Текст книги "Девушки сирени"

Глава 9
Герта
1940 год

Я вышла на станции Фюрстенберг, а Фриц опаздывал – прекрасное начало для моего первого дня в качестве медика в лагере Равенсбрюк.

Узнает ли он меня? Сомнительно. В университете вокруг него всегда вились студентки-красотки.

Пять минут в одиночестве на платформе я с удовольствием любовалась небольшим вокзалом в баварском стиле.

Смогу ли я получить ответственную должность? Появятся ли у меня друзья среди коллег?

Погода для осени была теплой, и шерстяное платье неприятно кололо тело. Мне не терпелось переодеться в легкое платье и накинуть прохладный и гладкий лабораторный халат.

Наконец появился Фриц. Он приехал на зеленом четырехместном «Кюбельвагене-82» с открытым верхом. Служебный автомобиль лагеря Равенсбрюк остановился, и Фриц положил руку на спинку пассажирского сиденья.

– Вы опоздали, – попеняла я. – У меня встреча с комендантом в пятнадцать минут одиннадцатого.

Фриц поднялся на платформу и взял мой багаж.

– Герта, даже не поздороваешься? Целый год тебя не видел.

Все-таки он меня запомнил.

Фриц вел машину, а я украдкой поглядывала на него. Он по-прежнему был привлекательным, что отмечали все представительницы женского пола в университете. Высокий голубоглазый пруссак с ухоженными черными волосами. Тонкие черты лица говорили о его аристократическом происхождении. Впрочем, выглядел он усталым. Я обратила внимание на темные круги под глазами и подумала о том, насколько изматывающей может быть работа в женском исправительном лагере.

Мы съехали на Фриц-Ройтер-штрассе и поехали через небольшой городок Фюрстенберг. Ветер шевелил мои короткие волосы, и это было приятно. Вдоль улиц стояли коттеджи с крышами из дерна. Типичная старая Германия. Как сценки на шварцвальдских часах с кукушкой.

– Гиммлер, когда приезжает, а он приезжает часто, останавливается в Фюрстенберге. Знаешь, он ведь продал рейху землю под Равенсбрюк. Озолотился на этой сделке. Видишь лагерь, вон там за озером Шведтзее? Его совсем недавно построили… Герта, ты что, плачешь?

– Нет, это от ветра.

Фриц оказался наблюдательным. Трудно было сдержать эмоции, проезжая по Фюрстенбергу, – когда я была ребенком, родители возили меня точно в такой же городок на рыбалку. Он был таким красивым и неиспорченным. Квинтэссенция Германии, то, за что мы сражались.

Я вытерла глаза – не хватало еще, чтобы комендант счел меня размазней.

– Фриц, который час? Я не могу опоздать.

Фриц выжал газ и повысил из-за рева двигателя голос:

– Кёгель, в общем-то, неплохой человек. До войны держал в Мюнхене ювелирный магазин.

Мы поехали вдоль озера, и вслед за нами неслось облако пыли. Когда Фриц свернул, я оглянулась на озеро и еще раз восхитилась красотой оставшегося позади Фюрстенберга и силуэтом церкви с высоким шпилем.

– Ты будешь пользоваться успехом у врачей, – заметил Фриц. – Доктор Розенталь любит блондинок.

– Я не блондинка, – возразила я, хотя мне было приятно, что он так считает.

У меня поднялось настроение: я ехала вместе с Фрицем и у меня вот-вот должна была начаться новая полоса в жизни.

– Скоро прибудем. Чистокровная немецкая девушка здесь редкость. Славянками уже все пресытились.

– Обожаю своих сифилитиков.

Фриц улыбнулся:

– Я всего лишь вношу свой вклад в репопуляцию Германии.

– И так ты кадришь девиц?

Фриц на секунду дольше, чем требовалось, задержал на мне взгляд и этим выдал свой фривольный настрой. Я подумала о том, как мне повезло, что я одна из очень немногих женщин-докторов рейха. Это давало мне особый статус. Фрицу Фишеру не пришло бы в голову подобным образом флиртовать с какой-нибудь домохозяйкой из Дюссельдорфа.

Пожалуй, стоит отрастить волосы. Он точно будет сражен, если я стану самым квалифицированным врачом в лагере.

