Текст книги "Умереть молодым"

– Ты прав, так оно и есть, – говорю ему. Виктор, слегка коснувшись губами моей щеки, отходит от меня и усаживается напротив Эстел. Взяв еще одну бутылку вина, пытается штопором открыть пробку.

Сижу в кресле у окна. Слушаю, как разбиваются волны о стену набережной. Интересно, откуда берется у океана такая мощь? Какой из рыб в аквариуме удалось бы выжить в таком вот разбушевавшемся зимнем море?

– Эстел, ты ведь ужасно старая? – тихо и задумчиво спрашивает Виктор. Наклоняется вперед, чтобы получше рассмотреть ее.

– Не настолько старая, чтобы превратиться в развалину.

– Повезло тебе, что не умерла в молодости, – говорит Виктор. – Кто бы вместо тебя продемонстрировал нам, какой щеголихой можно оставаться в старости?

– Верно говоришь, – соглашается Эстел.

– А какие морщины у тебя на лице! – восклицает Виктор.

– Виктор! – пытаюсь остановить его.

– Не жеманничай, Хилари, ты только посмотри на лицо этой женщины. Посмотри, как избороздили морщины ее лоб, над глазами образовалась целая аркада. Разве не эффектно? Вообрази, что все эти морщины на твоем лице, подумай, сколько сил надо потратить, чтобы твое лицо стало таким – должен пройти не один год; сколько эмоций должно отразиться на твоем лице, пока на нем появится одна-единственная морщинка. – Вытащив пробку, Виктор наливает вино в бокал, – Какая жалость, – говорит он, – что так и не узнаю, как буду выглядеть в старости. Всем остальным позволено наблюдать, какую удивительную работу проделывает природа над их телами, а я остановлюсь на рубеже тридцати трех лет. А тридцать три года – не старость. Какой это возраст! Что можно сказать о тридцатитрехлетнем? Возраст, когда человек окончательно сформировался, находится в полном расцвете сил. Достиг зрелости, здоров и работоспособен; может кого-то убить или быть убитым. Самое время завести потомство. А я, как лось, из последних сил плыву вверх по течению.

Виктор сникает, облокотившись на согнутую в локте руку, руки вялые, дыхание тяжелое и неровное. Высовывает язык, вращает глазами, из груди вырывается резкое, грубое клокотание. Потом, взяв себя в руки, выпрямляется. И как будто не умолкал, начинает следующую фразу:

– Лососи умирают в самом расцвете сил, как только дают потомство.

– О да! Своими глазами видела все это в горах Омахи, – подтверждает Эстел.

– Детей у меня нет. И не доживу я до тех дней, когда у моего сына появится Эдипов комплекс! Не будет меня рядом, когда появятся у него неврозы на почве полового созревания! Какая жалость! Какое страшное разочарование! С детства мечтал, что к старости стану выдающейся личностью. Рассчитывал на это.

– Разве твой отец стал выдающейся личностью? – спрашивает Эстел так многозначительно, что я смущенно поеживаюсь в своем кресле.

– Проявим максимум тактичности, не станем вспоминать о моем отце! – просит Виктор. Пытаясь передать мне бокал вина, половину расплескивает на свои брюки.

– Дорогой, ты еще увидишься со своим отцом. И очень скоро, – заявляет Эстел. – Я в этом уверена, потому что гадала на картах.

В сумочке Эстел всегда носит колоду старинных карт «таро» ручной работы. Они вызывают у меня любопытство и страх.

– Не сомневаюсь, – говорит Виктор и начинает смеяться, как будто услышал что-то ужасно забавное. – Нисколько не сомневаюсь.

– И не переживай ты так, – продолжает Эстел. – Ведь смерть – это переход из одного существования в другое. И для тебя этот переход будет очень легким. Ты получишь помощь с той стороны.

