Текст книги "Умереть молодым"

Закончилась моя попытка получить высшее образование тем, что я оказалась на должности помощника ветеринара в пригороде Кембриджа. Провела там два года, научилась делать собакам специальные повязки, мешающие им зализывать свои швы, держать кошек, которым делают уколы, опускать в растворы пробы кала, чистить клетки кроликов и котят. Мне кажется, что как-то утром я видела Гордона в метро. Мы вполне могли оказаться рядом, притиснутые толпой к поручням вагона, когда поезд с грохотом проносился по туннелю под Чарлз-стрит. Или столкнуться нос к носу на одной из тех улиц, где мы побывали сегодня. Гордон мог зайти выпить пива в «Блек Роуз», или стоять вместе со мной в кучке зевак, глазеющих на танцоров «брейка», или по субботам покупать яблоки с тележек на Хаймаркете. Или мог привести Тош в ветеринарную лечебницу, зайти с ней в сверкающий белизной приемный покой для животных, где я провела, один Бог знает, сколько часов своей жизни, засовывая термометры в задние отверстия насмерть перепуганных, беспомощных баловней.

Стоим с Гордоном на улице, у кирпичного здания Хаймаркета и смотрим на выступление мима. Толпа завороженно следит за его пантомимой: он в ловушке, в комнате, из которой не может выбраться. На нем черно-белый костюм, только шапочка на голове ярко-зеленая. Мим не произносит ни слова, однако у меня такое ощущение, будто я слышу его голос. В своем безмолвном мире он со всех сторон окружен преградами, которые не в силах преодолеть; он сбит с толку, растерян, – и мне кажется, что его движения и жесты обращены именно ко мне и понятны мне, как никому другому. Не могу больше смотреть, отворачиваюсь. Поднимаю глаза к небу, которое покрыто прозрачными, как старинная ткань, облаками. Мим заканчивает свое выступление, раздаются аплодисменты. Его рот обведен жирной черной линией, поэтому кажется, что он улыбается, собирая долларовые бумажки.

Мы с Гордоном сидим на скамейке, выкрашенной коричневой краской. Вся она испещрена любовными признаниями: Френк любит Джулию, Мими хочет Бена, Т. Дж. плюс С. К. Кроме того, на ней номера телефонов, неуклюже вырезанные сердца, счастливая рожица шалопая. Пьем лимонад, купленный в киоске, где его приготовили прямо при нас. Мне от него холодно, дрожь пробирает до кончиков пальцев.

Я воровка, а потому сейчас мне несколько не по себе: боюсь, что Гордон пошарит в карманах моей куртки и обнаружит там всякую ерунду: блестящую вертушку на палочке, майку с утками, на груди которой белыми буквами написано «Бостон», пакетик еще теплых орешков, железное пресс-папье, по цвету и форме напоминающее вареного рака. Внешне я спокойна, мне наплевать на все, но в глубине души дрожу от страха: вдруг Гордон раскроет мой секрет и бросит меня прямо здесь, на улице.

Воровала всегда, с тех пор, как помню себя. Мне уже трудно представить, что некоторые вещи полагается покупать, платить за них деньги, так я привыкла их красть. Например, все мои сережки. Ворую пряности в бакалейном отделе. Ворую журналы в шоколадных барах. Сувенирные ручки в магазинах канцелярских принадлежностей. Краду то, что мне не нужно. Воровать то, чего очень хочется, без чего нельзя обойтись, – страшно. Другое дело – золотые цепочки, которые болтаются на пластиковом стеллаже ювелирного прилавка, – кто же откажется прихватить одну? Или дорожный электронный будильник, такой малюсенький, что запросто может затеряться в дамской сумочке. Я хочу сказать: а почему бы и нет? Почему бы не стибрить?

Вспоминаю все свои преступления. Понимаю, что это ужасно, и мне стыдно; но когда сворачиваем за угол булочной, прихватываю с лотка цепочку для ключей.

