Текст книги "Девушки сирени"

Глава 11
Кася
1940–1941 годы

Я не успела ответить Зузанне, дверь ударом ноги сорвали с петель, и три чернорубашечника перешагнули через нее и ворвались в будку. Один рывком поднял Петрика с пола, другие за руки вытащили меня наружу. Монеты из кассы разлетелись по всей будке.

– Мы просто заглянули на минутку, – пытался объяснить эсэсовцам Петрик. – Она моя девушка. Вы что-то перепутали!

Его девушка?

Эсэсовцы молча потащили нас за собой. Я высматривала в толпе маму.

Где же она?

– Пожалуйста, отпустите, у меня есть деньги, – просил Петрик.

Эсэсовец ударил его дубинкой по скуле. Петрика! По его прекрасному лицу!

Эсэсовцы волокли нас вдоль очереди, люди глазели на эту картину и перешептывались. Я оглянулась и увидела эсэсовца, который следил за мной до кинотеатра. Он вел Зузанну и Луизу.

Мама прорвалась сквозь толпу и побежала за нами. Ее лицо испугало меня даже больше, чем все происходящее. Я лишь один раз в жизни видела такой обезумевший взгляд – трамвай сбил лошадь, и она умирала прямо на улице. Мама прижимала к груди пакет с моим бутербродом.

– Мама, иди домой! – крикнула я.

– Прошу вас, вы взяли не тех людей, – умоляла мама эсэсовцев.

– Преступники, – констатировала одна женщина в очереди.

– Они ничего не сделали! – возразила мама толпе, и глаза у нее были как у той лошади. – Это моя дочь. Я работаю медсестрой в больнице.

Мама попыталась еще что-то объяснить, а потом побежала за нами и на бегу умоляла эсэсовцев отпустить нас.

Им это надоело, и один из них сказал:

– Если ей так хочется, пойдет с нами.

Он схватил маму за руку, отобрал у нее бутерброд и кинул его какой-то немке в очереди.

– А кто же будет продавать нам билеты? – спросила еще одна фройляйн.

– Зачем вам билеты? Идите в зал, сегодня сеанс бесплатный, – ответил ей эсэсовец.

Немцы в очереди неуверенно топтались на месте, эсэсовцы потащили нас дальше, а в вечернем воздухе трубы грянули «Хорста Весселя».

В Люблинском замке нацисты разделили женщин и мужчин, а на следующий день отвезли нас в грузовиках на станцию. Многие арестанты совали конвоирам письма и деньги. Мама тоже сунула одному письмо.

– Прошу вас, я немка. Вы можете передать это обершарфюреру Леннарту Флейшеру?

Она дала конвоиру какие-то деньги, а тот, не глядя, сунул их и письмо в карман. У конвоиров не было времени на такие мелочи, они просто гнали нас вперед.

Фамилия Леннарта Храброго – Флейшер? Флейшер – значит мясник. Что ж, ему подходит.

Меня, маму, Зузанну, Луизу и еще как минимум сотню женщин загрузили в вагон-ресторан – только теперь там отсутствовали столы – и заперли двери. Окна были зарешечены, а в углу вместо туалета стояло жестяное ведро.

Я узнала несколько девушек из моего старого скаутского отряда, а среди них и совершенно ошалевшую Янину Грабовски.

Гестаповцы пришли за ней на Липовую улицу?

У меня сердце упало, когда я увидела миссис Микелски с маленькой дочкой на руках. Их забрали после того, как гестаповцы поймали мистера Микелски, когда он распространял подпольные газеты. Их дочке Ягоде было всего два годика. Имя очень шло малышке, потому что она действительно была похожа на белокурую ягодку.

Через несколько часов пути поезд сделал короткую остановку в Варшаве, а потом, постепенно набирая скорость, поехал дальше. Ситуация была настолько кошмарной, что все молчали.

Когда стемнело, я пробралась на место у окна и принялась разглядывать сквозь решетку пролетающий мимо лес и залитые лунным светом поля. Деревья стояли очень близко друг другу, и эта картина почему-то вселяла в душу тревогу.

Миссис Микелски заснула, а мы с Луизой по очереди держали на руках Ягоду. Малышка была в одной пижамке, и мы прижимали ее к себе, чтобы поделиться теплом. Забота о девочке не смогла отвлечь Луизу, и она начала себя накручивать.