– Переход из одного состояния в другое, – повторяет Виктор, размахивая рукой, в которой зажат бокал вина. Одним глотком осушает бокал, а потом разбивает его о каминную доску. Напуганная Эстел прижимает к груди свою тонкую белую ручку. Я смотрю на Виктора, до боли сжав пальцами длинную ножку своего бокала. В моем вине плавают зубчатые осколки стекла. У Виктора такой вид, будто он только что объявил о своем решении уйти добровольцем на фронт или отправиться в кругосветное путешествие. Вспоминаю, как Гордон с раскрасневшимся от ветра лицом стоял на носу парома, когда мы подплывали к Бостону, как, облокотившись на поручни, всматривался в затянутый серой дымкой горизонт, пытаясь разглядеть знакомые места, угадать очертания отдельных зданий за скрывающими их облаками.

– Виктор, ты снова собираешься разрезать себе руку? – спрашиваю я, разглядывая осколки стекла, плавающие в моем бокале. Говорю небрежно, словно мне наплевать, если он порежется, словно считаю его порезы скучнейшей и досаднейшей случайностью. Говорить-то говорю, но при этом не забываю, что Виктор очень, очень сильно пьян, и если ему придет в голову хоть слегка поранить себя, я не выдержу.

– Ни в коем случае, – успокаивает меня Виктор. – Это было крещение при переходе в другую жизнь.

По словам Эстел, смерть безболезненна. Смерти на самом деле нет. Смерти не существует. Наша жизнь не что иное, как ряд превращений нашего тела. Сначала мы – младенцы, рабы тела. Плачем, отрыгиваем, у нас режутся зубки. В младенчестве мы подчиняем постепенно себе свое тело, но половая зрелость все переворачивает вверх дном – и снова тело не подчиняется нам.

– Пусть наступает зрелость, и вы опять обретаете контроль над своим телом, – объясняет Эстел. – Но и этот период проходит. Беременность – переход в новое состояние. Мы больше не властны над своим телом. То же самое происходит и в старости. Мое тело больше не принадлежит мне. Смотрю на себя в зеркало и ожидаю увидеть совсем другое лицо. Иногда думаю: «Чьи же это руки с обвисшей кожей? Чьи вон те морщины у глаз?»

– Таких морщин, как у тебя, нет ни у кого, – замечает Виктор. – Это твой отличительный признак.

– Не совсем так, – возражает Эстел. – В любом случае, смерть – еще одно превращение в длинной цепи превращений, и ничего больше. – Эстел отпивает чай, оставляя розовые полукружья губной помады на краях чашки.

Уже поздно. Все мы устали. Виктор жалуется на головную боль. Он откидывается на кушетке и непроизвольно зевает. На кофейном столике в общей куче пачки сигарет, скомканные бумажные салфетки, стаканы и тарелки с крошками хлеба. Эстел сидит все в той же позе. Ее причудливая одежда скорее похожа на драпировку, чем на платье. Выясняется, что куплена она у каких-то местных жителей в Перу.

– Во что веришь ты, Хилари? – спрашивает Эстел.

– Вы имеете в виду что-то вроде Бога?

– Не обязательно Бога. Что угодно. Должна же ты верить во что-то.

Размышляю над ее словами. Мне и раньше задавали такие вопросы. Как-то раз я устроилась на временную работу в юридическую контору, почти все служащие которой были квакерами. Летом на Харвард-сквер полно проповедников, влезают на пустые ящики и призывают народ под знамена разных богов. Иногда я принималась их поддразнивать, объясняла, что не могу примкнуть к их церкви, потому что создала собственную религию, спрашивала, не хотят ли они стать последователями моей новой религии. А сама так и не примкнула ни к какой религиозной секте, все религии одинаково чужды мне. Очевидно, я ни во что не верю, хотя мне неловко признаваться в этом. В ответ на вопрос Эстел молча пожимаю плечами, не столько потому, что у меня нет ответа, сколько оттого, что ответ не подготовлен. Не могу назвать церкви или секты, с которой разделяла бы взгляды на устройство мира.

– Нет, – отвечаю я, и Эстел принимает мой ответ к сведению.

– А веришь ты в жизнь после смерти? – спрашивает она. Мне не раз приходилось слушать проповеди Эстел о том, что у каждого из нас была предшествующая и будет последующая жизнь. Виктор постоянно просит ее рассказать, кем она была в предшествующих воплощениях. Разговор, по-моему, бессмысленный, и не только потому, что Виктор так серьезно болен. За всеми этими рассуждениями, кажется мне, скрывается слабость, боязнь взглянуть правде в лицо, поэтому их так старательно разукрашивают под религию или философию.

