл швырял кирпичи парню на строительных лесах, который перекидывал их следующему, еще выше. Где-то совсем высоко кто-то укладывал эти кирпичи в стену, и так рос новый паб: для шахтеров, фермеров и несовершеннолетних.

Придя домой на обед, он увидел свое будущее: сложенное вдвое, оно торчало из ящика для рекламного мусора.

Не смутившись дурным знаком, он вскрыл конверт. И улыбнулся.

Майкл позвонил Эбби: она бежала к дому и запыхалась.

– Все еще жду! Я так понимаю, чертов городишко хочет не выпустить меня еще пару часов, чисто чтобы помучить.

Позже она пришла к нему на работу; подошла сзади и стояла, и он, оглянувшись, выронил кирпичи, один слева, другой справа. Повернулся к ней.

– Ну?

Она кивнула.

Она рассмеялась, а за ней и Майкл, но тут сверху между ними вонзился голос:

– Эй, Данбар, хер безрукий! Где мои кирпичи, ты, сука?!

Эбби, никогда ничего не упускавшая, крикнула в ответ:

– Стихи!

Усмехнулась и была такова.

Через несколько недель они были таковы.

Да, собрали вещи и двинулись в большой город. И как бы мне описать четыре года чистейшего идиллического счастья? Если Пенни Данбар хорошо умела через одну деталь рассказать обо всем, то здесь детали оставались лишь деталями – отрывками, уплывающими сценами.

Они ехали одиннадцать часов, пока впереди не замаячил силуэт мегаполиса.

Остановившись на обочине, они оценили всю его обширность, а Эбби забралась на капот.

Поехали дальше, и вскоре оказались в городе и стали частью города, и Эбби пошла получать бизнес-диплом, а Майкл писал и ваял, стремясь не пропасть среди окружающих гениев.

Оба подрабатывали.

Она подавала напитки в ночном клубе.

Он – рабочим, на стройках.

Вечером они падали в постель и друг в друга.

Они были частями целого, данными и взятыми.

Лето за летом.

Год за годом.

Иногда по вечерам они ели на пляже еду из закусочной, наблюдая, как, будто по волшебству, будто кролики из шляпы фокусника возникают чайки. Их обдували тысячи морских бризов, и каждый бриз был не таков, как другие, они чувствовали на себе вес зноя и сырости. Бывало, они просто сидели и смотрели, как огромная черная туча входит в гавань, будто авианосец, а потом неслись в струях принесенного ею дождя. Дождь как будто смывал весь город и нес ночной южный ветер по всему побережью.

У них были свои вехи и дни рождения, и особенно один, когда она подарила ему книгу – роскошную, с золотым тиснением на твердой обложке – под названием «Каменотес», и Майкл зачитывался ею, а Эбби тем временем спала, устроившись у него на ногах. И всякий раз, прежде чем закрыть книгу, он возвращался в начало, на страницу со справкой об авторе, на середине которой, ниже текста, она написала:

Майклу Данбару – единственному,

кого люблю, люблю

и люблю.

От Эбби

И, конечно же, в скором времени – поездка домой, чтобы пожениться в тихий весенний день; вороны за дверью церкви вопили свое «Ар-р!», будто сухопутные пираты.

Мать Эбби плакала от счастья в первом ряду. Отец сменил заношенный рабочий комбинезон на торжественный костюм.

Адель Данбар сидела с добрым доктором, ее глаза блестели за стеклами новеньких очков в синей оправе.

Там была Эбби, плакавшая в тот день, пока вся не вымокла, белое платье и туманные глаза.

Был Майкл Данбар – молодой мужчина, вынесший ее на руках в солнечный свет. Был обратный путь несколькими днями позже и остановка на полдороге, где была восхитительная река, дикая, яростно мчащая – со странным названием, но им ее название пришлось по сердцу: Амахну.

И было лежание там, под деревом; ее волосы щекотали его, но он нипочем не желал их отодвинуть, и Эбби сказала тогда, что хотела бы еще как-нибудь сюда приехать, и Майкл ответил: «Само собой – заработаем, построим тут дом и будем приезжать, когда захотим».

Таковы были Эбби и Майкл Данбары.

Счастливейшие сукины дети из всех, у кого хватило духу уехать.

И без всякой тревоги о завтрашнем дне.