Виктор знает о моей слабости. Я украла как-то из прачечной рубашку, и мне просто повезло, что фамилия женщины была вышита с изнанки на воротнике. У меня новые приобретения: заводная игрушка – Дино из сериала о пещерном человеке и набор «Сделай сам». Виктор поймет, что мне все это ни к чему, и не спросит, а не украла ли я их. Он заметит и плитку шоколада, который я с удовольствием уплетаю, и насмешливо спросит: «Подарок?», а я в ответ молча кивну.

Моя привычка воровать доставляла немало хлопот моим родителям. Началось с того, что мама обнаружила неизвестно откуда взявшийся пакетик жевательной резинки в кармане моего пальто. Мне было тогда четыре года. Когда я подросла, мои кражи приводили в ужас отца, – особенно, когда я воровала, чтобы сделать кому-то подарок. Я ставила его в затруднительное положение: какое наказание придумать для дочери-школьницы, которая украла золотую зажигалку, чтобы подарить ее папочке на день рождения. Позднее, когда родители развелись, у меня появилось два разных дома ставших друг другу чужими папы и мамы, и я стала воровать вещи, перенося их из одной квартиры в другую. Любимую пивную кружку отца водворила на полку в кухонном шкафчике матери. Засунула записную книжку матери в корзинку для почты на письменном столе отца. Его зажим для галстука положила на мамину книжную полку, а ее пилку для ногтей – в его шкафчик с лекарствами; отцовский лосьон после бритья появился в ящике ночного столика матери. Мне хотелось соединить их, но вместо этого отец женился вторично. У него даже появился дом, самый настоящий дом, а не квартира. Когда я уже училась в старших классах, то украла ночную рубашку матери и повесила ее в шкафу нового отцовского дома. Его жена обнаружила ее, отец так орал на меня по телефону, что я боялась, как бы трубка не лопнула. После этого инцидента мои визиты в отцовский дом прекратились.

– Хилари? – зовет Гордон, прикоснувшись к моему плечу. Мы остановились на перекрестке. Заставляю себя вернуться в настоящее и извиняюсь, что отвлеклась. Гордону не нужны извинения. Ему важнее заправить мне волосы за ухо. Он симпатяга, не мешает мне подолгу молчать, как будто это непременное условие его пребывания со мной, – а вообще-то так оно и есть.

* * *

В ресторане «Дары моря» мы усаживаемся по разные стороны широкого стола. Перед каждым – тарелка «чаудера»[6]6
  Густая похлебка из моллюсков или рыбы со свининой, сухарями, овощами.


[Закрыть] и кружка пива. Затеваем игру, по условиям которой надо постараться забросить кусочки моллюсков в тарелку противника. Я частенько промахиваюсь, попадаю, в основном, в Гордона. Он расспрашивает меня о семье, но я уклоняюсь от разговора, притворяясь, что это отвлекает меня от игры. Он, тем не менее, настаивает. Тогда я начинаю врать. Рассказываю, что у нас большая семья, сплошь одни девочки, а отец ведает погодой на четвертом канале. Рассказываю, что в двенадцать лет ездила в Испанию и с тех пор пристрастилась к паелле.[7]7
  Испанское блюдо из риса с кусочками мяса, рыбы и овощей.


[Закрыть] Рассказываю, что зимние месяцы проводила обычно в Бонаре.

– Ох, хватит! – прерывает меня Гордон, нахмурившись. Берет меня за руки и говорит: – Ты сбиваешь меня с толку, никак не разберусь, какая же ты на самом деле.

Направляемся в морской музей. Предложение исходило от меня. Мне не столько хочется посмотреть рыб, сколько избежать под этим предлогом дальнейших расспросов Гордона; ускользаю в купленное такой ценой молчание. Чувствую, что либо надо выложить все начистоту и признаться, какое смятение вызвал в моей душе этот, еще не начавшийся роман, либо не раскрывать рта.

Мне бы сказать: «Гордон, хочешь поговорить? Давай. Может, нам просто необходимо поговорить. Чувствую, что ты мне все больше и больше нравишься, но ведь я, как тебе известно, живу с другим мужчиной».

Но все это выглядело бы нелепо: яснее ясного, что Гордону известно мое положение, и сильно подозреваю, что он и без моей помощи разберется, стоит ли вступать в отношения с женщиной, которая связана с другим.

