Электронная библиотека » Мартин Эмис » » онлайн чтение - страница 10

Текст книги "Деньги"


  • Текст добавлен: 3 октября 2013, 18:48


Автор книги: Мартин Эмис


Жанр: Современная проза


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Шрифт:
- 100% +

– Проныра, сосредоточься, – произнес Филдинг. – Вопрос, можно сказать, кардинальный. Значит, смотри. Медоубрук – надежный вариант с точки зрения денег. А Наб Форкнер, по-моему, будет неплохо смотреться с Лесбией. Но Гопстер – это элемент риска, заявка на будущее. Что меня и привлекает. Давай, Проныра, подключай свой могучий инстинкт. Я – за Гопстера.

– Плесни-ка скотча, – сказал я.

Требовалось, увы, некоторое самокопание, поскольку прообразом для данного персонажа послужил, в определенной степени, я сам. Дуг, он же Сын, беспринципный, жадюга, торчок и предатель. В финал, если я правильно понимаю, выходили Кристофер Медоубрук и Давид Гопстер – ну, на крайний случай, учтем и Наба Форкнера. Медоубрука я прекрасно себе представлял – надежный кирпичик актерского ансамбля, но никак не звезда. Ну да вы его видели. Веснушчатый янки, долговязый и немного нескладный. Обычно играет старших братьев, краснеющих простофиль, нервозных корешей, улыбчивых отличников учебы и умственного труда. То есть, Дуг – типаж для Медоубрука абсолютно не характерный, но именно к такому эффекту я и стремился. Про Гопстера я был наслышан, но ни разу не видел его в деле. Он засветился в нескольких бродвейских постановках и снялся в единственном фильме под названием «Троглодит», который еще только монтировали. Собственно, сейчас мы ехали глянуть черновую монтажную копию. На похвалу критики не скупились, и Филдинг видел в Гопстере восходящую звезду.

Мы прибыли по указанному адресу на Парк-авеню (двусмысленное, если подумать, название). Дверь нам открыл тяжеловес, ну вылитый президентский телохранитель, и сопроводил в кинозал для высшего начальства мест на шесть, пропитанный атмосферой неторопливых допросов, односторонних зеркал, корпоративной пропаганды. Агент Гопстера был уже там, Геррик Шнекснайдер – безнадежный тип во французской блузе, с шейным платком расцветки а-ля салями и самым замысловатым двойным начесом поверх лысины, какой мне только доводилось встречать в шоу-бизнесе. Одна желтоватая прядь взмывала от загривка, другая же начиналась от холеного левого бакенбарда. Голова его неудержимо напоминала сливочный пломбир с сиропом – честное слово, Геррик мог бы воткнуть в ухо ложку, прилепить на макушку засахаренную в ликере вишню, и это ему ничуть бы не повредило. Я вливал в себя халявное шампанское (большую часть без остатка впитывала иссохшая пустыня моего языка) и слушал раболепно-беззубые шуточки Геррика. Агенты стали последнее время неотличимы от шестеренок большого бизнеса – но Геррик мог перещеголять самого клоунского клоуна. В какой-то момент Филдинг упомянул деньги. Агент растянул губы, как доктор, сообщающий смертельный диагноз, и произнес:

– Пожалуй, после «Троглодита» мы рассчитываем на пять.

Другими словами, гонорар Гопстера нынче составлял полмиллиона долларов. Филдинг лишь кивнул и поинтересовался:

– Как он сейчас, не слишком загружен?

Загружен тот сейчас был не слишком, отчасти потому что после «Троглодита» никто не мог позволить себе его загрузить.