– Как теперь мама без меня? Я всегда помогаю ей с выпечкой.

– Не волнуйся. Ты скоро вернешься домой. Нас долго не продержат.

– А Петрик? – не унималась Луиза. – Он тоже в этом поезде?

Вагон накренился направо, и экскременты перелились через край ведра. Две женщины, которые сидели на полу рядом с ведром, завизжали и вскочили на ноги.

– Откуда мне знать, – проворчала я. – Говори тише – люди спят.

– А нам разрешат писать письма?

– Лу, не знаю. Там посмотрим. Все будет хорошо.

Миссис Микелски подошла забрать дочку. Поезд раскачивался, словно какая-то жуткая люлька, и большинство наших товарок уснули. Луиза пристроилась ко мне возле окна. Мама с Зузанной спали на полу в углу вагона. Сестра, как ребенок, положила голову маме на плечо и поджала под себя ноги. Это было так мило, я даже ими залюбовалась.

Спустя какое-то время Луиза поменялась местами с Зузанной и наконец заснула. Поезд мчался в Германию, а меня одолевали мои личные демоны.

Как я могла допустить, чтобы нас всех арестовали?

Одно дело – пострадать из-за собственной глупости, но потащить за собой всех, кого любишь, – это совсем другое.

И зачем я пошла в кинотеатр? Нас всех взяли из-за того, что я расслабилась. Нас отдадут под суд? Если да, то осудят только меня, понятно же, что другие ничего не сделали. А Петрик? Его уже расстреляли?

Все знали, что нацисты расстреливали людей во дворе замка.

Меня всю трясло.

А где сейчас папа? Надо прямо сейчас выбраться из этого поезда. Потом точно будет поздно.

Я отодвинула защелки на оконной раме. Несмотря на то что была ночь, я хорошо видела очертания пролетавших мимо елей. По мере того как мы уезжали дальше на запад, воздух становился холоднее.

– Твоя очередь спать, – прошептала Зузанна.

– Надо выбираться отсюда.

– Кася, держи себя в руках.

Но я уже не могла успокоиться.

– Здесь нечем дышать. Мне надо на воздух.

У меня было такое чувство, будто кто-то схватил меня за горло и начинает душить.

– Прекрати, ты разбудишь Луизу, – одернула меня сестра. – Ей и так плохо.

Я согнулась пополам.

– Я умираю.

Зузанна взяла меня за руку и нащупала кончиками пальцев запястье.

– Пульс учащенный. У тебя приступ паники. Дыши. Глубокий вдох. И выдох.

Я набрала полную грудь воздуха.

– Кася, посмотри на меня. Продолжай дышать. Не останавливайся. Это может занять минут десять.

Все-таки хорошо, когда у тебя сестра разбирается в медицине. Приступ паники действительно пошел на спад через десять минут.

Спустя еще несколько часов мы проехали через Познань и плавно свернули на север. Утреннее солнце подсвечивало деревья, листва, чем дальше мы ехали, все больше окрашивалась в красный и желтый цвета. Я задремала, прислонившись щекой к холодной решетке, но, когда поезд начал тормозить, сразу проснулась.

К окну подошла Луиза и еще несколько женщин.

– Что там? – спросила Луиза.

Поезд въехал на станцию. Долго и пронзительно просвистел свисток.

Мама протолкалась ближе ко мне.

– Что ты видишь?

Я взяла ее за руку:

– Написано «Фюрстенберг-Мекленбург».

На платформе стояли здоровенные блондинки в черных плащах с капюшоном поверх серой формы. Одна бросила под ноги окурок и раздавила его сапогом. Некоторые держали на поводке овчарок. Собаки явно ожидали наш поезд, они смотрели на проезжающие мимо вагоны, как будто хозяина встречали после долгой разлуки.

Не первый раз встречают поезд с заключенными?

Женщина у меня за спиной вытянула шею, чтобы лучше разглядеть платформу.

– Германия.

Свисток просвистел во второй раз. Луиза вскрикнула, а у меня снова возникли проблемы с дыханием.

Мама крепче сжала мою руку.

– Наверное, трудовой лагерь.

– Вон, виден церковный шпиль, – сказала я.

Мысль о том, что местные немцы по воскресеньям распевают гимны в церкви, успокаивала.

– Богобоязненные люди, – пробормотала какая-то женщина.

– Фюрстенберг? – переспросила миссис Микелски. – Я слышала о таком. Это курорт!