Или сказать ему так: «Послушай, Гордон, нам придется ограничиться романтическими отношениями, потому что я не собираюсь обманывать Виктора».

Однако, если я произнесу такое, то возненавижу себя на всю жизнь за то, что, приняв возможное за действительное, приготовилась к обороне, хотя никто на меня не нападал. За то, что переоценила себя. Неизвестно ведь, какие на меня у Гордона виды, хочет ли он спать со мной, а если и хочет, то хочу ли этого я? Страсть существует, но страсть можно обуздать. Гордон, во всяком случае, не делает никаких предложений, так почему я должна предварять события и говорить заранее «нет»?

И хочу ли я на самом деле сказать ему «нет»? Могла бы, – наверное, должна бы, – но весьма вероятно, что не скажу ни слова, а просто молча начну расстегивать блузку.

Когда не могу найти подходящих слов, чтобы правильно выразить свои мысли, или на ум не приходят слова, совместимые с правилами хорошего тона, я замолкаю. Тысячи слов теснятся у меня в голове, пока продвигаюсь мелкими шажками вдоль аквариумов, но нужных слов не нахожу. Язык прилип к гортани, с трудом выдавливаю из себя отдельные звуки, произношу: «Пожалуйста», но сама не знаю, о чем прошу: хочу ли, чтобы Гордон, как следует встряхнув меня, привел наконец в чувство, заставил бы что-то пообещать, или наоборот: хочу, чтобы он исчез, как вон тот голубой тунец, спрятавшийся между камнями в аквариуме, перед которым мы стоим.

Гордон поражает меня своей удивительной уравновешенностью: подходит поближе к аквариуму и наблюдает за рыбой. Внимательно читает надписи под каждым аквариумом, запоминает результаты научных изысканий бостонских ихтиологов. В настоящий момент изучает историю какой-то допотопной рыбины, чудом сохранившейся до наших дней. У него нет моих забот, я-то удрала в морской музей, чтобы избежать неприятного для меня объяснения, а сейчас целиком во власти мучительных раздумий: как лучше построить предстоящий диалог.

Тяжело вздохнув, принимаю решение сосредоточиться на том, что сейчас здесь, в музее; наблюдать за рыбами, читать объяснения про разных там непромысловых рыб, одним словом, думать исключительно об океанских жителях.

Если бы Виктор был рыбой, то какой?

Главный аквариум расположен в центре громадного зала, где находимся мы с Гордоном, там плавают морская черепаха, меч-рыба, несколько угрей, большущий, весь колышущийся скат, про которого я подумала, что это барракуда, и какая-то тестообразная акула. Для акулы Виктор слишком тощ. Может, барракуда. Представляю лицо Виктора, если он выставит вперед свой острый, как у колдуна, подбородок и оскалит зубы, – нет, на барракуду он тоже не похож. И, конечно, он не угорь. Угри сплелись клубком в углу аквариума. У них короткие приплюснутые головы, тощие длинные шеи, широко разинутые рты и непомерно большие для их выпученных глаз глазницы; они мрачно взирают на меня из-за стекла аквариума. Напоминают чудовищных головастиков, или привидения, вернувшиеся из царства мертвых, или морских призраков.

Виктор совсем не такой. Разве он уродлив? Разве может он так выглядеть? Почему таких безобразных созданий вообще поместили в аквариум? Разве непонятно, что угри – само воплощение смерти?

– Гордон, – зову я, – может, уйдем отсюда? Гордон стоит у противоположной стены с множеством маленьких аквариумов.

– Прямо сейчас? – спрашивает он, удивленно глядя на меня. В его аквариумах плавают маленькие быстрые рыбки. С того места, где я стою, они кажутся просто цветными пятнышками, мелькающими среди пузырьков воздуха.

Угорь с самой тощей шеей так широко разевает рот, что на шее у него выступают жилы, и она становится еще длиннее. Может, он зевает, пасть у него такая широкая. А может, завывает, может, это вопль страдания, поглощенный водой.

На обратном пути на пароме у меня так замерзли ноги, что я попросила Гордона спуститься на нижнюю палубу. Он соглашается и, взяв за руку, сводит по ступенькам вниз. Отыскиваем свободный столик у иллюминатора, и Гордон отправляется за кофе. Возвращается с двумя пластмассовыми чашками, над которыми вьется дымок, и бросает мне пакетик с шоколадками в разноцветных обертках.