«Троглодит» начался мерным движением камеры вдоль ряда наскальных росписей: мужчина, женщина, драка, порево, тигр – оба-на, космический корабль. Камера отъехала назад, показывая общий вид пещеры. Шайка или племя первобытных обезьян зябко жались по углам (значит, огня еще не знают). Гопстер точил свой каменный топор. Башка квадратная, подбородок квадратный, морда загорелая или просто грязная, желваки так и перекатываются. На следующее утро (по крайней мере, скоро) Гопстера утянули на мостик своего замаскированного корабля пришельцы – зловредные, конической формы, изъясняются бибиканьем, – которые затем скакнули во времени и выгрузили его в Гринвич-виллидж, 1980 год. Был летний вечер, так что в толпе Гопстер не особо выделялся – заросший волосом, в боевой раскраске и набедренной повязке. Оглядевшись и нахмыкавшись, Гопстер непроизвольно спас поддатую девицу, которой собирались попортить фейс в заварушке перед баром «Для одиночек». Она ведет его домой, в свою шикарную квартиру. Опять нечленораздельное хмыканье. Она решает, что он литовец или там албанец– каких только маргиналов в Нью-Йорке ни встретишь. Гопстер принимает стакан-другой огненной воды, и девица ведет его в койку, где он жарит ее, как никто и никогда. На следующее утро девица ушла рано, Гопстер же продолжает дрыхнуть – видно, плохая диета... Потом блестящая сцена: Гопстер вваливается на кухню и встречает соседей. Те уже привыкли, что девица обычно подцепляет несколько неотесанных типов, но Гопстер (который щелкает орехи зубами, глотает яйца прямо в скорлупе, а сосиски сырыми) – это что-то новенькое. После нескольких ненавязчивых переходов, виртуозно ненавязчивых, жанр наконец определился – романтическая комедия, слегка пародийная. Девушка оказывает на Гопстера цивилизующее влияние (учит его говорить, одеваться, правильно есть), а он на нее – децивилизующее (краткий курс пьянства, беспорядочных связей, саморазрушения, алчности). На какое-то время они всерьез одичали, когда с Гопстером, на почве урбанизации, случился нервный срыв, – и даже я, хоть был навеселе, смахнул сентиментальную слезу. Всю дорогу Гопстер безмолвно хранил стоически озадаченное выражение, комичное и благородное одновременно; и как это ему удавалось? Особенно хорош он был в конце, когда пришельцы-затейники (которые отслеживали развитие событий и, если что, приходили на выручку) возвращают его в каменный век. Гопстер более-менее понимает, что должно произойти – и, со своим скудным запасом слов и жестов, пытается объяснить это девушке. И вот он стоит обездоленный на голом утесе под вой ветра. Хмурится, Напряженно замирает – вглядывается в Пологую лощину. Там сидит девушка, дрожа от холода и неслышно бормоча, с последней сигаретой и электрической зажигалкой. Титры. Я был до глубины души растроган. Растроган? Да со мной натуральный нервный срыв случился. Когда я рванул в сортир, слезы еще лились ручьем. Сомневаться не приходилось: перед Гопстером – большое, очень большое будущее.

В «автократе» я повернулся к Филдингу и хрипло спросил:

– Говорить-то он может? По-человечески?

– Кто, Гопстер? Конечно. Прошлой осенью он играл Ричарда второго. Немного смущается из-за акцента – но артикуляция превосходная. Так что скажешь, Проныра?

– Скажу, что надо брать Гопстера.

Мы направились прямиком в отделанный филенкой ресторан между Пятой и Шестой, где была назначена встреча с Кристофером Медоубруком, для предварительного ознакомления. После «Троглодита» это было особо тягостно. Я только глянул на Медоубрука и сразу понял, что нам он ни к черту не годится. Стулья с высокими спинками, напомнившие мне своей угловатостью и вертикальностью Селинин торс, будто специально были спроектированы таким образом, чтобы клиентам с больной спиной жизнь медом не казалась. Под конец я юлил и вертелся почти столько же, сколько Кристофер Медоубрук, – а тот юлил и вертелся преизрядно. Ясно было одно – он в совершенно кошмарной форме. На положительного персонажа он никак не катил. На отрицательного – тоже. Вылитая размазня, жертва обстоятельств. Такие же трясущиеся губы, такой же ищущий взгляд я видел однажды у занюханного гомика на бульваре Сансет – выдолблен, высушен и просит еще. После рукопожатий, первых коктейлей и трех минут невнятной болтовни, словно мы трое боги, обезьяны или космонавты, Филдинг сделал плохую вещь. Отбыл на легкий ужин с Калугой и Лесбией в «Цицероне». Потом он божился, что предупреждал меня накануне вечером. Не сомневаюсь, ни капли не сомневаюсь. Я беспомощно посмотрел на него, и он обещал вернуться в десять.

Как только мы остались одни, Медоубрук стиснул мою ладонь, пригнулся и зашептал:

– Сэр, я должен получить эту роль, обязательно должен. Пожалуйста, сэр, это очень важно.