Мы проехали мимо группы исхудалых женщин в полосатых платьях. У всех наблюдалась прогрессирующая стадия мышечной атрофии. Женщины всем своим жалким весом наваливались на металлические тросы и, словно больные волы, тащили за собой массивный бетонный каток. Надсмотрщица в серой форме удерживала на поводке кидающуюся на женщин овчарку.

Фриц на ходу помахал надсмотрщице, та набычилась в ответ.

– Меня здесь любят, – похвастался Фриц.

– Это заметно.

Машина затормозила в облаке пыли напротив кирпичного здания администрации, у которого закончился мой путь в лагерь. Я вышла из «вагена» и огляделась. Первое, что произвело на меня впечатление, – это качество. Газон с густой зеленой травой, вдоль фундамента здания – красные цветы. Слева на холме с видом на лагерь – четыре дома руководства, построенные в стиле «Heimatschutzstil»[21]21
  Архитектурный стиль «Heimatschutzarchitektur» или «Heimatschutzstil» впервые появился в 1904 г. Дома строились в соответствии с местными традициями, но в их современной интерпретации. Обязательным являлось использование местных натуральных строительных материалов.


[Закрыть], в наибольшей степени отвечающем отечественным традициям, с колоннами из натурального камня и фахверковыми балконами. Смешение нордического и германского начал всегда радует глаз. Это место было просто великолепным, кто-то мог бы назвать его даже престижным.

– На холме, с видом на лагерь – дом коменданта, – прокомментировал Фриц.

Если бы не высокий каменный забор с колючей проволокой поверху за зданием администрации, лагерь можно было бы принять за санаторий.

Я отчаянно хотела, чтобы мне понравился комендант Кёгель. Начальство чувствует, когда подчиненные от него не в восторге, а это, соответственно, может оказаться фатальным для карьеры самого работника.

Сразу за воротами вдоль дороги стояли вольеры с обезьянами, попугаями и разными экзотическими птицами. Они были единственным элементом, который не вписывался в окружающую обстановку. Животные снижают стресс, но какой смысл содержать такую коллекцию?

– Герта, ты ждешь дворецкого? – окликнул меня с порога Фриц.

Секретарь проводила меня по паркетным полам к лестнице и дальше наверх – в кабинет коменданта. Кёгель сидел за своим столом под прямоугольным зеркалом, в котором отражалось горшечное растение высотой с человека, стоявшее в углу кабинета. Трудно было сохранить уверенность в себе, попав в такую роскошную обстановку: ковры от стены до стены, канделябры и шторы из дорогих тканей. У коменданта была даже собственная фарфоровая раковина.

Я вдруг пожалела, что не начистила туфли.

Кёгель встал, и мы обменялись нацистским приветствием.

– Доктор Оберхойзер, вы опоздали, – отчитал меня Кёгель.

Шварцвальдские часы на стене пробили половину двенадцатого. Танцующие девушки в национальных баварских костюмах под мелодию «Счастливый путник»[22]22
  «Der fröhliche Wanderer» – немецкая песня, популярная в 1960-х годах и ошибочно считающаяся народной. Первоначальный текст был написан Флоренцем Фридрихом Сигизмундом (1788–1857).


[Закрыть] выплыли из арки, чем торжественно отметили мое появление в кабинете Кёгеля.

– Доктор Фишер… – начала я.

– Вы всегда вините других в своих промахах?

– Господин комендант, прошу прощения за опоздание.

Кёгель скрестил руки на груди:

– Как прошло ваше путешествие?

Он был массивным мужчиной, мне такие не нравятся, но я постаралась улыбнуться.

Из кабинета Кёгеля открывался панорамный вид на лагерь, а окна выходили непосредственно на широкий плац, где в тот момент в шеренгах по пять человек стояли по стойке смирно заключенные. Дорога, посыпанная черным шлаком, делила лагерь пополам. Шлак блестел на солнце. Перпендикулярно дороге к самому горизонту уходили аккуратные ряды бараков. А вдоль дороги через равные интервалы были высажены чудесные молодые липы, воспетые в немецком фольклоре как «деревья влюбленных».

– Господин комендант, путешествие было весьма комфортным, – ответила я, приложив все силы, чтобы скрыть свой рейнский акцент. – Благодарю за билет в вагон первого класса.

– Комфорт имеет для вас значение? – поинтересовался Кёгель.

У него была довольно суровая внешность, короткие ноги и желчный характер. Возможно, его раздражительный нрав частично был следствием жесткого воротничка коричневой форменной рубашки и галстука. Они настолько туго стягивали его толстую шею, что жировые ткани вокруг стали похожи на шарф. Из-за постоянного трения на шее появилось множество папиллом, которые бахромой спускались на воротничок. Грудь коменданта украшали медали в несколько рядов. В любом случае он был патриотом.