– Спасибо, – благодарю его, – не развернешь одну для меня? У меня руки просто окоченели.

Гордон растирает мне руки, приговаривая: «Ах ты, моя бедняжечка!» Трет сильно, потом согревает своим дыханием, опять растирает.

– Погрей их о чашку, кофе горячий, – предлагает он.

Так и делаю. На какую-то секунду у меня возникает ощущение, что я готова во всем беспрекословно повиноваться ему.

Такое впечатление, что Гордону охотно подчиняются все, даже неодушевленные предметы с готовностью на него работают. Машина у него, например, заводится с полоборота. Двигатель всегда в полной боевой готовности, масло меняется точно по графику. Двигатель моей машины в устрашающем состоянии. Если поднимешь капот, не зная, что перед тобой капот машины, то подумаешь, что это какая-то куча хлама; что, очевидно, эта груда искореженного металла и погнутых трубок была каким-то механизмом. Конечно, следует учитывать, что и сам Гордон умеет обращаться с вещами; может отремонтировать родительский дом, починить радиоприемник, привести в порядок двигатель, согреть мои руки.

И с людьми, по-моему, у него складываются честные, недвусмысленные отношения. А мы с Виктором запутались в эмоциях, постоянно во всем сомневаемся, нам всегда кажется, что наши ощущения нас обманывают, что мы принимаем желаемое за действительное. То, что лежит на поверхности, заведомо кажется нам ложным, нам надо обязательно копнуть поглубже. Мы выворачиваем слова наизнанку, стремясь постигнуть их истинный смысл. Гордон спокойно относится ко всем событиям, всегда уверен в том, что все устроится наилучшим образом. Никогда не стремится докопаться до сути, если то, что лежит на поверхности, его устраивает. Такой подход на первый взгляд представляется неосновательным, но в большинстве случаев оказывается совершенно верным. По-моему, Гордон единственный из тех, кого я знаю, понимает, как прекрасна жизнь во всех своих проявлениях, и старается жить, никогда не забывая об этом. Если бы сейчас, сию секунду, Гордон сказал мне: «Оставь Виктора и будь со мной», – я бы ответила: «Как здорово! Почему бы и нет?»

Растворяю шоколадку в кофе. Гордон наблюдает за моими действиями с большим интересом, заглядывает в мою чашку и говорит удивленно: «Смотри-ка, желтая капелька». Конфетка растворилась в горячем кофе, оставив на поверхности желтый кружочек.

Бросаем в чашку другие конфеты: оранжевую, коричневую, желтую, зеленую – и смотрим, какого цвета кружочки образуются на поверхности, при этом вкус шоколада сохраняется. Всю обратную дорогу до Халла Гордон нежен со мной, и хотя эта нежность внешне никак не проявляется, я ощущаю ее, – как вкус шоколада, растворенного в кофе.

На стоянке машин у пирса Пембертон Гордон поворачивается ко мне. Еще не поздно, но солнце уже скрылось за горизонтом. Во многих домах разожгли камины, и в воздухе разносится уютный запах горящих поленьев. Запах дыма напоминает о снеге, хотя земля еще голая. Гордон облокачивается о закрытую дверцу моей машины, руки скрещены на груди. Пристально разглядывая какое-то пятнышко на своем локте, говорит:

– Как-то раз утром ехал я на работу. Опаздывал. Движения на шоссе почти не было, поэтому выехал со стоянки на недозволенной скорости. И сбил кошку, рыжую, с полосками. – Он замолкает с расстроенным видом, чертит носком ботинка круги по гравию.

– Итак, ты сбил кошку, – прерываю я молчание. – Ну и что?

Гордон с недовольным видом смотрит в сторону. Потом переводит взгляд на меня и, глубоко вздохнув, продолжает рассказ:

– Я вылез посмотреть, что случилось, – кошка была еще жива. Кончик хвоста еще шевелился, а в глазах – такое страдание, такое отчаяние. У меня была назначена встреча, на которую я уже опаздывал. Надо было отвезти ее в ветеринарную лечебницу или взять лопату и добить, – что-нибудь одно. А я ничего не сделал. Сел в машину и уехал. Послушай, может, это не такое уж важное происшествие, но изо дня в день, много месяцев подряд вспоминал я эту кошку. Каждый день, черт побери. Тысячу раз в своем воображении спасал ее.

Представляю кошку, сосредоточившую всю силу своего испуганного взгляда на светлых глазах Гордона. Представляю, каким враждебным казался сомкнувшийся вокруг нее мир, с бешеной скоростью закрутивший ее в смертельном водовороте.

– Зачем ты рассказываешь мне все это? – спрашиваю я.

– Потому что мне все-таки кажется, что понимаю тебя. Потому что хочу, чтобы когда-нибудь ты рассказала мне о себе, – отвечает Гордон.

Он кладет мне руки на плечи, как будто собирается поцеловать, но не делает этого.

Залезаю в свою машину. Нажимаю на педаль газа и поворачиваю ключ, пытаясь завести мотор. Гордон стоит рядом, спокойный и уверенный в себе. Меня неудержимо влечет к нему. Интересно, останемся ли мы друзьями, или он исчезнет, перестанет существовать, займет гораздо менее заметное место в моей жизни. Интересно, станем ли мы любовниками. Нарочито медленно выезжаю с автостоянки у пирса; нажав на гудок, машу рукой Гордону; он улыбается, ожидая от меня ответной улыбки. И тут мне становится не по себе, потому что улыбнуться мне не удается.

Глава III

Кроме нас, в доме живет только Оливия Беркл, которая встречает меня у дверей. Это высокая и худая черная женщина лет семидесяти, движения ее угловаты, не может ни согнуться, ни разогнуться, как бумажный веер. Волосы на старушечий манер завязаны узлом на макушке; курчавые локоны зачесаны наверх и выпрямлены при помощи геля. Улыбается Оливия настороженно, всегда настороженно, как будто побаивается, что ее ненароком обидят, грубо коснувшись чувствительных струн души; как будто накануне произошла какая-то размолвка, и теперь она не уверена, сохранились ли у вас приятельские отношения.

Но я широко улыбаюсь в ответ на ее приветствие, и настороженность сразу исчезает, она расслабляется. Значит, и мне иногда удается улучшить чье-то настроение.

– Хилари! – обращается ко мне миссис Беркл, взяв меня за руку. Она произносит мое имя так, словно хочет поделиться радостной вестью: – Зайди поболтать со мной.

Берет меня под руку и, осторожно передвигая свои негнущиеся ноги, ведет в квартиру на втором этаже. На ней чистое накрахмаленное платье в тонкую голубую и золотистую полоску с широким воротником в виде галстука. Мы усаживаемся на кушетке, и она рассказывает мне, как ей приятно меня видеть, какой красивый у меня свитер; расспрашивает о Викторе и хвалит его: какой он молодец, что убивает крыс.

Я не возражаю ей. Не расстраиваю сообщением, что, насколько мне известно, Виктор не пристрелил ни одной крысы, просто палит в белый свет. Скупо говорит о своей дочери, чье красивое юное личико безмятежно улыбается нам с фотографии, сделанной не один десяток лет назад. Рассказывает о своих внучках, – они у нее хорошенькие, как розанчики.

Наконец вырываюсь от нее, бормоча извинения: мне, дескать, уже пора. Она провожает меня до порога, напевая строку из духовного гимна, от которой у меня сжимается сердце: Бог, мол, покровительствует молодым женщинам; а потом целует в щеку с таким видом, будто хочет утешить, чтобы я не расстраивалась из-за проигранного матча.

По дороге наверх репетирую, что отвечу на расспросы Виктора. Он, наверное, все утро палил по крысам; если кончились патроны, тогда пытался забросать их камнями. Может, спускался ради такого случая во двор. Может, пытался выкурить их из нор. Хорошо бы соседи написали на него жалобу. Я уже подумывала, не написать ли самой анонимку в адрес местных властей. Миссис Беркл была, однако, моей последней надеждой, а она, оказывается, в полном восторге, что Виктор сражается с крысами, и считает это великим подвигом во благо общества. По-моему, лучше бы ему прекратить это занятие, пока не взорвал чей-нибудь гараж.