И он разревелся. Только этого мне не хватало... Разумеется, дело было в деньгах. Семьдесят пять штук. Кокаиновый долг – правда, не его, сам он давно завязал. Это его друг кинул, очень близкий друг, и как он только мог. Его матери нужно делать операцию. Ему самому нужно делать операцию. И так далее. Полагаю, теоретически мне и более лихо приходилось – но нечасто, и ненамного более. Господи, неужто я на него похож... иногда? Неужто проявляю столь же упертую, затверженную немощь? Он проглотил четыре коктейля. Устроил бессмысленную свару с метрдотелем. Официант ответил тем, что вручил ему раскаленную тарелку с супом. Медоубрук опрокинул огненное варево себе на колени и издал вопль такой чудовищной силы, что ресторанный кот (сонный разжиревший перс) ломанулся, как камикадзе, прямо через стеклянную стенку, усеяв осколками весь вестибюль. Потом Кристофер удалился в сортир на двадцать минут, а когда прихлюпал назад, то тикал и щелкал, как счетчик Гейгера. В этот момент я заметил, что у него только одна ноздря. Порок имеет привычку оставлять след прямо на лице, чтобы все видели. В Лондоне, в ближайшем к дому винном магазине, работает чувак с носом цвета давленой клубники. Яего избегаю. Хожу в следующий винный, где у продавца все пока с носом в порядке... Теперь Медоубрук взялся за Шекспира. Быть или не быть. Завтра, завтра, завтра. Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда. С отчаяния, и несмотря на все загогулистые зигзаги, несмотря на алфавитный винегрет моего алкотона, я переключился на скотч. Тут вернулся Филдинг. Медоубрук стал махать кредитной карточкой и громогласно заявил, что за ужин платит он. Только, предупредил он, суп не считать. Карточку ему вернули на серебряном подносе. Аккуратно разломанную на четыре части.

– Умираю, – сказал Медоубрук.

– Бог ты мой. Пошли отсюда.

Это был я. Уже на ногах. Филдинг тоже встал.

– Свободен, Крис, – проговорил он и извлек из бумажника две пятидесятки.


Когда таксомотор петляет между небоскребами, появляется ощущение, обостренное ощущение (а как иначе?) ничтожности всех человеческих помыслов – в Нью-Йорке, где всегда чувствуешь высоту и тяжесть вышестоящих структур. Власть, целеустремленность, значимость – все там, наверху. Никак не здесь, внизу. Бог зажал нью-йоркские колонны между пальцами и как следует потянул. Так что земля должна чувствовать себя опущенной. Я сижу в такси, куда-то еду, командую при помощи денег. Мой голос более весом, чем у людей, которых я вижу из окна машины, у кочевников, перекати-поле. Их голос абсолютно невесом. Двадцать третья и шныряющие псы.

Теперь я абсолютно точно знаю, что Селина не спит с Алеком Ллуэллином – по крайней мере, в данный момент, плюс еще какое-то время. Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что был не прав насчет крошки Селины. На самом деле она мне верна. Да, она ведет себя так, будто неверна мне. Как будто гиперневерна. Но она ведет себя так, поскольку знает, что мне это нравится. (Почему мне это нравится? Точно же нравится, правда? Почему тогда не нравится?) Селина лишь старается мне угодить. Вот если бы она действительно мне изменяла, то вела бы себя по-другому, правда? Тогда б она вела себя, как будто верна мне, а уж этого за ней точно никто не замечал. Очень утешительно. Да ладно, новость-то хорошая.

– Алло, – осторожно произнес я, думая, что это Лорн или Медоубрук, или телефонный Франк.

– Джон? Это Элла Ллуэллин. Я звоню, потому что... по-моему, ты должен это знать. Боюсь, новость плохая.

Да ладно тебе, Элла, со мной-то зачем этот тон. Мы же как-то разок перепихнулись – помнишь, на лестнице? – когда Алек отрубился на кухне.

– А, Элла, привет. Ну, давай, говори, – сказал я и приготовился к худшему.

– Алек в тюрьме, в Брикстоне. Дело послали на доследование. К этому уже давно шло. Он просил, чтобы я тебе передала.