– Вообще-то, нет, господин комендант. Я…

Кёгель махнул рукой:

– Боюсь, произошла ошибка. Мы не сможем принять вас.

– Но я получила письмо из Берлина…

– Вы будете единственной женщиной-врачом в лагере. Из-за этого возникнут проблемы.

– Я не думаю…

– Доктор, это трудовой лагерь. Здесь нет салонов красоты и кофеен для пустой болтовни. Как среагируют мужчины на ваше появление в офицерской столовой? Одна женщина в обществе мужчин, это определенно приведет к неприятностям.

Он бубнил, а я почти видела, как от меня уплывает мое жалованье.

Подвезет ли меня Фриц на следующий поезд на Берлин? Маме теперь снова придется работать полный день.

– Господин комендант, мне не привыкать жить скромно. – Я разжала кулаки и увидела на ладонях следы от ногтей, такие тонкие красные улыбочки. Так мне и надо. Нельзя быть такой самонадеянной. – Уверяю вас, я справлюсь с любой жизненной ситуацией. Сам фюрер говорит, что жить надо просто.

Кёгель оценивающе посмотрел на мою короткую стрижку.

Смягчился?

– Вы дерматолог? Нам здесь дерматологи не нужны.

– Я дерматолог-инфекционист.

Кёгель замер с рукой на животе.

– Понятно, – протянул он, немного подумав, и повернулся к окну. – Что ж, доктор, наша работа в лагере носит закрытый характер.

Пока он говорил, мое внимание привлек доносившийся снизу звук ударов кнутом. Надсмотрщица стегала одну из построенных на плацу заключенных.

– Мы требуем соблюдения полной секретности. Вы готовы подписать акт? Вы никому не можете рассказывать о своей работе. Даже матери или подругам.

Тут волноваться не о чем, подруг у меня нет.

– Одно нарушение секретности – и ваша семья окажется в тюрьме, а вас, скорее всего, приговорят к высшей мере наказания.

– Господин комендант, я умею держать язык за зубами.

– Эта работа, э-э, не для брезгливых. Наша медицинская структура находится, мягко говоря, в ужасающем состоянии. – Кёгель не обращал внимания на то, что происходило внизу. Заключенная упала на землю и закрыла голову руками, а надсмотрщица принялась стегать ее еще сильнее. Вторая надсмотрщица с трудом удерживала овчарку, которая, оскалившись, рвалась к упавшей заключенной. – Что ж, Берлин будет доволен.

– Господин комендант, какой будет моя роль в перевоспитании заключенных?

Надсмотрщица на плацу ударила лежащую заключенную ногой в живот. Та закричала. Такое трудно было не услышать. Жестокая форма перевоспитания.

– Вы войдете в элитную группу. Будете с лучшими врачами Германии оказывать медицинскую помощь персоналу лагеря, их семьям и женщинам, которых переместили сюда, чтобы они трудились на благо фюрера. Кроме того, доктор Гебхардт работает у нас над несколькими проектами.

На плацу надсмотрщица убрала свой кнут, а две заключенные оттащили окровавленную товарку в сторону, пока другие продолжали стоять по стойке смирно.

– После трех месяцев обучения прошение об отставке не принимается ни под какими предлогами.

– Понимаю, господин комендант.

Кёгель вернулся к столу.

– Жить будете в одном доме с Доротеей Бинц. Это наша старшая надзирательница. Парикмахерская у нас не высшего класса, но вполне приличная. Находится на первом этаже. Там работают наши «Исследовательницы Библии». Свидетельницы Иеговы. Они посвятили себя тому, чтобы превратить мою жизнь в ад, но ножницы им можно доверить.

– Буду иметь это в виду, господин комендант, – ответила я и, отдав салют, вышла из кабинета.

Я была рада, что Кёгель смягчился, но в то же время не была уверена в том, что хочу остаться в Равенсбрюке. У меня в душе поселилась какая-то смутная тревога.

Может, лучше вернуться на станцию и поехать домой? Если понадобится, я и на трех работах могу работать.