После крысиного побоища, по моим подсчетам, Виктор весь день спал, потом съел сэндвич, почувствовал тошноту, читал статью и смотрел на часы.

Может, ему хотелось куда-нибудь пойти сегодня – в магазин, или просто покататься на машине вдоль побережья, полюбоваться океаном. Может, он испытывал ко мне нежность, даже страсть. Сейчас, скорее всего, злится. Встретит вопросом: «Где была?» Буду резать картошку над раковиной в кухне, а он сядет у стола и уставится ненавидящим и завистливым взглядом в спину. Ему, как и мне, тоже хочется поехать куда-нибудь днем, а такие прогулки истощают его последние силы, и затем следует длительный восстановительный период. Станет молча есть, вычисляя, какое это производит впечатление на меня. Когда ляжем спать, прижмусь к нему, а он, наверное, вздрогнет и отодвинется. Или наоборот: прижмется ко мне, свернувшись клубочком как котенок возле матери. Может, займемся любовью, а, может, будем лежать просто так, без сна, устраиваться поудобнее, шепотом улаживая наши разногласия и с благодарностью принимая тепло и близость другого тела. А утром от сегодняшней ссоры не останется и следа; как по мановению волшебной палочки гнев и раздражение улетучатся.

Когда добираюсь до последнего пролета, слышу звуки, доносящиеся из нашей квартиры: смеется Виктор, передвигают стул, взвизгивает женщина. Замираю на месте: что за чудо – в нашей квартире посетительница. Быстро перебираю в уме, кто же это мог быть. Виктор ко всем относится свысока. Ворчит на библиотекаршу, если она пытается помочь ему найти нужную книгу. Груб с почтовыми чиновниками. Как-то раз его чуть не арестовали за то, что накричал на офицера дорожной полиции, который остановил меня за неуплаченный вовремя штраф.

И при всем том Виктор намного лучше меня: оживленнее, приветливее, вежливее. Его внешность привлекает всеобщее внимание. Необходимость вести строгий учет времени придает величие его облику: он как бы напоминает вам, что история делается сию секунду на ваших глазах, что часы отсчитывают минуты вашей жизни и что только от вас зависит, чем они будут наполнены.

Останавливаюсь у наших дверей, вдыхая запах плесени, которым пропитаны старые дома, стоящие у моря. Слышу, как Виктор произносит что-то на древнегреческом, – и тайна раскрыта, потому что единственный знакомый мне человек, который понимает его цитаты из древних авторов – Эстел Уитлер. Она живет неподалеку, в Хингаме, одном из самых престижных районов к югу от Бостона, в громадном доме в стиле Тюдоров, который славится своим декором на всю округу. Хозяйка его очень богата. Сама Эстел также личность незаурядная. Если ей случается днем выйти из дома, она непременно надевает солнечные очки в ужасной пластмассовой оправе розового цвета. Посреди разговора вдруг переходит на немецкий или итальянский. Питает слабость к парковой скульптуре и старинным клеткам для птиц, в которых держит чучела птиц с красивым оперением. Мне рассказывали множество невероятных историй о ее жизни: она трижды была замужем и похоронила всех трех мужей; у нее был ребенок, который погиб в возрасте трех лет самым абсурдным образом: засунул пальчик в электрическую розетку.

Виктор обожает эту женщину, и хотя у меня нет к ней особых претензий, меня сбивает с толку то глубокое почтение, которое испытывает к ней Виктор. Может это объясняется тем, что она напоминает ему о его семье – людях обеспеченных, коренных бостонцах, от которых он постоянно открещивается. Виктор заявляет всем и каждому, что ему не нужен ни отец, ни его деньги. Что он ненавидит деньги. И ненавидит отца.

Эстел заняла видное положение в обществе благодаря своим замужествам: все три мужа были людьми богатыми. Она по-матерински балует Виктора: в ресторане кладет ему в кофе сахар, оплачивает его выпивку в баре. Между ними существует непонятная мне связь, но мне нетрудно представить Виктора ребенком с нежными щечками и толстыми ножками в складочках, ковыляющим по громадному дому Эстел. Представляю, как он стоит у розетки, с любопытством вытянув пальчик.