Плохая новость? Плохая? Да известие– просто зашибись. И прежде чем хитрая мордочка Селины опять смогла узурпировать мой внутренний взор, я ощутил прилив чистейшей, невиннейшей радости, что мой самый близкий, самый старый друг попал в такую серьезную передрягу. Ведь так приятно, когда равный тебе низвергается. Знакомое ощущение? Правда же, просто восторг. И не стыдитесь, если есть возможность не стыдиться. Теперь Алек никуда не денется, не сбежит, не исчезнет, не вырвется на свободу. Не взлетит туда, к ним. А должен будет остаться здесь, со мной. Даже еще ниже, гораздо ниже.


Предстоящее рандеву занимало одну из верхних позиций в списке моих страхов. С чего бы это? Как может перспектива тихого мирного ленча с красивой и умной девушкой в не самом худшем ресторане вызывать неподдельный ужас? Вопрос на пять баллов. (Перед прошлыми встречами с ней у меня тоже поджилки тряслись, правда ведь. Правда.) Но в итоге эффект был самый что ни на есть умиротворяющий. Только умиротворившись, понимаешь, насколько это было необходимо – умиротвориться. Я сходил с ума. Я просто умирал. Вот чем я занимался – умирал.

Прежде чем говорить о выпавшем из моей памяти званом обеде, мы говорили, не побоюсь этого слова, об эстетике. Точнее, Мартина говорила. Эстетика – та тема, которую я раньше обсуждал разве что с моим зубным техником, миссис Макгилкрист (например: «если для эстетики, придется раскошелиться на коронку»), или иногда с каким-нибудь сбрендившим осветителем-оператором, который заимел свою точку зрения на эстетику крупного плана «рампбургера», наплыва на «херши-кингсайз», наезда на «запараму». Мартина же говорила об эстетике в более общем ключе. Она говорила о восприятии, о представлении, об истине. Она говорила об уязвимости человека, который не знает, что за ним наблюдают, – о разнице между портретом и набросанным втихомолку этюдом. Ближайшая литературная аналогия – отличие повествователя, осознающего себя как повествователь, от повествователя поневоле. Почему нас так трогает беззащитность любимого человека, когда он (она) не знает, что мы на них смотрим? Почему задвинутая в угол пара туфель вышибает слезу? А любимый/любимая, когда спит? Может, мертвое тело любимого человека выражает весь пафос этого отсутствия, беспомощность незнания о слежке... Актерам за то и платят, чтобы притворялись, будто не осознают этой слежки, но они, конечно же, полагаются на сговор со зрителем, и это почти всегда срабатывает. А некоторым и платить не надо (подумал я), некоторые актерствуют чисто из любви к искусству – вот с них лучше бы глаз не спускать.

Я сидел, подавшись вперед, на самом краешке стула. Удержать нить ее рассуждений мне удавалось от силы несколько секунд, пока не вмешивалось отчасти лестное ощущение усилия– или осознание, что слежу за собой, – и мысли разбегались куда попало. Я ощущал сильное напряжение. Насколько сильное? Бывает и сильнее... Заведение– преимущественно деревянное и выскобленное добела, ну вылитое швейцарское шале – располагалось неподалеку от Банк-стрит, в Вест-виллидж. Точка, повторяю, не самая худшая, трезвого образа жизни, упаси Господи, не проповедует– но внушала подозрения о диетическом питании, о макробиотике, о долголетии. Пара официантов, точнее официант и официантка, обслуживали деревянные кабинки. Ганзель – туда, Гретель – сюда. При взгляде на них меня пробирала дрожь. Не официанты, а медперсонал. Не еду разносили они, а лекарство, эликсир. И жратва самая что ни на есть здоровая – не то что это дерьмо на окраинах. Очень хотелось чего покрепче, но приходилось поддерживать жизнь супницами белого вина, точнее их частой сменой. Мартина ограничилась чаем и держала чашку обеими руками, как девушкам и положено, широко разведя пальцы, впитывая тепло. Когда ела, она опускала голову к каждой вилке, не сводя с меня глаз – круглых, черных, ясных.

– Может, пьяные так же, – сказал я. – Ну, не знают, что на них смотрят. Вообще ничего не знают. Я-то точно ничего.

– Они не в себе, – кивнула Мартина, – это снижает пафос.