– Не верю я во все это, – решительно заявляю я. В руках у меня чашка чая, жду, когда он остынет.

– Выпей свой чай до последней капли, а потом переверни чашку, – приказывает мне Эстел. – Хочу тебе погадать по чаинкам.

– Собираешься в присутствии умирающего рассказывать о будущем? – спрашивает Виктор, помешивая ложечкой чай в своей чашке.

– Дорогой, – отвечает Эстел, – этой темы мы больше не касаемся.

* * *

Когда Эстел говорит, голова у нее слегка трясется, подпрыгивают розовые кудряшки на лбу. Она произносит слова неторопливо, чуть слышно. Так замедленно-неторопливо Эстел может говорить часами. Сосредоточиваю внимание на ее лице: пожелтели зубы нижней челюсти, над верхней губой образуется складка, когда она произносит звук «р» в слове «Хилари». Сделала все, как она просила. Выпила чай до последней капли и перевернула чашку вверх дном на блюдце.

– У Хилари очень добрая душа, – говорит Эстел. – Чаинки не расскажут об этом, но я знаю, что это правда. Виктор, ты нашел в ней преданного друга. Предопределено, что она будет рядом с тобой при твоем переходе в иной мир. Возможно, ты встречался с ней раньше, в одном из ее предыдущих воплощений. А теперь дай мне чашку, дорогая, и мы прочитаем, что говорят чаинки.

– Не знаю, зачем мне это: не верю в предсказания будущего и в судьбу, а порой не верю и в то, что будущее вообще существует.

– Это я виноват: рядом со мной и ты перестала верить в будущее, – вставляет реплику Виктор.

– Когда я была ребенком, по телевизору передавали Олимпийские игры. Мама объяснила мне, что они проводятся раз в четыре года, и я не могла поверить, что надо прожить еще четыре года, чтобы увидеть следующие игры.

– Может, в предшествующей жизни ты умерла в детском возрасте, – объясняет Эстел.

– Моя бедная крошка Хилари, – сочувствует мне Виктор.

– Ты сейчас в растерянности, – говорит Эстел, изучая содержимое моей чашки. – Ты находишься на перепутье, – здесь это ясно видно. А теперь взгляни: вот голова лошади. Лошади – к добру, дорогая. Видишь эту голову? Виктор, а ты видишь лошадиную голову? – Эстел подталкивает чашку к Виктору.

– Нет. Какая лошадь? Не вижу никакой лошади. По-моему, это просто гуща от чая.

На лице Эстел недоверие.

– Дорогой, но ведь все видно, как на ладони. Видишь, вот два ушка. А рядом кролик. Кролик – к удаче. Так вот: эта лошадь выходит из конюшни, – вот почему видна только ее голова. Ты выбираешься из чего-то, из какой-то ситуации, Хилари, дорогая, начинается новый виток твоей жизни, и ты будешь счастлива. Ты, случайно, не познакомилась с мужчиной? – допытывается Эстел. – С красивым мужчиной?

– Нет, – решительно отвечаю я.

– Точно? – спрашивает Эстел, вопросительно подняв брови.

Смотрю на Виктора, который раздраженно, с недовольным видом, барабанит ложечкой по кофейному столику.

– Точно, – подтверждаю я.

Немыслимо, чтобы Эстел разузнала о Гордоне. Да, собственно, и знать нечего. Ничего не случилось. Может быть, зародыш романа, но ничего материального в отношениях. Не было ни первого поцелуя, ни любовных признаний; только неподвластные разуму, запретные мысли, игра воображения. Кроме этого, нет никаких улик, нет оснований признаваться в том, о чем догадываются чаинки.

– Ну, во всяком случае, тебя ожидает блестящее будущее, – заявляет Эстел.

У меня такое ощущение, будто в желудок мне засунули фен. Смотрю на Виктора: похоже, его это задевает. Пытаюсь подыскать подходящие слова, снять напряжение. Но он мгновенно замыкается в себе. Обращается к Эстел:

– Как жаль, что такой человек, как ты, Эстел, так живо интересующийся всем, растрачивает свою энергию на изучение чайной гущи. Это огорчительно. Никому не дано знать будущее.