– Будем хорошо работать, и с нами ничего не случится, – добавила мама.

Поезд остановился, и я, чтобы не потерять равновесия, двумя руками схватилась за решетку.

– По крайней мере, они знают заповеди.

Мы и представить себе не могли, насколько далеки от истины. В то утро, спускаясь из вагона на платформу, мы спускались прямиком в ад.

Глава 12
Кэролайн
1941 год

Ситуация во Франции становилась все безнадежней. С начала весны каждое утро к десяти в приемной консульства народу было битком, а в моем расписании – ни одной свободной минуты. Нацисты заняли Париж, а французы в Нью-Йорке погрузились в бездну отчаяния и зачастую испытывали серьезные финансовые затруднения, от которых мы были не в силах их избавить. Рожер заставил меня поклясться, что не буду оказывать им помощь из своих средств, так что максимум, что я могла предложить, – шоколадную плитку и «жилетку», чтобы поплакаться.

Как-то утром я начала собирать посылку для сирот, поставив одну из обувных коробок Бетти на стол. Вестей от Пола больше не приходило. Чтобы отогнать мрачные мысли и заглушить боль в груди, я старалась занять себя по максимуму.

– У тебя все расписание забито, – сообщила Пиа и бухнула стопку папок на мой стол. – Первыми идут твои друзья из высшего общества, которые не понимают слова «нет».

– Подобная характеристика не поможет опознать, кто там.

– Не знаю. Прис какая-то там и ее мать.

Присцилла Хафф. Длинноногая блондинка, училась в Чапине на класс младше меня. Безупречная в синем костюме от Мейнбохера, она была на редкость приветлива. Электра Хафф – чуть менее нарядная копия дочери – вошла следом и закрыла за собой дверь.

– Кэролайн, дорогая, какой у тебя элегантный маленький кабинет, – защебетала миссис Хафф.

– Я хочу усыновить французского ребенка, – заявила Присцилла таким тоном, будто заказывала «Шатобриан» в «Сторк клаб». – Я бы даже двойняшек взяла.

– Присцилла, у нас существует список желающих усыновить детей, ожидающих усыновления. Но Пиа поможет тебе с бумагами, и от тебя потребуется подпись мужа.

– Как поживает Рожер Фортье? – полюбопытствовала миссис Хафф. – Ваш босс – такой милый мужчина.

– Кэролайн, в том-то все и дело, – объяснила Присцилла, – я не замужем.

– Пока, – вставила миссис Хафф, разглядывая фотокарточки в серебряных рамках на каминной полке. – Рассматриваются две кандидатуры.

– Присцилла, для усыновления требуются два родителя.

– У мамы великолепный французский. И я бегло разговариваю.

Присцилла отвечала требованиям касательно французского языка. Она ежегодно обходила меня на конкурсе французских эссе. Немалую роль сыграл и тот факт, что их повар на каждое Рождество готовил для нашего класса изысканный bûche de Noël[23]23
  Традиционный рождественский торт в виде полена, распространенный во Франции и бывших французских колониях.


[Закрыть], а единственная судья на конкурсе – наша «француженка» мисс Бенгоян – была известной сладкоежкой.

И почему мне так хочется закурить?

– Понимаю, Присцилла, но правила не я устанавливаю. Ты ведь догадываешься, что каждый из этих детей пережил трагедию? Даже двоим родителям с ними придется непросто.

– Значит, ты посылаешь сироткам посылки, но отказываешь им в идеальном доме? Я могу предложить ребенку все самое лучшее.

Возможно. Пока на горизонте не замаячит что-то более интересное.

– Извини, Присцилла, но у меня на утро назначено еще несколько встреч. – Я подошла к шкафу с документами.

– Я слышала, ты сама усыновляешь ребенка, – не сдавалась Присцилла.

– Сейчас такие времена – много чего можно услышать.

– Похоже, некоторые могут позволить себе не соблюдать правила, – заметила миссис Хафф и подтянула перчатку.

– Миссис Хафф, я потеряла отца в одиннадцать лет. Расти без отца – тяжелое испытание. Я бы так с ребенком не поступила.

– Тяжелее, чем вообще без родителей? – спросила Присцилла.

Я резко задвинула ящик с папками.

– Боюсь, это бессмысленный спор. Не так уж и много французских детей ждут усыновления.