– Еще бы. Давай, не тяни, расскажи, что тогда стряслось. Мочи нет терпеть.

– Ты действительно ничего не помнишь? Или только притворяешься?

Я подумал и ответил:

– Сил моих на это не хватает. Может, если напрячься, я бы и вспомнил– но напрягаться нет никаких сил... Кто там был хоть?

– Те же; кто и в прошлый раз. Только мои друзья. Друзья Осси – они все... Та дама из «Трибека таймс», Фентон Акимбо – писатель из Нигерии. И Стэнвик Миллс, знаток Блейка и Шекспира. Осси хотел расспросить его о «Двух веронцах».

– И... что? – Ну и компания, подумал я. – Что дальше-то было?

И она рассказала мне, что было дальше. Как выяснилось, ничего особенно страшного. Я вздохнул с облегчением. Между нами говоря, я даже впечатлился. Судя по всему, я ввалился в без четверти десять с тремя бутылками шампанского, которыми, кажется, пытался жонглировать, и тут же все выронил. Кухня, сказала Мартина, превратилась в джакузи. Изрядно приподнятый, я уселся за стол. Потом я двадцать пять минут рассказывал анекдот.

– Господи Боже. Какой еще анекдот? Очень неприличный?

– Не помню. Ты тоже так и не вспомнил. Что-то о жене фермера? Да, и о коммивояжере.

– О Господи. А потом что?

Потом я заснул. Не просто отрубился за столом, о нет. Я встал, зевнул и потянулся, и метким броском рухнул на ближайшую кушетку. Потом я храпел, сопел и скрипел зубами почти три часа, пока не вскочил в начале второго, бодр и полон сил. Все уже ушли. Ятоже ушел. Потом вернулся. Потом опять ушел.

– А что я говорил Фентону Акимбо? Говорил что-нибудь?

– В каком смысле?

– Ну, там, не обзывал черным ублюдком, или еще как?

– Нет-нет. Ты только рассказывал этот свой анекдот, и все.

– Просто здорово.

– Правда, ты кое-что сказал мне. Когда уходил первый раз.

– Что?

Она улыбнулась, несдержанно, во весь рот – не по-взрослому. Как девчонка-сорванец. Которой она, в глубине души, по-прежнему оставалась. Да ну, какое там в глубине – почти на поверхности, в пределах непосредственной досягаемости.

– Ты сказал, что любишь меня.

И рассмеялась, все тем же своим диковатым смехом. На нас стали оглядываться, и она смущенно прикрыла рот ладошкой.

– А ты что сказала?

– Я? Сейчас, попробую вспомнить... Сказала: «Не дури».

– Может, это и правда, – высказался я, осмелев. – Ин вино... как там это, ну, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, и все такое.

– Не дури, – ответила Мартина.

Правда же, она производит впечатление нормального человека – по сравнению с прочими моими знакомцами? С другой стороны, у нее всегда были деньги – никогда не было так, чтобы денег у нее не было. Деньги беспечно фигурируют в покрое и фактуре ее одежды, в замшевости сумочки, в блеске волос и яркости губ. Длинные ноги прошли изрядный путь, и не только сквозь время. Розовый язычок владеет французским, итальянским, немецким. Выжидательные глаза повидали многое и ожидают увидеть гораздо больше. Еще в юности она придирчиво отбирала кавалеров, элиту – небо и земля по сравнению с обычным сбродом, нерегулярными войсками, наемниками, рядовыми срочной службы. Улыбается она проницательно, возбужденно и игриво – но также невинно, поскольку деньги приносят ощущение невинности, если были с вами всю дорогу. Как еще можно тридцать лет проторчать на этой свете, оставаясь свободной? Мартина не светская женщина. А какая? Это-то и непонятно.

– Кстати, – сказал я, – а откуда ты всегда в курсе, когда я в Нью-Йорке и когда лечу обратно?

– От Осси, – пожала она плечами.

– А он откуда знает?

– Он же все время мотается туда-сюда. Наверняка у вас там есть какие-нибудь общие знакомые.

– Тогда понятно, – произнес я.

– Как там... твоя подружка?

– Селина.

– Точно. И как вы там? С ней? Вместе?

Я подумал и сказал – или, может, за меня высказался один из моих голосов:

– Не знаю. В смысле... ну, бывает же, что с кем-то, а все равно один.