Новый коттедж для надзирательниц выстроили всего в нескольких шагах от ворот лагеря. Комната меня просто сразила. По площади она оказалась больше, чем вся наша квартира в Дюссельдорфе. Широкая кровать застелена стеганым пуховым одеялом, рядом – туалетный столик. Косметикой, согласно правилам, пользоваться нельзя, но столик вполне сойдет за письменный. А в общей ванной комнате, кроме купели, был еще и душ. Но самое главное – в коттедже имелось центральное отопление. Чистая, обставленная новой мебелью комната с личным балконом. Мама бы только головой покачала, увидев, какое мне выделили жилье.

На обед я прошла в главный лагерь через служебный вход. В небольшой офицерской столовой было очень шумно. В это время там собрались врачи и охранники, включая многих из пятидесяти докторов СС, которых перевели в Равенсбрюк. Все – мужчины. На обед подали жареную свинину, картофель с маслом и говядину разных видов. Я надеялась завести знакомство с лучшими медиками Германии, о которых упомянул Кёгель. Хотя так как соотношение мужчин и женщин в составе врачей равнялось сорок девять к одному, то торопиться в этом смысле мне было некуда.

Когда я приблизилась к столу, во главе которого сидел Фриц, разговоры сразу прекратились и все повернули головы в мою сторону. Я привыкла к обществу мужчин в медицинском университете, но коллеги единственной женщины могли бы выглядеть и получше. Фриц и его три компаньона сидели, выпятив животы, и делились «посткоитальными» сигаретами.

– О, Герта, – приветствовал Фриц. – Желаешь отобедать?

Он указал на тарелку с горой жирных свиных отбивных, и я сразу почувствовала прилив тошноты.

– Я вегетарианка, – ответила я.

Сидевший рядом с Фрицом мужчина сдавленно хохотнул.

Фриц встал.

– Где мои манеры? Позволь тебе представить: в конце нашего стола – доктор Мартин – гордость СС в мире стоматологии.

Доктор Хеллингер – мужчина с густыми бровями в очках в тонкой металлической оправе – был эндоморфного телосложения. Содержание сахара у него в крови, очевидно, упало так низко, что он едва ли меня заметил и продолжал вписывать карандашом ответы в кроссворд в газете.

– Далее – доктор Адольф Винкельманн. Приехал к нам из Аушвица.

Полный Винкельманн не сидел, он расплылся на стуле, его кожа походила на изъеденную червями древесину.

– А это – наша знаменитость, доктор Рольф Розенталь. – Фриц указал на брюнета скользкой наружности, который развалился на стуле слева от него. – В прошлом врач военно-морского флота, наш чудо-гинеколог.

Розенталь потянулся за сигаретой и посмотрел на меня – так торговец скотом смотрит на корову.

Хлопнула дверь-сетка, и все доктора повернулись на звук. В столовую вошла светловолосая надсмотрщица, которую я видела из окна Кёгеля. В таком ракурсе она оказалась выше.

Наконец-то женщина.

Надсмотрщица, тяжело ступая по деревянному полу, подошла к нашему столу. Без головного убора, кнут заткнут в сапог, челка по последней моде завита надо лбом. Несмотря на то что ей было лет девятнадцать или чуть больше, на ее лице, кроме россыпи веснушек, уже выступили пигментные пятна.

Следствие работы на ферме?

Фриц положил руку на спинку своего стула:

– Глазам не верю, великолепная фройляйн Бинц! Гордость «Школы хороших манер» Равенсбрюка.

Фриц не встал, чтобы ее поприветствовать, другие мужчины за столом заерзали, как будто почувствовали холодок от сквозняка.

– Привет, Фриц, – бросила Бинц.

– Ты не забыла – тебе запрещается входить в офицерскую столовую без особого разрешения? – напомнил Фриц и прикурил сигарету от золотой зажигалки.

Руки у него были белые, словно он их в молоко обмакнул, такие кисти обычно встречаются у знаменитых пианистов. Руки человека, который никогда не притрагивался к лопате.

– Кёгель хочет организовать встречу вашего медперсонала с моими девочками.

– Еще один пикник, – предположил Розенталь.

– Он предлагает танцы… – добавила Бинц.

Я любила танцевать, и это меня заинтересовало.

Розенталь застонал.

– Только если Кёгель выставит ящик кларета, – сказал Фриц. – И если вы привлечете симпатичных полячек. Эти любительницы Библии вечно молчат.

– И при условии, что все надзирательницы будут весить меньше ста кило, – добавил Розенталь.

Бинц прикурила сигарету.

– Фриц, ты придешь?