Присцилла надула губы, а я с трудом подавила желание придушить ее на месте.

– А я думала, в Америку каждый день прибывают корабли с сиротами, – проговорила она.

– Вообще-то, это не так. После того как «Бенарес»…

– Что еще за Бенарес? – перебила меня Присцилла.

Миссис Хафф потянулась к своей сумочке:

– Если дело в деньгах… Я слышала, вам с матерью пришлось уйти из «Мидоу-клаб»…

Я снова села за стол.

– Миссис Хафф, мы продали дом в Саутгемптоне и проводим лето в Коннектикуте, так что членство в клубе нам теперь ни к чему. И, Присцилла, ты не сможешь просто купить ребенка за деньги. Если ты иногда читаешь газеты, то должна знать, что «Город Бенарес» – британский пассажирский корабль. Он перевозил сто английских детей, которых родители отправили в Канаду, чтобы уберечь от бомбардировок Лондона. На пути из Ливерпуля в Галифакс, Новая Шотландия…

Миссис Хафф уперлась руками в стол и подалась вперед.

– Кэролайн, нас интересуют французские дети.

– На четвертый день пути дети в возрасте от четырех до пятнадцати лет переоделись в пижамы и готовились лечь спать… – Я почувствовала, что вот-вот разревусь.

Присцилла скрестила руки на груди:

– Какое отношение это имеет к усыновлению ребенка из Франции…

– Присцилла, корабль затопила немецкая подводная лодка. Семьдесят семь детей из ста утонули. В связи с этим на данный момент программы по эвакуации детей приостановлены. Так что, леди, вы уж извините, но сегодня вы себе ребенка не купите. А теперь я вынуждена просить вас покинуть мой кабинет. На случай, если вы не заметили, я занята, а в приемной – очередь.

Присцилла проверила швы на чулках.

– Кэролайн, ни к чему грубить. Мы просто хотим помочь.

Тут в дверь очень вовремя постучалась Пиа. Она проводила мать и дочь Хафф, так что они счастливо разминулись с Рожером, который появился у меня на пороге сразу после их ухода.

– Кэролайн, радуйся, я выбил для тебя допуск к информации повышенной секретности.

Я выдвинула ящик стола и начала укладывать в ряд новые батончики «Хершис». Мне очень не хотелось, чтобы он заметил, как у меня дрожат руки.

– Зачем?

– Мы знаем, что по всей свободной зоне организованы транзитные лагеря для иностранных граждан. В основном туда сгоняют евреев, но не только. Теперь поступила информация о том, что их перемещают в лагеря на территории Польши и в другие места. Я и подумал, может, ты этим займешься.

Я развернулась и посмотрела на Рожера:

– Чем именно?

– Нужно выяснить, куда их перемещают. Кого. В каком количестве. И за что они были арестованы. Я устал говорить людям, что не в курсе, где их родные и близкие.

– Рожер, разумеется, я этим займусь.

Это означало, что я получу место в первом ряду. Теперь я и без «Нью-Йорк таймс» смогу узнавать новости о событиях в Европе, и, возможно, среди прочего всплывет какая-то информация о Поле.

– Неудобно просить тебя, мы ведь тебе не платим.

– Даже не думай об этом. Мы с мамой в полном порядке.

Правда заключалась в том, что, хоть папа и оставил нам средства, мы все равно вынуждены были жить экономно. У нас имелись кое-какие доходы и кое-какие активы, которые можно было продать. И потом – у нас еще оставалось мамино серебро.

В тот день, как только мы закрылись на обед, я бегом спустилась в книжный магазин «Librairie de France» неподалеку от Ченнел-гарденс и взяла у них на время все атласы, какие смогла найти. После чего вернулась в офис и погрузилась в абсолютно новый для меня мир секретных данных: фотографий британской разведки и не подлежащих оглашению документов.

Пиа завалила мой стол папками, и я начала собирать информацию о лагерях. Транзитные лагеря в свободной зоне. Гюрс. Ле-Верне. Аржель-сюр-Мер. Агд. Де Миль. Подробные фотографии лагерей вселяли тревогу, разглядывая их, я чувствовала себя какой-то извращенкой, которая подглядывает за соседями на заднем дворе.

Раскладывая информацию о лагерях по папкам, я вскоре обнаружила, что, кроме транзитных, существуют лагеря совершенно другого назначения.

Концентрационные.