– ...Она красивая?

– Есть такое дело, – отозвался я. – А как Осси?

Она ничего не ответила.

– Он тоже красивый, – проговорил я.

Но она так и не ответила. Вместо этого она спросила, как я думаю, почему я столько пью, и я сказал, как я думаю, почему столько пью.

– Я алкоголик, – сказал я.

– Никакой ты не алкоголик. Просто жадный мальчишка, которому больше нечем заняться. Тебе еще не надоело?

– Надоело. И давным-давно. Еще как надоело.

Через двадцать минут мы стояли на топком тротуаре. Напротив блестел огнями ряд витрин, словно на кинопленке, типичный манхэттенский мелкий бизнес: таиландская прачечная, ремонт сумок, кулинария («У Лонни» – «Лучшие сэндвичи» – «Даешь ядерное разоружение!» – «Извините, закрыто»), полутемные джунгли цветочной лавки, дзенские сувениры («Принимаем все кредитные карты»), феминистский книжный. Мы с Мартиной исполняли неловкий танец расставания, ограниченный набор па. Она еще стояла лицом ко мне, но плечи уже отворачивались... Когда сам маленький и пытаешься укрыться от чего-то большого (снился когда-нибудь такой сон?), то единственный выход – забиться в узкую щель, куда преследователь не сможет пролезть. Но тогда нужно там и сидеть, в узкой щели, или сжаться и забиться еще глубже. Так вот, в узкой щели мне надоело. Узкая щель задолбала меня по самые гланды. Мне надоело, что меня разглядывают, а я не в курсе. И как меня достали все эти отсутствия.

– Ну хорошо, – с отчаяния выпалил я. – Так помоги мне! Дай почитать что-нибудь. Покажи, что стоит почитать. – Я кивнул на книжную витрину напротив. – Что-нибудь познавательное.

Она сложила руки и задумалась. Я понял, что она довольна.

– Хорошо? – спросил я.

Вместе мы перешли через ухабистую улицу. Мне было сказано подождать снаружи. Витрину украшали стопки последнего термоядерного достижения феминистской мысли: «Ни за что в жизни», автор – Карен Кранквинкль. Я пробежал глазами приложенные ксерокопии отзывов и рецензий. Женатая женщина и мать троих детей, Карен Кранквинкль полагала, что интимная близость – это всегда изнасилование, даже если ни один из партнеров так не считает. Она задорно скалилась с оборота обложки. Да уж, какое там насиловать – я бы к ней и на пушечный выстрел не подошел. С другой стороны, может, они все будут так выглядеть, после нескольких тысяч изнасилований.

Вернулась Мартина. Она купила мне книгу в твердой обложке и в супере. Возможно, не новую, но все равно книжка выглядела баксов эдак на пять.

– Ущерб велик? – поинтересовался я.

– Ущерб нулевой. Забирай так.

– Когда мне позвонить?

– Когда прочтешь, – сказала она и отвернулась.

«Мистер Джонс, хозяин Господского двора, запер на ночь курятники, – прочел я, – но забыл закрыть лазы, потому что был сильно пьян». Я потянулся и потер глаза. Там что, до самого конца так же будет? В смысле, не померещился ли мне иронический, как его, подтекст? Если так, то не возражаю. Шутки я люблю. Я свел руки в замок за головой и задумался. Что еще, на хрен, за лазы?.. Видите? Книжный червь, гигант мысли. Мартина даже мой шум в ушах вылечила. Три часа с лишним уже – и ни писка. С чтением и всякими такими делами нужно быть в подходящей форме. Главное – это спокойствие. Чтобы никто не доставал. Свои мысли должны быть слышны ясно, беспрепятственно. На обратном пути с ленча (я решил пройтись) мне было уже легче. Уличные наблюдатели и наблюдаемые сделались куда как понятнее. Эта мартинина книжка... за ленч мы платили поровну, так что книжка – подарок, настоящий, черт побери, подарок. Как давно я не получал подарков от женщин? Надо сейчас позвонить ей и сказать спасибо за книжку. Что может быть проще.

Я осторожно потянулся к аппарату. Рука замерла над трубкой, как над взрывателем. Фатальное промедление. Долбануло, как триста тонн тротила.