Он махнул рукой в мою сторону:

– Бинц, поздоровайся со своей новой соседкой. Доктор Герта Оберхойзер, позвольте представить: Доротея Бинц – глава бункера наказаний. Также готовит большую часть всех надзирательниц для нужд рейха.

– Женщина-врач? – Бинц глубоко затянулась и оценивающе посмотрела на меня. – Это что-то новенькое. Рада знакомству, доктор. Удачи тебе в новом коллективе.

Девушка обращалась ко мне на «ты», мне показалось такое неприемлемым, но мужчины за столом не обратили на это внимания.

– Благодарю, фройляйн Бинц, – ответила я, давая тем самым понять, что разговор закончен.

– Доктор, никогда не благодарите надзирательниц, – посоветовал Фриц. – Нежелательный прецедент.

Бинц, не придержав за собой дверь, вышла из столовой и зашагала по плацу. Я видела, как она щелчком избавилась от сигареты, даже не докурив ее до половины. Было очевидно, что Бинц не та подруга, которую я рассчитывала встретить в Равенсбрюке.

После обеда я в компании Фрица и доктора Хеллингера пошла к хозяйственно-бытовому блоку, куда заводили вновь прибывших заключенных. По пути заметила, что на рукаве всех заключенных, прямо под номером, пришит цветной треугольник.

– Что означают эти цветные нашивки на рукавах? – спросила я у Фрица.

– Зеленый треугольник – осужденные за криминальные преступления. Этих по большей части привозят из Берлина. Грубая публика, хотя большинство направили сюда за незначительные нарушения порядка. Такие нашивки у многих старост блоков. Лиловые треугольники – это «Исследовательницы Библии», свидетельницы Иеговы. Им лишь надо было письменно признать, что Гитлер превыше всего, и тогда бы их отпустили на все четыре стороны, но они отказались. Сумасшедшие. Красные треугольники – политические. В основном полячки. Черные – асоциальные элементы: проститутки, алкоголички, пацифистки. Буква, вышитая внутри треугольника, означает национальность. У евреек два треугольника наложены друг на друга в форме звезды. Идея Гиммлера.

Мы шли вдоль очереди голых женщин – те ожидали, когда их запустят в блок. Внешность у всех была славянская, комплекция и возраст – самые разные. Некоторые были явно беременны. Увидев мужчин-докторов, кое-кто из заключенных взвизгивал, и все пытались закрыться руками.

– Фриц, этих женщин следовало бы одеть, – заметила я.

Уже внутри блока мы нашли тихий уголок, чтобы переговорить.

– Здесь мы проводим селекцию, – объяснил Фриц. – Первым выступает Хеллингер. Он в письменном виде фиксирует обнаруженные при осмотре серебряные и золотые коронки, а также протезы. Затем мы отбираем тех, кто годен для физической работы. Те, кто проходит обе проверки, – выбраны. Слишком слабые и с полным ртом металлических коронок заносятся вот в этот список. Мы говорим им все, что угодно, кроме правды.

– А в чем заключается правда?

– Автобус на небеса. Или газенваген, или эвипан. Ну или в крайнем случае газолин. После этого Хеллингер изымает «взносы» в пользу рейха. Сегодня у нас эвипан.

Я обхватила себя руками за талию.

– Мне казалось, что заключенные нужны для выполнения работ.

– Герта, старухи не потянут бетонный каток.

– Старух среди них совсем мало, их можно было бы занять вязанием. А беременным вообще противопоказаны физические нагрузки.

– В лагере не должно родиться ни одного ребенка. Таков закон Германии. Иначе определенный процент заключенных потребует особого ухода, и лагерь в результате будет переполнен. Не знаю, как ты, но я не фанат тифа. Кроме того, часть из них – еврейки.

Исправительный лагерь – это вывеска. Какая же я наивная!

Тошнота вернулась.

– Мне надо в коттедж, распаковать вещи, – сказала я.

– В кадаверной лаборатории университета ты чувствовала себя прекрасно.

– Там они не дышали. Мне бы не хотелось в этом участвовать.

– Не хотелось бы? С таким подходом ты здесь долго не продержишься.

– Просто мне от всего этого как-то не по себе. Тут ведь будет личный контакт.

Одна мысль о том, что придется делать кому-то смертельную инъекцию, вызывала у меня омерзение.

Колоть будем в руку?

Летальные инъекции – варварство, и у тех, кто в этом участвует, может пострадать психика.