– Так говорит Сатана! – восклицает Виктор в тот момент, когда я появляюсь в дверях. На нем твидовый пиджак и джинсы, волосы зачесаны назад, в руке стакан вина. От выпитого алкоголя на щеках появились малиновые пятна, что придает его угловатому лицу какое-то демоническое и одновременно мучительно-трогательное выражение. Пораненная рука перевязана. Ладонь обмотана белым бинтом.

– Хилари, где ты была? – спрашивает Виктор. – Ты забыла, что сегодня – День ветеранов. Неужели ты решила, что я буду отмечать без тебя День памяти погибших на войне?[8]8
  Отмечается в США 11 ноября.


[Закрыть]

Эстел как-то странно хихикает, подмигивая Виктору, потом приветственно машет мне рукой, посылая воздушный поцелуй.

– Ах, моя красавица Хилари, ты краснеешь, как невеста!

Эстел, должно быть, недавно покрасила волосы; при свете лампы у них бледно-розовый оттенок. Губная помада того же бледно-розового цвета, что и волосы. На Эстел наряд, который она купила, вероятно, много лет назад где-нибудь в Латинской Америке, когда ездила на экскурсию в горы. Длинная, до лодыжек, шерстяная юбка, на плечи наброшено пончо такой же расцветки. Эстел очень худа, своим хрупким изяществом и печальной привлекательностью она напоминает старинное кружево.

– Надеюсь, ты не в обиде, что я ворвалась к вам и отбила у тебя твоего дружка? – продолжает она. Пальцы ее отягчены драгоценными камнями, по три перстня на каждой руке, правда, огранка камней и оправа не отличаются изяществом. Смотрю на ее руки и не в первый раз удивляюсь: как можно что-то делать этими тонкими скрюченными пальцами, да к тому же унизанными драгоценностями, вдвое превышающими их вес – Виктор такой очаровательный, Хилари, и просто обожает тебя. Мы только что говорили о тебе, правда, Виктор? – обращается к нему Эстел.

– Все верно, обсуждали тебя, а кроме того, пищевые отравления, авиакатастрофы и озоновые дыры.

– Он дурачится, – протестует Эстел. – Виктор, прекрати дурачиться. – И обращается ко мне: – Он с таким жаром говорил о том, что в его жизнь вошла удивительная женщина!

Виктор прерывает ее:

– Хилари, с удовольствием поцеловал бы тебя, но если не возражаешь, не буду вставать, лучше посижу. Видишь ли, – как бы это выразиться, чтобы не показаться вульгарным? Видишь ли, мне весь день было нехорошо. Гнусная тошнота. И было бы совсем ужасно, если бы я скончался, так и не испытав мгновенного восторга твоего прощального поцелуя, – как канарейка, чью песнь прервала шальная пуля.

Эстел сидит выпрямившись, сложив на коленях руки, – как мамаша на заседании родительского комитета в школе.

– Мне так неудобно, – говорит она, в ее печальных глазах вспыхивают насмешливые искорки. – Кажется, я напоила твоего Виктора. Не знаю, чем еще объяснить его поведение.

– Не переживайте, – успокаиваю Эстел. – Он всегда такой.

Подхожу к Виктору сзади и крепко обнимаю его.

– Привет, радость моя, – шепчу ему в шею.

– Я не пьян. Пытаюсь получить разумный совет: что делать, чтобы не оскорблять окружающих моей непривлекательной болезнью? Людям не нравится, когда им напоминают, что они смертны – или что я умру, верно? Они теряют чувство юмора, когда на свой вопрос: «Как планируешь провести лето?» – получают ответ: «К тому времени меня похоронят».

– Послушай, Виктор, надеюсь, ты не разрешишь хоронить себя? – возмущается Эстел, размахивая стаканом с вином. На ее лице густой слой косметики. Лампа освещает подведенные карандашом веки, лоб блестит от крема. – Какой ужас! – восклицает она, закашлявшись. – Какая безвкусица! Только кремация! Я кремировала всех своих мужей! А уж потом хоронила их. И слышать не хочу ни о чем другом!