Я прикрепила на стену в офисе карту и втыкала булавки в те места, где мы находили новые лагеря. Рожер снабжал информацией, а я переносила ее на карту. Вскоре красные булавочные головки на территории Южной Австрии, Польши и Франции стали похожи на сыпь от пурпурной лихорадки.

Проходили недели, месяцы, а вести от Пола отсутствовали. Во Франции хозяйничали нацисты, так что нетрудно было представить самый худший вариант из возможных. Рожер получал новости из-за границы. Поначалу французы заняли выжидательную позицию. Лучшие столики в ресторанах предоставлялись только офицерам вермахта. Парижане решили этого не замечать. Париж уже бывал оккупирован, и они, похоже, надеялись, что и в этот раз все закончится без особых потерь.

А нацисты, недолго думая, подмяли под себя лучшие мясные и винные магазины и объявили о своих планах передислоцировать всю модную индустрию Парижа в Гамбург. И вот после этого и после того, как нацисты принялись проводить облавы и задерживать ни в чем не повинных французов, мы стали получать донесения о том, что в Париже начали возникать группы сопротивления. Участники Сопротивления распространяли антифашистские листовки и организовали подпольную сеть для эффективной разведки. Меньше чем через неделю после первых донесений пошли сообщения об активной подпольной деятельности по всей Франции.

Я ни на день не забывала о своем плане помощи детям-сиротам и всегда могла положиться на маму в этом деле. Как-то вечером я вытащила все содержимое гардеробов из гостевых комнат с целью найти то, что можно распороть и перекроить в детские вещи. А мама тем временем использовала немногие отрезы ткани, которые были у нас в наличии.

Обстановка в комнате для гостей являла собой забавную комбинацию стилей от мамы и от папы. Дело в том, что когда-то эта комната была кабинетом отца, и, соответственно, в ней сохранилась мужская атмосфера – обои в полоску и крашенный под черное дерево стол. Но после отца комнату заняла мама, и в ней сразу появились все признаки пошивочной мастерской: кругом разбросаны выкройки на кальке, стоят манекены разных размеров, хотя, увы, с годами исчезли манекены с осиной талией.

Я притащила в комнату кучу сумок и шерстяные вещи с благотворительных базаров. Сама я шить никогда толком не умела, что хорошо хотя бы для осанки, а вот мама всегда была рукодельницей. Она сидела, склонив голову над швейной машинкой, и свет настольной лампы подчеркивал белизну ее волос на фоне старой черной машинки «Зингер». Когда умер папа, мамины волосы палевого оттенка буквально за ночь обрели цвет английской соли. Мама коротко подстриглась, отказалась от косметики, а в одежде отдавала предпочтение костюмам для верховой езды. Вообще-то, она всегда любила лошадей и со скребницей в руке чувствовала себя комфортнее, чем с серебряным гребнем, но мне было грустно оттого, что такая красивая женщина поставила на себе крест.

Мы занимались делом и слушали новости по радио.

Девятнадцатое апреля 1941 года. Пока Белфаст и Северная Ирландия приходят в себя после налетов люфтваффе, Лондон подвергся самой массированной с начала войны бомбардировке. Германские войска вошли в Грецию. Премьер-министр Греции Александрос Коризис покончил с собой. Британия начала эвакуацию греков.

– О, выключи ты это, Кэролайн! Сейчас так мало хороших новостей.

– Ну, мы хоть чуть-чуть да ввязались в эту войну.

Соединенные Штаты официально сохраняли нейтралитет, но наконец-то начали патрулировать Северную Атлантику.

– Подумать только – Гитлер разгуливает по руинам Парфенона, – проворчала мама. – И когда все это кончится?

Я поставила вспарыватель швов в жестяное ведерко, которое мама использовала для хранения ножниц и катушек, и почувствовала, как заскрипел металл. На дне ведерка еще оставался песок с пляжа в Саутгемптоне, где когда-то у маминой семьи был коттедж. Я живо представила картинку: мама и папа на этом чудесном пляже. Она – в черном купальнике, он, в костюме с галстуком, борется с газетой, которая складывается от ветра. А я вдыхаю соленый воздух. По вечерам в просторной гостиной, где на контрасте играют свет и тени, я лежу на диване, чувствую щекой прохладную обивку. Притворяюсь, будто читаю, а сама наблюдаю за тем, как они перекидываются в джин рамми, смеются и не сводят друг с друга глаз.