Я тронула Фрица за руку:

– Цианид действует быстро и тихо. Если подмешать в апельсиновый сок…

– Ты думаешь, мне это нравится? – Фриц притянул меня к себе. – Здесь все делают то, что должны делать. В противном случае – уничтожение через работу.

Уничтожение через работу. Спланированная голодная смерть.

– Таков приказ. Прямой приказ Гиммлера. Все заключенные получают ту порцию калорий, которой достаточно, чтобы они оставались живы и могли работать три месяца. Медленное уничтожение.

– Я не уверена…

Фриц пожал плечами:

– Они в любом случае умрут. Просто не думай об этом.

Фриц вышел к очереди голых женщин и хлопнул в ладоши. Они жались друг к другу, как лошади в стойле.

– Дамы, добрый день. Сейчас все, кто старше пятидесяти, у кого температура выше сорока градусов, и беременные выйдут из очереди. Мы сделаем вам прививку от тифа и проследим за тем, чтобы вы хорошенько отдохнули. Я могу взять только шестьдесят пять человек, так что поторопитесь.

Женщины начали переговариваться. Некоторые переводили инструкции Фрица на другие языки. Вскоре вызвались и первые добровольцы.

Одна девушка вывела пожилую женщину.

– Это моя мама, она не может работать – ее мучает сильный кашель.

– Хорошо, – сказал Фриц.

Потом вперед вышла смуглая девушка с густыми, как у дойной коровы, ресницами. Она была на позднем сроке беременности. Девушка положила руки на живот и улыбнулась Фрицу. В считаные минуты у него набралось шестьдесят пять кандидаток. Фриц приказал охраннику провести их в Санчасть.

Они спокойно подчинились.

– И когда у нас появилась вакцина от тифа? – уточнила я шепотом на случай, если кто-то из заключенных понимает по-немецки.

– Естественно, никакой вакцины не существует. Больные здесь в среднем живут не дольше двух недель, так что мы всего лишь ускоряем процесс. Такой способ намного гуманнее других.

Фриц проводил меня на новое место работы. Санчасть для заключенных располагалась в низком блоке, который ничем не отличался от остальных. Зона приема, затем – помещение с койками и двухъярусными нарами. Ни одного свободного места. Одна заключенная так завшивела, что ее короткие волосы стали белыми от этой гадости. Она расчесала себя до крови – неграмотное поведение.

Нас встретила медсестра Герда Квернхайм. Эта симпатичная молодая шатенка окончила школу акушерок в Дюссельдорфе. Герда была отличной медсестрой, но даже она не смогла бы управлять санчастью.

Потом мы прошли по коридору мимо мясохранилища, совсем как в лавке у Хайнца.

– А здесь что? – спросила я, прикоснувшись к холодной и влажной от конденсации двери.

– Холодильная камера, – пояснил Фриц. – Владения Гебхардта.

Фриц провел меня в заднюю комнату. Стены в этой комнате были окрашены в бледно-зеленый цвет. Из обстановки – два табурета и высокий лабораторный стол. Свет упал на серебристый шприц на столе. Всего их было три, и все, естественно, нестерильные. Когда мы вошли, от сквозняка покачнулся висевший на крючке серый прорезиненный фартук. Окна в этой части блока были закрашены мутно-белой, как катаракта, краской. Создавалось такое впечатление, будто нас замело снегом.

– А зачем окна закрасили? – удивилась я.

– Гебхардт помешан на секретности.

– Фриц, серьезно, я не готова, надо отдохнуть после поезда.

– Если устала, прими половинку петидина. – Фриц наморщил лоб. – Или тебе ближе последний вариант? Расстрельная стена, по-твоему, лучше?

– Расстрельная стена? Нет, пожалуй, этот способ будет лучше.

– И намного аккуратнее. Поверь мне, главное – сделать первый шаг. Это как прыжок в холодное озеро.

Две надзирательницы привели первую из отобранных Фрицем заключенных. Это была на удивление бодрая старушка с кривыми зубами. На плечи накинуто одеяло, на ногах – деревянные сабо. Она попыталась заговорить с Фрицем на польском.

Фриц улыбнулся.

– Да, да, проходите. Мы как раз готовим вакцины. – Он надел фартук. – Убивать надо доброжелательно. Так легче для всех.

Надзирательницы подвели старушку к табурету. Я через плечо наблюдала за тем, как Герда набирает эвипан в шприц на двадцать миллилитров.