– А кремируют в одежде или без? – интересуется Виктор.

Мне не по себе, пытаюсь думать о чем-то другом, слушать радио. Перемещая движок по шкале, размышляю над прогнозом погоды и прислушиваюсь к шелесту магнитофонной ленты. Потом, бросив на стул свою куртку, ухожу на кухню, чтобы приготовить чай. Виктор скоро запросит горячего, и, не пройдет часа, станет заряжаться кофеином. Он боится оставаться слишком долго в пьяном беспамятстве. Ему кажется, что он погибнет, если не вырвется из этого одурманенного хаоса.

Кажется, я понимаю, почему Виктор пьет. Подозреваю, что таким образом он пытается представить себе, каково забвение смерти. Старается отключить сознание, вывести из строя двигательные функции. А потом томится в состоянии прострации и воображает, что смерть – нечто вроде опьянения. Понятно, сколь условна эта модель смерти. В конце концов, как долго ни пролежишь в ванне, все равно не овладеешь искусством серфинга и не поразишь своим умением праздных зевак в Гонолуле.

Но Виктор не может отказаться от своих экспериментов. Иногда, напившись, он молча сидит в своем кресле, а мне кажется, что я читаю его мысли. Мне хочется сказать ему: «Прекрати, Виктор! Прекрати истязать себя. Смерть, конечно, не похожа на это». Но в ответ Виктор повернется ко мне с тем выражением лица, которое появляется на лицах пациентов, распростертых на носилках в приемном покое скорой помощи. Попросит меня сварить ему кофе покрепче или заварить чая. Потом мы сидим рядышком у чайника, уставившись в черные провалы окна, и даже не пытаемся разглядеть в темноте ни очертания облаков на небе, ни проблески лунного света. Охваченные одним чувством, смотрим в пустоту. В руках кружки с чаем. Мало-помалу Виктор возвращается ко мне, и немного погодя я предлагаю ему полюбоваться бликами лунного света на волнах океана, и Виктор уже в состоянии ответить мне: «Да, это очень красиво». А потом опять замыкается в себе и готов начать все по новой.

Зажигаю плиту и слышу слова Виктора: «Нет, я не утверждаю, что могу умереть в любую секунду. В конце концов, прошел не один месяц с тех пор, как меня приговорили к смерти. Посмотри! Волосы у меня по-прежнему густые. Химиотерапию забросил давным-давно, а все еще не умер. Кто бы мог подумать, что я проживу столько? Хилари и представить не могла такого, правда, Хилари?»

Стою, опершись на кухонный стол, и жду, когда закипит вода.

– Хилари! – зовет Виктор, а затем неверной походкой входит в кухню, пиджак застегнут криво. Крепко обнимает меня и, прижавшись губами к моему уху, нежно шепчет:

– Моя малышка! Мой ангел-хранитель! Целую его в щеку. Опускаю поднятый воротник пиджака.

– Хочешь чая, Виктор? – спрашиваю его.

– Нет! Никакого чая! Чай? Зачем чая? А почему не вино? Почему бы и тебе не напиться со мной за компанию? Давай! – тянет он меня в комнату. – Почему бы моей жене не надраться вместе со мной?

– Твоей жене? Вы что, поженились? – спрашивает Эстел, удивленно подняв брови. – Просто молодцы! Как это мило! И приличия соблюдены.

– Нет, – говорю я.

– Мы все равно что женаты. Как там, в священном обете: «Пока смерть не разлучит нас»?

На кофейном столике две пустые бутылки из-под дорогого вина – очевидно, их принесла Эстел, чтобы порадовать Виктора. Маловероятно, чтобы эта женщина с исковерканными артритом руками и вставной челюстью выпила значительную часть содержимого этих бутылок. Должно быть, в основном пил Виктор, а это означает, что он сильно пьян. И все же, когда Виктор такой милый, как сейчас, стоит вот так, крепко обняв меня, прижав ногу к моим ногам, уткнувшись лицом в мои волосы, – трудно поверить, что он пьян. Прижимаюсь к нему как можно крепче. Сжимаю его руку. Смотрю в глаза.