– Мама, давай съездим в Саутгемптон. Перемена обстановки – как раз то, что нам нужно.

Коттедж «Джин Лейн» к тому времени мы уже продали, но у Бетти там был дом.

– О нет, там теперь полно ньюйоркцев.

– Мама, ты сама из Нью-Йорка.

– Дорогая, давай не будем препираться.

После смерти отца мама перестала ходить на пляж – слишком много воспоминаний.

– Думаю, мы сейчас в любом случае не можем позволить себе уехать куда бы то ни было. Скоро похолодает, и сиротам понадобятся теплые вещи.

– А ты еще можешь посылать свои посылки по почте?

– Немцы агитируют за оказание помощи сиротам, и даже тем, кто в транзитных лагерях. Снижают свои издержки.

– Какие добрые эти боши.

Мама презрительно называла немцев на французский манер бошами, в переводе – башка. Это был ее маленький акт сопротивления.

Я вернулась к кровати и собрала охапку папиных шерстяных пиджаков.

Мама потянула один за рукав.

– Этот можно отрезать…

Я потащила пиджак к себе.

– Мама, мы не будем распарывать папины вещи. И потом, мы шьем вещи для детей, нам нужна ткань, которая не колется.

– Кэролайн, после смерти отца прошло больше двадцати лет, а верблюжья шерсть для моли – просто мечта.

– Вообще-то, я папины пиджаки для себя приберегаю.

Мне действительно шли отцовские пиджаки. Все из двухслойного кашемира, вигони или «ломаной саржи», а кожаные пуговицы – произведение искусства. И карманы с атласной подкладкой такие плотные, что рука в них погружается, как в воду. Плюс ко всему в пиджаке отца я чувствовала себя ближе к нему. Бывало, стоя на переходе в ожидании зеленого сигнала, нащупывала в швах крошки табака. А как-то раз нашла в потайном кармане мятный леденец в помутневшем целлофановом фантике.

– Кэролайн, ты не можешь хранить все его вещи.

– Так экономнее.

– Мы пока еще не в работном доме. Тебя послушать, так нам пора взяться за руки и распевать «Ближе, Господь, к Тебе». До сих пор мы как-то справлялись.

– Возможно, стоит сократить прислугу.

После смерти отца мама собирала нуждающихся, как иной маньяк коллекционирует ложки или китайский фарфор. Для меня стало обычным делом обнаружить в гостиной какого-нибудь бродягу, который почитывает «Гроздья гнева» с бокалом сладкого шерри в руке.

– Но, дорогая, у нас же нет ливрейных лакеев. Если ты имеешь в виду Сержа, то он член семьи. К тому же Серж – лучший повар в этом городе и, в отличие от многих, не пьет.

– А мистер Гарденер? – спросила я.

Наш садовник, с такой удивительной по совпадению фамилией[24]24
  Gardener – садовник (англ.).


[Закрыть], тоже был членом семьи. Гарденер, с его добрыми глазами, с коричневой и гладкой, как конский каштан, кожей, был с нами с той поры, как мы разбили сад в Вифлееме, незадолго до смерти папы. По слухам, его семья бежала в Коннектикут из Северной Каролины по «Подпольной железной дороге» с остановкой на «станции», которая когда-то располагалась в старой таверне «Бёрд» аккурат напротив нашего «Хей». Помимо природного дара выращивать античные розы, Гарденер обладал еще одним достоинством – он, не раздумывая, закрыл бы собой маму от пули. А мама закрыла бы его. Так что Гарденер был с нами навсегда, и мой вопрос носил риторический характер.

– Пара горничных нас не разорит, – продолжила мама. – Если хочешь сэкономить несколько пенни, пусть консульство оплачивает пересылку твоих посылок.

– Рожер со мной скидывается. Да и посылать мне в последнее время особенно нечего. Материала на одежду просто не купить.

– Дорогая, можно устроить благотворительное представление. Тебе наверняка понравится снова выйти на сцену, и костюмы у тебя есть.

Костюмы. Ярды ткани без проку рассыпаются в прах в старых кофрах, а ведь из них можно шить самую разную детскую одежду.

– Мама, ты – гений.

Я побежала в спальню и вытащила из гардероба чемодан с наклейками из городов, где я в свое время выступала. Бостон. Чикаго. Детройт. Питтсбург. Притащила чемодан в гостиную. Запыхалась.