– Так ведь ты, Виктор, все время предсказываешь свое, верно? – возражает Эстел.

Виктор жадно затягивается сигаретой.

– Смерть не нуждается в предсказаниях. В смерти уверены все.

– Что ж, тогда все в порядке, – громогласно объявляет Эстел с видом председателя правления, с успехом проведшего важное совещание. Пришли к единому мнению. Ну, мне пора. Хилари, проводи меня по лестнице, если хочешь. Виктор, дорогой, ложись в постель. Завтра днем приезжайте ко мне, оба, на чай. Не опаздывайте: чай подадут в половине четвертого.

– Опять чаинки? – спрашивает с ужасом Виктор. – Я ими сыт по горло.

– Нет, – отвечает Эстел, подавляя смех, – с этим покончили.

Опираясь на мою руку, с трудом поднимается с кушетки. Медленно веду ее к двери, мне слышно, как хрустят у нее суставы, когда начинаем спускаться по лестнице, с усилием преодолевая ступеньку за ступенькой. Второй пролет дается уже легче. На мгновение представляю себе Эстел молодой, Эстел такого же возраста, как я или Виктор. Выйдя из подъезда, усаживаю ее в машину. Она включает зажигание, и машина трогается, постепенно набирая скорость. Дожидаюсь, пока машина не исчезнет из вида, а потом устало тащусь наверх.

Виктор в своих боксерских шортах чистит зубы в ванной. Подхожу к нему, беру свою щетку. Он отворачивается. Прикасаюсь к его обнаженному плечу, но он упорно не желает смотреть на меня. Уставился в стену и ожесточенно трет щеткой зубы. Спрашиваю его, в чем дело, а он, вместо ответа, сплевывает в раковину. Обращаюсь к нему:

– Послушай, Виктор… – но он вытирает лицо полотенцем. Когда я ложусь, он спит или притворяется спящим.

Шесть длинных полос дыма – след, оставленный громом на утреннем небе. Ночью мне приснилось, что в океане нашли чудовище и вытащили его на берег. Оно сидело на берегу, пока ветер не разодрал в клочья его серую шкуру, не высушил его жабры, только тогда закрылись его огромные глаза… Рядом лежит Виктор, его мучают кошмары: он что-то отталкивает рукой.

Виктор склоняется надо мной. Первое, что вижу, открыв глаза, – его лицо, громадных размеров портрет с размытыми чертами парит надо мной. Уже поздно. Солнце образует на полу длинный прямоугольник. Интересно, давно ли Виктор наблюдает за тем, как я сплю; о чем он думал в эти минуты, до моего пробуждения; что, по его мнению, видела я во сне. Потягиваюсь, протираю глаза, неловко задевая при этом Виктора по подбородку. Он перехватывает мою руку и прижимает ее к подушке. Проводит пальцем по моей шее, щекам, надавливая разные точки, как будто там, под кожей, скрывается то, что он ищет, и в то же время изучающе смотрит мне в глаза.

– Ты и минутки не провела со мной, – произносит он и замолкает. – Вчера.

– Мне ночью приснилось морское чудовище, – говорю я.

– А я вчера чувствовал себя хорошо, мог бы провести с тобой весь день, – продолжает свое Виктор, надавливая пальцем мою кожу над дыхательным горлом.

– А меня, как назло, не было, – пытаюсь улыбнуться в ответ, но улыбки не получается.

Концентрирую все внимание на мысли о том, какой я кажусь Виктору, каким представляется ему мое настроение и те подводные течения, которые создают настроение. Разыгрываю своего рода драматический этюд: стараюсь своими словами и мимикой выражать как можно больше доброты, ласки, тепла. Пытаюсь и в Викторе пробудить в ответ великодушие, благородство, заставить его изменить выражение своего лица, чтобы оно стало вновь близким и любящим. Хочу видеть выражение любви и ласки на лице, склонившемся надо мной. Стараюсь слышать в его словах не злость и желание задеть меня, а всего лишь определенную информацию.

– Нет, – говорит Виктор, – тебя со мной не было.

Очки сползли у него на кончик носа, но он не поправляет их. Не отрывает от меня взгляда, как будто я – чашка Петри, и в любую секунду во мне проявится что-то такое, что поможет ему понять меня.

– А сегодня как себя чувствуешь? Не хочешь поехать куда-нибудь? – спрашиваю его.

Виктор укладывается на левый бок и тянет к себе мою руку. Прижимает мою ладонь к своей груди, а потом плавными кругами переводит на живот.

– Какие у тебя планы на сегодня? – спрашивает он, не позволяя мне убрать руку. – Поделишься со мной?

– Около пяти Кеппи предлагал мне отправиться в лесной питомник в Ситуэйт, чтобы выбрать елку на Рождество.

– В ноябре?

– Заявку надо подавать заранее, а то ничего не достанется.

– А почему надо ехать в такую даль? – удивляется Виктор. – Разве елки не продают в городе?

– Срубленные продают, а в Ситуэйте – живые деревья.

– А, может, я не хочу на Рождество живой елки? Зачем мне держать в доме живое дерево? Отравлять воздух?

Одариваю его выразительным взглядом.

– Ладно, прекрасно, – ворчит Виктор. – Ты просто лишаешь меня права выбора, Хилари. – Он отпускает мою руку и переворачивается на другой бок. Я почесываю его шею, пробегаю пальцами по плечам, вдоль спины. Виктор так исхудал, что страшно смотреть на него, когда он голый: видишь каждую мышцу и косточку. Можно рассмотреть, как кости соединяются со скелетом, как плечевые кости крепятся к позвоночнику; кожа на шее, спине, вдоль позвоночника отличается на ощупь: там, где мышцы – гладкая, там, где жирок – нежная, на костях – жесткая.

– Помнишь, как мы с тобой познакомились? – спрашивает Виктор после продолжительного молчания.

– Ты был лысым, – вспоминаю я. Провожу рукой по его волосам, нежно глажу по голове. – Ты был не очень-то привлекательным. Весь скрюченный, как гигантский птенец. Помню, я подумала, что ты напоминаешь громадную морскую птицу, скопу.

– Скопу? – переспрашивает Виктор, издавая звук, отдаленно напоминающий смех.

– Ага.

– Спасибо, что не пеликана.

– Нет. На пеликанов похожи только старики, – объясняю ему.

– Когда я лежал в онкологическом отделении, там были одни только старые пеликаны, – говорит Виктор.

Я улыбаюсь. Крепче прижимаюсь к Виктору.

– Ни за что не вернусь в больницу, – вызывающе-дерзко заявляет Виктор, в голосе его слышно удовлетворение. – А когда первый раз пришла ко мне домой в Бостоне, что подумала?

– Твоя квартира меня поразила. Я решила, что ты, наверное, художник, потому что у тебя удивительно тонкий вкус. У холостяков стены в квартирах чаще всего голые. А у тебя на стенах были гравюры, дипломы, африканские маски… Потом мне еще запомнились какие-то необыкновенные подсвечники, поднос с хрустальными безделушками. И кухня тоже очень понравилась; медные кастрюли, да к тому же закопченные, – класс. А еще запомнила фотографии твоих родственников, в серебряных рамках. Очень понравилась ложка в сахарнице с серебряным ангелом на ручке.

– А как насчет книг?

– На книги не обратила внимания, – признаюсь я.

– Вот поэтому, будь у нас нормальная жизнь, мы с тобой никогда не стали бы жить вместе, – заявляет Виктор. Молча выжидает, что я отвечу.

– А мы с тобой и живем нормальной жизнью, – отвечаю ему.

– Нет, – бесстрастно возражает Виктор. Вздыхает. – Расскажи, что ты думала обо мне в первую неделю знакомства. Со мной было интересно? Разглядела, что я за человек, или для тебя я был только больным?

– Разглядела, – утешаю его.

– И весил я тогда больше.

– Не намного. А может столько же.

– Ты же видела фотографии. Знаешь, каким я был, – говорит Виктор.

– Верно, – соглашаюсь я. Помню, как сидела в его гостиной в Бостоне и, как бы листая страницы его жизни, рассматривала бесчисленные фотографии.

– А кто из моих друзей больше всех тебе понравился? – спрашивает Виктор.