– И не надейся, приятель. Шансов – ни малейших. И думать об этом забудь. Ты с ней? Ты? С ней? Что там за книжку она тебе дала? «Работа над собой»?

Он расхохотался и продолжал хохотать. Хохот звучал отвратительно, и я подумал, с чем бы его сравнить, но решил, что это лишнее. Только стиснул покрепче трубку и вкрадчиво проговорил:

– А смех-то ни к черту. Над смехом еще работать и работать. Звучит совершенно ненатурально... Чего бы тебе, кстати, не отвязаться? А, как мысль?

– И пропустить самое интересное? Да ты шутишь! Скажи-ка мне одну вещь. Ты ей про субботнюю ночь говорил? Что ночевал под забором?

– Чего?

– Субботнюю ночь помнишь? Когда тебя выстирали и высушили?

– Значит, – произнес я, – это был ты.

Мне это приходило в голову, но я старательно гнал такую мысль, надеясь, что стычка была все же случайной. В моем состоянии всегда надеешься, задним числом, на случай. Логическое обоснование было бы совершенно лишним.

– Э... не совсем. Я только наблюдал.

– Это все ты, сукин сын.

– Нет, не я! На каблуках, на высоких каблуках! Это была женщина!

Отбой. Зато какую побудку сыграли у меня в голове. Подъем по тревоге. Распахнулась дверь, и звуки оглушительной гурьбой вырвались из заточения. На тошнотворный миг я ощутил спиной ее неуклюжий вес, вот она пошатнулась, выправилась и сказала... Что она сказала? Нет уж, долой такие воспоминания. Я сделал ряд звонков. В авиакомпанию. Домой, где никто не брал трубку. И Мартине, только чтобы попрощаться. Эти звонки прошли вполне мирно. Только Филдинг решил кое-что с меня стребовать. Только Филдинг наложил на меня очередную епитимью.


– Давид, – произнес я. – Мое почтение.

Я покосился на Филдинга Гудни, тот пожал плечами.

– "Троглодит" нас восхитил, – продолжал я. – Вы потрясающе сыграли. Честное слово, просто... потрясающе.

В полумраке я ощутил тычок под ребра – филдинговский локоть.

– Нет слов, просто нет слов. Я был восхищен... вашей интерпретацией. Давид, мы хотим предложить вам роль в «Хороших деньгах», вот зачем мы пришли... Слушай, Филдинг, да долбись оно все конем, —повернулся я. – Давай возьмем Медоубрука или Наба ФоркНера, или кто там еще был. Я больше не могу.

– Хорошо. Очень хорошо. Садитесь, пожалуйста, – произнес Давид Гопстер.

Мы находились на сороковом этаже «Ю-Эн Плаза»[28]  «Ю-Эн Плаза» – комплекс из двух небоскребов на одноименной площади в Нью-Йорке, выстроенный в 1969—1975 гг. архитектором Рошем Динкалу; одно здание конторское, во втором – шикарный отель.


[Закрыть]
. Предварительно двое охранников в темно-фиолетовых блейзерах несколько минут продержали нас на улице, внимательно изучая через скрытую камеру, а потом еще просветили рентгеном и неприлично ощупали.

– Гопстер, Давид, – задумчиво повторил третий охранник, со всех сторон окруженный фикусами в кадках, панелями интеркомов и экранами кабельных систем слежения. – Квартира на другое имя.

Наконец он дал добро, и лифт пополз наверх; мне это напомнило, в меру моей испорченности, неумолимый подъем рвотных масс по пищеводу.

– Я миссис Гопстер, – заявила сухонькая старушенция, открывшая нам дверь. То есть, не совсем еще старушенция, но все лицо ее избороздили морщины, особенно плотно в углах глаз и рта. Процесс был явно трудоемкий, бороздить пришлось неоднократно. Такой эффект бывает зимой в Лондоне, когда смотришь сквозь строй деревьев, и голые ветви перекрещиваются до тех пор, пока не останутся лишь разрозненные пятнышки света, в треугольных скважинах. Лицо работящее и обработанное. Но глаза ярко сияли.

– Здрасьте, – сказал я.

– Очень приятно, миссис Гопстер, – серьезно проговорил Филдинг и поднес ее ладонь к губам, а затем бережно прижал к своей груди. Мне эти нежности показались абсолютно ни к селу, ни к городу, но миссис Гопстер явно была тронута. Она довольно долго изучала Филдинга глаза в глаза, а потом поинтересовалась:

– Вы спасены?