Пора прекращать таскать сигареты у Пиа.

Мама при моем появлении расправила плечи:

– О нет. Кэролайн, только не это.

Я открыла чемодан и впустила в гостиную запахи кедра, старого шелка и театрального грима.

– Мама, это гениально.

– Дорогая, как ты можешь?

Мы постоянно собирали реквизит и костюмы. Шелковое боди, веер из китового уса от Тиффани. Но на деле мама шила все костюмы, в которых я выходила на сцену, – от «Двенадцатой ночи» в Чапине до «Виктории Реджины» на Бродвее. Оставлять себе костюмы было нельзя, но у меня сохранились те, что создавались для школьных спектаклей, а мама часто шила запасные костюмы для бродвейских постановок. И шила она их из самого лучшего бархата, из самых ярких шелков и тончайшего хлопка. А завершала каждую свою работу перламутровой пуговицей, которую мастерила из найденных на пляже Саутгемптона ракушек.

Пуговица, пришитая моей мамой, – пришита навеки.

– «Венецианский купец», – объявила я, вытащив из чемодана куртку и штаны из фиолетово-голубого бархата на подкладке из горчичного шелка. – Две рубашечки на двух карапузов. А что будем делать с подкладкой?

– Трусики?

– Гениально. – Я достала вышитое мелким жемчугом кораллово-розовое атласное платье. – «Двенадцатая ночь».

– Неужели тебе совсем не жалко такую красоту?

– Вообще не жалко. А если у тебя рука не поднимается, я сама распорю.

Мама выхватила у меня платье.

– Естественно, я все сделаю.

Дальше последовали бархатное платье цвета хереса «Амонтильядо», пелерина из искусственного белого горностая и алый шелковый плащ.

– «Конец – делу венец». – Я повыше подняла платье. Неужели у меня была такая тонкая талия? – Из плаща выйдет шесть ночнушек для мальчиков, а из платья – две курточки. А мехом подложим рукавички.

– Есть новости о твоем друге Поле?

– Никаких. Мы теперь даже газет из Франции не получаем.

Хотя мама интересовалась нашими отношениями, что называется, «по принципу необходимости ознакомления», она все-таки понимала, что Пол очень важен для меня. А в связи с тем, как развивались события во Франции, похоже, искренне за него волновалась.

– Его жена – хозяйка магазина одежды?

– Магазина белья, если быть точной. Называется Les Jolies Choses.

– Белья? – переспросила мама таким тоном, будто я поведала ей о том, что Рина жонглирует горящими томагавками.

– Да, мама. Бюстгальтеры и…

– Кэролайн, мне известно, что означает белье.

– Мама, не придирайся, пожалуйста.

– Что ж, даже если Пол уцелеет в этой войне, на мужчин не стоит полагаться.

– Я просто хочу знать, как он там.

Мама распорола шов на подкладке из атласа цвета лаванды.

– Эти французы, ну, ты знаешь, как это бывает. Дружба с женатым мужчиной – для них обычное дело, но…

– Мама, я просто хочу получить еще одно письмо.

– Вот увидишь – война закончится, и он постучит в твою дверь. Немцы наверняка пристроили его в какое-нибудь особенное место. Он ведь знаменитость, в конце концов.

Об этом я не подумала. Станут ли немцы выделять Пола среди прочих в связи с его известностью?

К утру мы завалили кровать в гостиной восхитительной детской одеждой. Мягкие курточки и брючки. Джемперы и шапочки.

Я оттащила все это на работу и свалила на стол Пиа, так как саму ее найти не смогла.

Спустя несколько недель в моем кабинете поселилось семейство из трех поколений Лебланков. Они как раз по очереди мылись в дамском туалете консульства, когда Рожер распахнул дверь в кабинет и замер на пороге. Ручку двери он не отпускал, а лицо у него было серым, как его рубашка. У меня сжалось сердце. Такое лицо – верный признак дурных новостей. Брови сдвинуты, губы плотно сжаты. Я решила: пока он не закроет дверь, со мной все будет хорошо.

Рожер пригладил волосы:

– Кэролайн…

– Рожер, говори.

– У меня есть новости.

Я вцепилась в картотечный ящик.

– Просто скажи.

– Ки, боюсь, новости плохие.

– Мне лучше сесть?

– Думаю, да, – подтвердил Рожер и закрыл за собой дверь.