Задумываюсь. Перед глазами мелькают дюжины фотографий: группы молодежи в ресторане, на вечеринках, на рыбалке в Монтауке, на фоне яхт и парусников в гавани. Я выслушала столько историй обо всех его друзьях, начиная с младенчества: как познакомились, из-за чего поссорились, как разъехались на работу в другие штаты, в другие страны, что вполне могла бы обсуждать с экс-подружками Виктора, с его профессорами и друзьями мельчайшие подробности его жизни. У меня такое впечатление, что много лет я прожила рядом с ним, что ни у меня, ни у Виктора не было до нашей встречи собственной истории жизни, а есть только одна, наша общая история.

– Грег, – наконец отвечаю я. – Мне больше всех понравился Грег.

– Грег – хороший парень, он приедет на похороны, – говорит Виктор. – Может, тогда и познакомишься с ним.

Внезапно перед глазами у меня возникает ясная картина тех событий, того, что случится позднее, что последует за смертью Виктора. Все эти лица, беспечно улыбающиеся на бесчисленных фотографиях в разных альбомах, обретут плоть и кровь именно в связи с этим событием. Как при блеске молнии возникает – что? Не воспоминание, потому что ничего еще не случилось. Но внезапно я с полной ясностью осознаю, что люди из альбомов существуют на самом деле, в реальной жизни, и что будущее – тоже реальность; Земля ежедневно вращается вокруг своей оси, и как мы ни упорствуем, как ни сопротивляемся, заставляет нас продвигаться вперед. В один прекрасный день я встречусь с этими людьми из альбомов, а Виктора уже не будет.

– Не говори так, – прошу я Виктора, – не хочу знакомиться с Грегом.

– Он очень красив, – не обращая внимания на мои слова, продолжает Виктор. – С Грегом невозможно соперничать.

Представляю, как с полок непрерывным потоком падают фотографии, бесконечное мелькание лиц.

– Виктор, – прошу я, – давай избавимся от «крысиного ружья».

– Что ты хочешь? Продать его?

– Ага, или отдать. Или выбросить. Может, отдать его этим ненормальным коллекционерам?

– «Крысиное ружье» нельзя выбрасывать, – тоном, не терпящим возражений, заявляет Виктор.

Смотрю на его пораненную руку. Беру его за руку, она горит, – то ли началось воспаление, то ли у Виктора температура, трудно сказать.

– Ты слишком красив, нельзя портить такую внешность. Грешно увечить себя, – говорю я.

– А по-твоему, я был красивым? Я имею в виду – на фотографиях? Я действительно казался тебе красивым? – допытывается Виктор.

– Да. По-моему, ты и сейчас очень красивый.

– Не дурачь меня.

– Честное слово, – убеждаю его. Когда мы с Гордоном гуляли по набережной в Бостоне, меня восхищала его осанка, его стремительная походка, земля как будто убегала у него из-под ног. И меня охватило острое чувство жалости к Виктору, который всегда ходит медленно. Виктор выступает важно, как танцор, легко касаясь ногами земли, что-то неземное есть в его походке. Как будто он идет по канату, протянутому между небом и землей, стараясь сохранить равновесие.

– По-моему, ты прекрасен, – говорю ему.

Виктор слушает, затаив дыхание.

– А если тебя спросят, Хилари: «Есть у тебя друг?», – что ты ответишь? Станешь открещиваться от меня или скажешь: «Есть, только он умирает»?

– Кто станет мне задавать такие вопросы? Виктор поворачивается на бок, лицом ко мне.

– Я задаю его тебе, Хилари, – говорит он. – У тебя есть дружок?

– Есть, ты, – произношу эти слова радостно, но чувствую себя при этом последней дрянью.

– Только я?

Киваю в знак согласия.

– Порой, Хилари, мне хочется получить от тебя другой ответ. Мне все кажется, что я взял тебя взаймы у мира и должен вернуть свой долг. Но ни за что на свете не отдам тебя. Тебе будет тяжело со мной. Придется вместе со мной пережить весь этот ужас.

Я киваю, не столько в знак согласия, сколько даю понять, что сама думаю так же.

– Хорошенькое дело! – говорит Виктор, обнимая меня. – Как же быть?