Такая доза и быка с ног свалит.

– Мы покрасили стены в бледно-зеленый цвет, потому что он успокаивает заключенных, – пояснил Фриц.

Надзирательница сняла со старушки одеяло и завязала ей лицо полотенцем. Затем выставила левую руку заключенной вперед, как будто бы для вакцинации.

– В университете инъекции никогда не были моей сильной стороной, – пробормотала я.

Одна из надзирательниц уперлась коленом старушке в спину и выгнула ее грудью вперед.

Фриц вложил мне в руку тяжелый шприц.

– Послушай, мы делаем им одолжение, – убеждал он. – Думай о них как о больных собаках, которых необходимо усыпить. Сделаешь все как надо, избавишь от страданий.

Старуха, должно быть, увидела шприц. Она начала вырываться от надзирательницы и даже смогла освободить одну руку.

Только этого мне не хватало. Теперь Фриц доложит Кёгелю, что я не умею делать инъекции.

Я отступила на шаг. На кончике иглы появилась капля молочного цвета.

– Я завтра попробую.

– Давай, – Фриц обнял меня со спины, – мы сделаем это вместе.

Он взял мою руку со шприцем, а ладонь второй руки положил на грудную клетку старухи. Надзирательницы скрутили ей руки, как рукава смирительной рубашки. Фриц провел моими пальцами до пятого ребра старухи.

– Закрой глаза, – проговорил он. – Чувствуешь? Прямо под левой грудью.

Я вдавила пальцы в дряблую кожу.

– Да.

– Хорошо. Осталось совсем немного.

Фриц приложил свой большой палец к моему на поршне шприца, направил иглу в нужную точку и слегка надавил. Я почувствовала, как лопнула кожа под ребром старухи.

– А теперь стой спокойно, – прошептал Фриц мягкими губами мне в ухо. – Дыши.

И он уверенно надавил нашими двумя пальцами на поршень шприца. Эвипан ушел прямо в сердце. Старуха отпрянула, но надзирательницы удержали ее на месте.

– Теперь ждем, – шепнул Фриц. – Всего четырнадцать секунд. Начинай обратный отсчет.

– Четырнадцать, тринадцать, двенадцать…

Я открыла глаза и увидела, что полотенце упало с лица старухи. Ее нижняя губа выпятилась, лицо превратилось в уродливую гримасу.

– Одиннадцать, десять, девять…

Старуха задергалась, я сделала глубокий вдох, чтобы побороть тошноту.

– Восемь, семь, шесть…

Старуха изогнулась, как при сердечном приступе, а потом обмякла.

Фриц отпустил меня.

– С этой быстро прошло, – бросил он. – А ты вся взмокла.

Одна из надзирательниц оттащила старуху к стене. Герда вышла за следующим пациентом.

– Герда – подружка Розенталя, – сообщил Фриц, внося пометки в планшет. – Он сделал ей аборт. Держит это в банке в холодильнике. Она отбирает самых симпатичных заключенных и, перед тем как привести сюда, моет их в теплой ванне с цветами, расчесывает им волосы и рассказывает красивые истории.

Я подошла к двери, чтобы проветриться.

– Фриц, как ты с этим справляешься? Это так…

– Работа, конечно, не самая привлекательная, но, если ты уйдешь, завтра же найдется замена. У нас определенная норма на каждый месяц. Приказ из Берлина. Ничего не поделаешь.

– Как это – ничего не поделаешь? Мы можем отказаться.

Фишер заново наполнил шприц.

– Хочешь отказать Кёгелю? Удачи тебе в этом славном деле.

– Я просто не могу этим заниматься.

Как я оказалась в этом жутком месте?

В комнату вошел Хеллингер с кожаной скаткой с инструментами. Я постаралась не слышать, как он вытаскивает металлические коронки изо рта старухи. Закончив, Хеллингер поставил ей на щеку штемпель в форме звезды.

– Герта, у тебя все получится, – заверил меня Фриц. – Просто надо привыкнуть.

– Я не останусь. Я не для этого оканчивала медицинскую школу…

Хеллингер рассмеялся и положил хлопчатобумажный мешочек с золотом в карман халата.

– Я тоже так говорил.

– И я, – подхватил Фриц. – А потом сам не заметил, как пролетело три месяца. А после ты уже не можешь уйти. Так что решай поскорее.

Нечего тут решать. На рассвете я уеду.