Пока Филдинг выкручивался («Ну конечно же, мадам...» – начал он), я, отвернувшись, разглядывал кухню или маленькую гостиную – простых очертаний, но полную рукотворных покровов и оттенков. Повернув к нам холеный профиль, там сидел смуглый низколобый тип, когда-то могучего сложения, в двубортном костюме в узкую полоску. Он поглядел на телевизор на изувеченном фигурной резьбой серванте (баскетболисты в прыжке), поглядел на часы (жест вялый и стоический), поглядел на меня. Мы обменялись короткими взглядами. Безжалостными. Проницательными, до самых печенок. С презрением или с досадой, или со скукой фыркнув, он отвернулся. Да, хватило одного взгляда, и даже я сказал себе, не мог не сказать: «Бедные бабы». Этот никому спуску не даст. Признаюсь, к встрече на высшем уровне я был явно не готов – во власти страха, послеполуденного скотча и тяги домой. Пришла и моя очередь – миссис Гопстер стиснула мой локоть и с надеждой поинтересовалась:

– А вы спасены?

– Простите?..

– Непременно спасен, – пришел на выручку Филдинг, и я сказал:

– Угу, а как же.

– Очень рада. Проходите, Давид ждет вас.

Она провела нас длинной анфиладой прихожих. Стены были мышастого цвета, но в окна били отсветы расплавленной предвечерней лавы Ист-Ривер. Я видел бильярдный стол, костюм-тройку в полиэтиленовой упаковке, различные религиозные украшения и причиндалы, их особый бледный ореол. Только ореола мне и не хватало. В гостиной, когда мы вошли, было темно, как в кинозале; во главе длинного стола искрился чей-то силуэт. Миссис Гопстер беззвучно канула, и не во тьму, а совсем даже наоборот. Времени было пять часов.

– Два года назад, – продолжал актер, – я проходил у вас пробы. – Он брезгливо фыркнул. – Для рекламы.

– Да? – ответил я. – Ничего не помню.

Голос его звучал немного искусственно, натужно. Я распознал эту натугу. В его возрасте я говорил так же, борясь с дефектами дикции. Само слово «дикция» звучало у меня похоже на фикцию. Гопстер пытался совладать с необъезженными окончаниями, с изворотливыми Гласными. Сейчас-то я говорю нормально. Но, скажу я вам, попотеть пришлось.

– Я вам не подошел. Недостаточно хорош был. Для вашей рекламы.

– Серьезно, что ли? – спросил я. – А что за реклама была, не помните?

– Нет, не помню. Потушите!

Речь шла о моей сигарете.

– А... где пепельница?

– Потушите немедленно!

– Господи Боже! – сказал я и умоляюще воззрился на Филдинга. Это просто инсценировка похмелья, подумал я и что есть сил затянулся. Тлеющий лиловатый отсвет позволил мне лучше разглядеть Гопстера, его выпирающие из-под футболки тугие бицепсы. Он как-то странно наклонял голову и горбил плечи, словно бы только что поднял взгляд от рогатого руля спортивного велосипеда. Гопстер улыбался.

– Ну, хорошо, – изрек он. – Курите. После того, как народ прознал о «Троглодите», мне показывали целую кучу сценариев. Роуд-муви, боевики, романтические комедии, прочий хэппи-энд. – Он мотнул головой. – Но теперь я заинтересовался. Заинтересовался «Хорошими деньгами». Давайте только сначала проясним пару вещей. Как вам самому этот персонаж, который Дуг?

– Ну, в чем-то симпатичен.

– Он же дегенерат.

– У него такие проблемы, что вы и не поверите.

– Значит, так. Никакого курения, никакой выпивки и никакого секса.

– В фильме.

– В фильме.

Никакого, так никакого, подумал я. Потом подумал еще немного и поднял палец.

– А похмелье изобразить?

– Конечно, – ответил он. – Я же актер.

– Секундочку. А в «Троглодите» были постельные сцены.

– Он же был дикарь. Но меня другое беспокоит. Эта драка в конце. Скажите, пожалуйста, Сам. Зачем мне драться со стариком?

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации