Текст книги "Политический человек. Социальные основания политики"

Часть I
Условия демократического строя

Глава 2
Экономическое развитие и демократия

Демократия в сложном обществе может быть определена как политическая система, предоставляющая регулярные конституционные возможности для смены официально управляющих лиц, а также предоставляющая социальный механизм, который позволяет наибольшей возможной части населения влиять на основные решения благодаря возможности делать выбор между соперниками, претендующими на занятие политических постов.

Это определение, извлеченное и резюмированное в значительной степени из работ Йозефа Шумпетера и Макса Вебера[55]55
  Joseph Schumpeter, Capitalism, Socialism and Democracy (New York: Harper & Bros., 1947), pp. 252–302, особенно р. 269; Max Weber, Essays in Sociology (New York: Oxford University Press, 1946), p. 226; см. также блестящее обсуждение смысла демократии, которое дает Джон Пламенац (John Plamenatz) в своей главе из сборника: Richard McKean, ed., Democracy in a World of Tensions (Chicago: University of Chicago Press, 1951), pp. 302–327.


[Закрыть], неявно подразумевает целый ряд специфических условий: 1) «политическую формулу», или центральный корпус представлений и убеждений, устанавливающих, какие именно институты: политические партии, свободная пресса и так далее – считаются легитимными (принимаются всеми как нечто должное); 2) наличие одного набора политических лидеров, находящихся сейчас у власти и занимающих определенные посты; 3) наличие одного или нескольких наборов признанных лидеров, которые пытаются прийти к власти.

Потребность в указанных условиях очевидна. Во-первых, если политическая система не характеризуется системой ценностей, позволяющей вести мирную «игру» властных сил, то демократия становится хаотической. Именно в этом заключается проблема, перед лицом которой стоят многие из латиноамериканских государств. Во-вторых, если исходом политической игры не будет периодическое присуждение какой-либо одной группе вознаграждения в виде эффективных властных полномочий, то результатом этого станет скорее нестабильное и безответственное правление, а вовсе не демократия. Такое положение дел существовало в дофашистской Италии, а также на протяжении значительной части истории Третьей и Четвертой республик во Франции – эти государственные образования характеризовались слабыми коалиционными правительствами, зачастую формировавшимися такими партиями, каждая из которых имела с другими и крупные конфликты интересов, и ценностные конфликты. В-третьих, если не существует условий для систематического воспроизведения действенной оппозиции, то полномочия и амбиции чиновников, стоящих у власти, станут постоянно увеличиваться, а влияние народа на проводимую политику будет сводиться к минимуму. Именно такова ситуация во всех однопартийных государствах, и в соответствии с общепринятым – по крайней мере на Западе – соглашением все они являются диктатурами.

Эта и последующая глава будут посвящены рассмотрению двух характеристик общества, которые в очень большой степени влияют на проблему стабильной демократии: экономического развития и легитимности, иными словами того, в какой мере соответствующие институты ценятся сами по себе и рассматриваются как правильные и надлежащие. Так как большинство стран, в которых отсутствуют длительные и прочные традиции политической демократии, располагаются в слаборазвитых областях планеты, Вебер, возможно, был прав, когда высказал предположение, что современная демократия в ее наиболее ясно выраженных формах может существовать только в условиях капиталистической индустриализации[56]56
  См.: Max Weber, «Zur Lage der bürgerlichen Demokratie in Russland», Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik, 22 (1906), pp. 346 ff.


[Закрыть]. Однако в любом данном обществе особенно высокая корреляция между такими факторами, как доход, образование и религия, с одной стороны, и демократия – с другой, не должна ожидаться даже на чисто теоретических основаниях, потому что до той степени, до которой политическая подсистема общества функционирует автономно, политическая форма может сохраняться при условиях, в нормальном случае неблагоприятных для появления этой формы. Или же политическая форма может развиться вследствие синдрома уникальных исторических факторов – даже невзирая на то, что основные социальные характеристики данного общества благоприятствуют другой форме. Германия являет собой пример страны, где растущая индустриализация, урбанизация, благосостояние и образование, казалось бы, способствовали установлению демократической системы, но целая серия неблагоприятных исторических событий воспрепятствовала демократии, не позволила ей защитить свою легитимность и тем самым ослабила ее способность противостоять кризису.

В любом обществе какие-то ключевые исторические события могут являться причиной либо сохранения, либо провала демократии, запуская процесс, который увеличивает (или уменьшает) вероятность того, что в следующей критической точке на историческом пути данной страны демократия снова преодолеет все трудности и добьется успеха. Будучи однажды установленной, демократическая политическая система набирает темп и дает толчок к созданию средств (институтов) социальной поддержки, которые бы гарантировали ей длительное существование[57]57
  См.: S. M. Lipset, «A Sociologist Looks at History», Pacific Sociological Review, 1 (1958), pp. 13–17.


[Закрыть]. Таким образом, «преждевременная», «недоношенная» демократия, которая все-таки выживает, добивается этого тем, что (среди прочего) облегчает рост других способствующих демократии условий вроде всеобщей грамотности или образования автономных частных организаций[58]58
  Уолтер Галенсон указывает, что демократия может, кроме всего прочего, подвергать экономическое развитие опасности, позволяя общественному давлению в пользу потребления отвлекать ресурсы от инвестиций. Проистекающий из этого конфликт между интенсивной преданностью высших классов индустриализации и общенародным спросом на немедленное создание системы социального обеспечения и разных ее служб, в свою очередь, подрывает демократическое государство. Таким образом, даже если слаборазвитой стране удается достигнуть демократии, последняя находится под постоянным давлением со стороны конфликтов, неотъемлемо присущих процессу ее развития. См.: Walter Galenson, ed., Labor and Economic Development (New York: John Wiley & Sons, 1959), pp. 16 и сл.


[Закрыть]. В этой главе меня прежде всего интересуют социальные условия вроде образования, которые служат для поддержания демократических политических систем, и я не буду подробно разбираться с теми внутренними механизмами – типа однозначных правил политической игры, – которые предназначены для их обслуживания и сохранения[59]59
  См.: Morris Janowitz and Dwaine Marvick, Competitive Pressure and Democratic Consent, Michigan Governmental Studies, No. 32 (Ann Arbor: University of Michigan Press, 1956); и Robert A. Dahl, A Preface to Democratic Theory (Chicago: University of Chicago Press, 1956), особ. Chap. 4, pp. 90—123, где излагаются результаты недавних систематических усилий по установлению некоторых из внутренних механизмов демократии. Обсуждение проблем внутреннего анализа политических систем см. в: David Easton, «An Approach to the Analysis of Political Systems», World Politics, 9 (1957), pp. 383–400.


[Закрыть].

Сравнительное исследование сложных социальных систем неминуемо должно иметь дело, причем скорее суммарно, со специфическими историческими особенностями любого отдельно взятого общества[60]60
  Никакого детального изучения политической истории отдельных стран здесь предприниматься не будет, поскольку относительная степень демократии или ее социальное содержание в разных странах не принадлежат к числу проблем, исследуемых в настоящей главе.


[Закрыть]. Однако отклонение данной страны от какого-либо конкретного аспекта демократии не слишком важно до тех пор, пока используемые дефиниции покрывают значительное большинство стран, которые считаются демократическими или же недемократическими. Точная разделительная линия между «более демократическими» и «менее демократическими» странами также не есть нечто фиксированное и основополагающее, поскольку демократия предположительно является не каким-то унитарным качеством общественной системы, а целым комплексом характеристик, которые можно проранжировать многими различными способами. По этой причине я разделил рассматриваемые страны на несколько обобщенных категорий, вместо того чтобы пытаться выстраивать их в каком-то порядке, хотя даже при таком подходе страны вроде Мексики вызывают вопросы.

Усилия, имеющие целью классифицировать все страны, породили целый ряд проблем. Чтобы уменьшить воздействие некоторых осложнений, вызываемых резкими вариациями политической практики в разных частях земного шара, я сконцентрировал внимание на отличиях между странами, принадлежащими к одним и тем же зонам политической культуры. Двумя наилучшими зонами для такого внутреннего сравнения являются, во-первых, Латинская Америка и, во-вторых, Европа вкупе с англоязычными странами. Более ограниченные сравнения могут быть также проведены среди азиатских государств и среди арабских стран.

Основные критерии, использованные для распознавания европейских демократий, – это ни разу не прерывавшееся воспроизведение политической демократии после Первой мировой войны и отсутствие на протяжении последних двадцати пяти лет крупного политического движения, противостоящего демократическим правилам игры[61]61
  Последнее означает, что никакое тоталитарное движение, будь то фашистское или коммунистическое, не набирало в этот период времени 20 % голосов. Фактически во всех европейских странах, попадающих на демократическую сторону указанного континуума, имелись свои тоталитарные движения, которые, однако, обеспечивали себе менее 7 % голосов.


[Закрыть]. Несколько менее строгий критерий для Латинской Америки был сформулирован следующим образом: обладала ли данная страна историей более или менее свободных выборов в течение преобладающей части периода после Первой мировой войны?[62]62
  Историк Артур Уитекер суммировал суждения экспертов по Латинской Америке, констатировав, что «странами, которые ближе всего подошли к демократическому идеалу, были… Аргентина, Бразилия, Чили, Колумбия, Коста-Рика и Уругвай». См.: Arthur P. Whitaker, «The Pathology of Democracy in Latin America: A Historian’s Point of View», American Political Science Review, 44 (1950), pp. 101–118. К этой группе стран я бы добавил Мексику. Она разрешила у себя свободу прессы, собраний и организации оппозиционных партий, хотя есть много достоверных свидетельств того, что это не дает последним возможность выигрывать выборы, поскольку избирательные бюллетени подсчитываются теми должностными лицами, которые находятся у власти. Однако существование в Мексике оппозиционных групп, конкурентных выборов и договоренностей между различными фракциями правящей Partido Revolucionario Institutional (институционно-революционной партии) реально вносит в эту систему значительный элемент общенародного влияния. Интересная попытка Расселла Фитцгиббона дать надежную «статистическую оценку латиноамериканской демократии», основанную на мнениях разных экспертов, бесполезна для целей данной книги. Оценщиков, участвовавших в этом опросе, просили не только проранжировать страны как демократические на основе чисто политических критериев, но и принимать во внимание «уровень жизни» и «образовательный уровень». Эти последние факторы могут быть условиями для демократии, но они не являются аспектами демократии как таковой. См.: Russell H. Fitzgibbon, «A Statistical Evaluation of Latin American Democracy», Western Political Quarterly, 9 (1956), pp. 607–619.


[Закрыть]

В то время как в Европе мы ищем стабильные демократии, в Южной Америке нас интересуют страны, где не существовало постоянного диктаторского правления (см. табл. I).

Пожалуй, самое распространенное обобщение, связывающее политические системы с другими аспектами общества, состоит в том, что демократия соотносится с состоянием экономического развития. Чем зажиточнее страна, чем выше ее благосостояние, тем больше шансов, что в ней будет поддерживаться демократия. Со времен Аристотеля и вплоть до наших дней люди утверждали, что только в процветающем обществе, где в состоянии подлинной бедности живут лишь относительно немногие из граждан, может сложиться ситуация, при которой основная масса населения разумно участвует в политической жизни и вырабатывает в себе сдержанность и умение самоограничиваться, необходимые для того, чтобы избегать искушений и не поддаваться призывам безответственных демагогов. Общество, где существует разделение на многочисленные обездоленные массы и маленькую привилегированную элиту, заканчивает в результате либо олигархией (диктаторским правлением небольшого верхнего слоя), либо тиранией (диктатурой, опирающейся на основную часть населения). Если навесить на две указанные политические формы современные ярлыки, то сегодня лицом тирании является коммунизм или перонизм, тогда как олигархия проявляет себя в виде тех традиционалистских диктатур, которые можно найти в разных частях Латинской Америки, а также в Таиланде, Испании или Португалии.

Для предметной проверки этой гипотезы я использовал различные индексы экономического развития – уровни благосостояния, индустриализации, урбанизации и образования, – после чего вычислил усредненные значения (на самом деле средние арифметические) для тех стран англосаксонского мира, а также Европы и Латинской Америки, которые были классифицированы как более или менее демократические.

Таблица I

Классификация европейских, англоязычных и латиноамeриканских стран по степени развития стабильной демократии

Как свидетельствуют данные, приведенные в табл. II, для более демократических стран в каждом случае средний уровень благосостояния, степень индустриализации и урбанизации, а также уровень образования оказываются намного выше. Если бы я объединил Латинскую Америку и Европу в одну таблицу, то различия были бы еще разительнее[63]63
  Лайл Шеннон (Lyle W. Shannon) устанавливал корреляцию индексов экономического развития с тем, является ли страна самоуправляющейся или нет, и его выводы, по существу, оказались точно такими же. Поскольку Шеннон не приводит подробностей по поводу стран, отнесенных им к категориям самоуправляющихся и несамоуправляющихся, то не существует никакого прямого измерителя зависимости между «демократическими» и «самоуправляющимися» странами. Все страны, анализируемые в данной главе, выбирались, однако, в предположении, что их характеристика как «демократических» лишена смысла для любой несамоуправляющейся страны и, следовательно, все они, как демократические, так и диктаторские, предположительно попадали бы в категорию, которую Шеннон назвал «самоуправляющиеся». Шеннон показывает, что экономическая отсталость связана с отсутствием самоуправления; мои данные говорят о том, что и после того, как самоуправляемость достигнута, экономическое развитие все равно остается связанным с характером политической системы. См. книгу, вышедшую под его редакцией: Shannon, Underdeveloped Areas (New York: Harper & Bros., 1957), а также его статью: Shannon, «Is Level of Development Related to Capacity for Self-Government?», American Journal of Economics and Sociology, 17 (1958), pp. 367–382. В этой последней публикации Шеннон строит композитный индекс развития, используя некоторые из тех же самых индексов, что и прежде, в частности количество жителей, приходящихся на одного врача, причем полученные из тех же самых источников Организации Объединенных Наций, как это видно в приводимых далее таблицах. Работа Шеннона не попадала в сферу моего внимания вплоть до того момента, когда эта глава была уже первоначально подготовлена, так что эти два аналитических исследования можно рассматривать как отдельные тесты сопоставимых гипотез.


[Закрыть].

Главными из использованных индексов благосостояния служили доход на душу населения, количество жителей, приходящихся на одну автомашину, и количество тысяч жителей, приходящихся на одного врача, а также количество радиоприемников, телефонов и газет в расчете на тысячу жителей. Для каждого из этих показателей различия поразительны (см. табл. II). В более демократических европейских странах на одну автомашину приходится 17 человек по сравнению со 143 в менее демократических. В менее диктаторских из латиноамериканских стран на одну автомашину приходится 99 человек, тогда как в более диктаторских этот показатель составляет 274[64]64
  Нужно помнить, что эти показатели являются средними значениями, вычисленными на основании результатов переписей для разных стран. По своей точности полученные при этом данные меняются в широком диапазоне, и нет никакого способа измерить достоверность таких комплексно вычисляемых показателей, как те, что представлены здесь. Главным индикатором достоверности являются устойчивая единообразная направленность всех наблюдающихся различий и их большая магнитуда.


[Закрыть]. Различия в доходах для выбранных групп также очень велики, падая от среднедушевого дохода в 695 долл. для более демократических стран Европы до 308 долл. для менее демократических; соответствующие различия для Латинской Америки составляют от 171 до 119 долл. Диапазоны в равной мере единообразны, причем самый низкий доход на душу населения в каждой группе приходится на категорию «менее демократические», а самый высокий – на «более демократические» страны.

Индустриализация, с которой индексы благосостояния, конечно же, отчетливым образом соотносятся, измеряется процентной долей занятых мужчин, которые работают в сельском хозяйстве, и количеством коммерчески производимой «энергии» на душу населения, которая потребляется в данной стране (она измеряется в тоннах угля, приходящихся в год на одного человека). Оба эти показателя демонстрируют в равной мере устойчивые и единообразные результаты. Средняя процентная доля занятых мужчин, которые трудятся в сельском хозяйстве, смежных с ним отраслях и на связанных с ним рабочих местах, составила 21 % в «более демократических» европейских странах и 41 % в «менее демократических»; соответственно, эти показатели составляют 52 % в «менее диктаторских» латиноамериканских странах и 67 % в «более диктаторских». Различия в количестве энергии, потребляемой на душу населения, столь же велики.

Степень урбанизации также связана с существованием демократии[65]65
  Политические теоретики часто связывали урбанизацию с демократией. Гарольд Ласки утверждал, что «организованная демократия – это продукт городской жизни» и что вследствие этого было естественным «ее первое эффективное проявление» в греческих городах-государствах, где она ограничивалась существовавшим там определением «гражданина». См. его статью «Democracy» в Encyclopedia of the Social Sciences (New York: Macmillan, 1937), Vol. V, pp. 76–85. Макс Вебер настаивал, что город как определенный тип политического сообщества безусловно является чисто западным явлением, и прослеживал появление понятий «гражданство» и «гражданственность» от социальных событий, тесно соотносящихся с урбанизацией. Для частичного изложения его точки зрения см. главу на тему Citizenship («Гражданственность») в его книге «General Economic History» (Glencoe: The Free Press, 1950, pp. 315–338). [См.: М. Вебер. История хозяйства. Город. М.: КАНОН-пресс-Ц: Кучково поле, 2001. С. 286–305.]


[Закрыть]. На основании данных, сведенных воедино Центром международных урбанистических исследований (International Urban Research, Беркли, Калифорния), доступны три различных индекса урбанизации: процентная доля населения, проживающего в общинах численностью 20 тыс. человек и выше, процентная доля населения в общинах численностью 100 тыс. человек и выше и процентная доля населения, проживающего в стандартных столичных районах, агломерациях и крупнейших городах. По всем трем названным индексам более демократические страны набирают более высокие показатели, чем менее демократические, причем для всех изучаемых регионов.

Таблица II

Сравнение европейских, англоязычных и латиноамериканских стран, разделенных на две группы: «более демократические» и «менее демократические», – по индексам благосостояния, индустриализации, образования и урбанизации¹⁾, [66]66
  Примечания 1)—16) см. на с. 86–87.


[Закрыть]

A. Индексы благосостояния

Б. Индексы индустриализации

В. Индексы образования

Г. Индексы урбанизации

Многие специалисты высказывали предположение, что чем выше уровень образования у населения какой-либо страны, тем больше в ней шансов для демократии; и, надо признать, доступные сравнительные данные подтверждают это суждение. «Более демократические» страны Европы характеризуются почти поголовной грамотностью: в стране с самым низким ее уровнем этот показатель составляет 96 %, в то время как для «менее демократических» стран средняя доля грамотных равна 85 %. В Латинской Америке разница между средними показателями грамотности – 74 % для «менее диктаторских» стран и 46 % для «более диктаторских»[67]67
  Картина, которую показывает сравнение средних значений для каждой группы стран, подтверждается диапазонами размаха (от максимально высокого до максимально низкого показателя) для каждого из индексов. Большинство этих диапазонов частично перекрываются; иначе говоря, некоторые из стран, принадлежащих к категории «менее демократических», по любому данному индексу располагаются выше, чем некоторые из считающихся «более демократическими». Примечательно, что и в Европе, и в Латинской Америке те страны, которые занимают самые низкие места по любому из индексов, представленных в данной таблице, принадлежат также к категории «менее демократических». И наоборот, почти все страны, которые занимают места близ вершины любого из индексов, попадают в категорию «более демократических».


[Закрыть]. Количество учащихся в расчете на тысячу жителей, принятых для получения образования на трех различных его уровнях: начальном, среднем и высшем, – в равной мере устойчиво и единообразно связано со степенью демократии. Огромное расхождение показателей демонстрируют предельные случаи Гаити и США. В Гаити заметно меньше детей посещают школы в начальных классах (11 на тысячу жителей), чем в США молодые люди посещают колледжи (почти 18 на тысячу).

Зависимость между образованием и демократией заслуживает более широкого и подробного рассмотрения, потому что вся философия демократического правления трактовала более глубокую образованность в качестве основополагающего требования демократии[68]68
  См.: John Dewey, Democracy and Education (New York: Macmillan, 1916).


[Закрыть]. Как писал Джеймс Брайс, обращая особое внимание на Южную Америку, «если образование и не делает людей хорошими гражданами, то оно, по крайней мере, облегчает им превращение в таковых»[69]69
  James Bryce, South America: Observations and Impressions (New York: Macmillan, 1912), p. 546. Дж. Брайс рассматривал в Южной Америке несколько категорий тех условий, которые воздействовали на шансы для демократии, причем часть из них, по существу, не отличается от представленных здесь. Физические условия в стране определяют, насколько легко осуществляются коммуникации между разными ее регионами и тем самым насколько легко может там формироваться «широкое общественное мнение». Под «расовыми» условиями Брайс в действительности имел в виду, существовала ли в данной стране этническая однородность или нет, причем наличие различных этнических или языковых групп препятствовало «однородности и солидарности сообщества, которые являются почти непременными условиями для успеха демократического правления». Экономические и социальные условия включали экономическое развитие, широкую распространенность политического участия и грамотность. Кроме того, Брайс детально охарактеризовал специфические исторические факторы, которые срабатывают в каждой из южноамериканских стран как дополнение к этим «общим» факторам, иногда даже перекрывая их по своей важности. См.: James Bryce, op. cit., pp. 527–533, 580 и далее. См. также: Karl Mannheim, Freedom, Power and Democratic Planning (New York: Oxford University Press, 1950).


[Закрыть]. Образование, по всей видимости, расширяет кругозор человека, позволяет ему понять потребность в нормах толерантности, удерживает его от приверженности экстремистским доктринам и повышает его способность раз за разом делать рациональный электоральный выбор.

Свидетельства безусловного вклада образования в демократию выглядят еще более непосредственно наблюдаемыми и убедительными на уровне индивидуального поведения внутри стран, чем при рассмотрении перекрестных межстрановых корреляций. Данные, собранные агентствами по изучению общественного мнения, которые в разных странах проводили опросы жителей об их убеждениях по поводу терпимости к оппозиции, об установках по отношению к этническим или расовым меньшинствам, а также об их чувствах применительно к многопартийным системам по сравнению с однопартийными показали, что самым важным отдельным фактором, дифференцирующим тех, кто дает демократические ответы, от других лиц, было образование. Чем выше уровень чьего-либо образования, тем более вероятно, что этот человек должен верить в демократические ценности и поддерживать разные виды демократической практики[70]70
  См.: G. H. Smith, «Liberalism and Level of Information», Journal of Educational Psychology, 39 (1948), pp. 65–82; Martin A. Trow, Right Wing Radicalism and Political Intolerance (Ph. D. thesis, Department of Sociology, Columbia University, 1957), p. 17; Samuel A. Stouffer, Communism, Conformity, and Civil Liberties (New York: Doubleday & Co., Inc., 1955); Kotaro Kido and Masataka Sugi, «A Report of Research on Social Stratification and Mobility in Tokyo» (III), Japanese Sociological Review, 4 (1954), pp. 74—100. Этот вопрос обсуждается также в главе 4.


[Закрыть]. Все релевантные исследования указывают, что образование в этом смысле заметно более существенно, чем доход, род занятий либо профессия.

Эти результаты должны привести нас к прогнозированию намного более высокой корреляции между уровнями образования в разных странах и существующей там политической практикой, чем мы фактически обнаруживаем. Германия и Франция принадлежали к числу наиболее образованных стран Европы, но это само по себе не привело к стабилизации их демократических систем[71]71
  Дьюи предположил, что характер образовательной системы будет влиять на то, каким образом она воздействует на демократию, и что это могло бы частично пролить свет на источники нестабильности в Германии. Предназначение немецкого образования, согласно Дьюи, писавшему об этом в 1916 г., заключалось в «дисциплинарной выучке, а не в личностном развитии». Главная цель состояла в том, чтобы добиться «полного усвоения целей, смысла и значения существующих институтов», а также «скрупулезного подчинения» им. Это соображение поднимает проблемы, к которым мы не имеем возможности обратиться здесь, но вместе с тем указывает на сложный характер зависимости между демократией и таким тесно связанным с ней фактором, как образование. См.: John Dewey, op. cit., pp. 108–110.


[Закрыть]. Однако вполне может быть, что их высокий образовательный уровень все-таки поспособствовал воспрещению или сдерживанию активной деятельности там других антидемократических сил.

Если мы не в состоянии сказать, что высокий уровень образования представляет собой достаточное условие для демократии, то все доступные свидетельства говорят о том, что этот фактор близок к тому, чтобы выступать в качестве необходимого условия. В Латинской Америке, где до сих пор все еще существует и даже широко распространена неграмотность, только одна из всех стран, где больше половины населения неграмотно, а именно Бразилия, может быть включена в группу «более демократических».

Ливан, единственный член Лиги арабских стран, который начиная с завершения Второй мировой войны сохранял и поддерживал у себя демократические институты, является также, бесспорно, самым высокообразованным членом этой Лиги (в Ливане более чем 80-процентная грамотность). К востоку от арабского мира только два государства, Филиппины и Япония, с 1945 г. обеспечивали существование демократических режимов, причем там отсутствовали сколько-нибудь крупные антидемократические партии. И хотя по уровню дохода на душу населения эти две страны уступают большинству европейских государств, по своим образовательным достижениям они принадлежат к числу мировых лидеров. Филиппины фактически стоят на втором месте после США по пропорции людей, посещающих средние школы и университеты, тогда как Япония имеет более высокий уровень образовательных достижений, чем любая европейская страна[72]72
  Цейлон (ныне Шри-Ланка. – Перев.), который разделяет с Филиппинами и Японией высокую честь быть единственными в Южной Азии и на Дальнем Востоке демократическими странами, где коммунисты не играют сколько-нибудь важной электоральной роли, разделяет также с ними другой почетный отличительный признак: они являются единственными странами в этом регионе, где большинство населения грамотно. Следует, однако, отметить, что на Цейлоне в действительности функционирует довольно крупная троцкистская партия, которая в данный момент образует собой официальную оппозицию, и что, хотя для Азии образовательный уровень в этой стране высок, он намного ниже, чем в Японии или на Филиппинах.


[Закрыть].

Хотя свидетельства влияния различных аспектов экономического развития: индустриализации, урбанизации, благосостояния и образования – были представлены нами по отдельности, на самом деле все эти аспекты столь тесно взаимосвязаны, что совокупно образуют единый крупный фактор, который политически коррелирует с демократией[73]73
  Данное утверждение представляет собой утверждение «статистическое», а это с неизбежностью означает, что будет существовать много исключений из указанной корреляции. Так, нам известно, что в США и Великобритании беднейшая часть граждан будет с большей вероятностью голосовать соответственно за Демократическую или Лейбористскую партии. Тот факт, что крупное меньшинство из более низких страт населения голосует в этих странах за более консервативную из двух действующих там крупных партий, не ставит под сомнение общее суждение, гласящее, что при выборе каким-то лицом той или иной политической партии главной детерминантой является его позиция в системе стратификации.


[Закрыть]. Недавние исследования Ближнего Востока дают дальнейшие доказательства, подтверждающие это соображение. В 1951–1952 гг. опросы, которые Дэниел Лернер и Бюро прикладных социальных исследований (Bureau of Applied Social Research) Колумбийского университета провели в Турции, Ливане, Египте, Сирии, Иордании и Иране, обнаружили тесную связь между урбанизацией, грамотностью, уровнем участия в голосовании, потреблением средств массовой информации и их производством, а также образованием[74]74
  Об указанном исследовании сообщается в работе Daniel Lerner, The Passing of Traditional Society (Glencoe: The Free Press, 1958). Эти корреляционные зависимости выведены из данных переписи; главные разделы упомянутого опроса имели дело с реакциями на средства массовой информации и с мнениями о них, а также с гипотетическими умозаключениями относительно типов личности, лучше всего подходящих для современного и традиционного обществ.


[Закрыть]. По всем странам, для которых были доступны статистические данные ООН (в данном случае таковых оказалось 54), были вычислены простые и множественные корреляции между вышеназванными четырьмя базовыми переменными, и это принесло следующие результаты[75]75
  Ibid., p. 63. Индекс политического участия равнялся процентной доле лиц, участвовавших в голосовании на последних пяти выборах. Приведенные результаты не могут рассматриваться в качестве независимой проверки соотношений и зависимостей, представленных в этой статье, поскольку данные и переменные были, в принципе, одним и тем же (как это имеет место с ними и в работе Лайла Шеннона, op. cit.), но идентичные результаты, полученные при использовании трех совершенно разных методов: коэффициента среднеквадратической сопряженности признаков, метода множественных корреляций, а также средних арифметических значений и диапазонов, убедительно демонстрируют, что указанные зависимости не могут быть приписаны искажениям, привнесенным процедурами вычислений. Следует также отметить, что все эти три аналитических исследования были выполнены автономно, и те, кто их проводил, ничего не знали ни друг о друге, ни о своей параллельной работе.


[Закрыть]:

На Ближнем Востоке Турция и Ливан набирают по основной части вышеуказанных индексов более высокие показатели, чем другие четыре проанализированные страны, и Дэниел Лернер в своем сообщении об упомянутом исследовании подчеркивает, что «важные послевоенные события в Египте, Сирии, Иордании и Иране были проявлениями ожесточенной борьбы за контроль над властью – борьбы, которая на удивление отсутствовала [до самого недавнего времени] в Турции и Ливане, где вопрос о контроле над властью решался путем выборов»[76]76
  Ibid., pp. 84–85.


[Закрыть].

Далее Лернер обращает особое внимание на то, каким образом непропорциональное развитие того или иного региона воздействует на итоговую стабильность, и говорит о необходимости скоординированных изменений во всех перечисленных переменных. Так, сравнивая урбанизацию и грамотность в Египте и Турции, он приходит к выводу, что, хотя Египет урбанизирован намного сильнее, чем Турция, в действительности он нисколько не «модернизирован» и там даже нет адекватного фундамента для модернизации, потому что грамотность не поспевает за остальными факторами. В Турции все имеющиеся индексы модернизации росли примерно в одинаковом темпе, так что увеличивающееся участие в выборах (36 % в 1950 г.) уравновешивается повышением грамотности, ростом урбанизации и т. д. В Египте, напротив, города полны «бездомных неграмотных», которые представляют собой готовую аудиторию для политической мобилизации в поддержку экстремистских идеологий. По шкале Лернера Египет должен иметь вдвое более высокую грамотность, чем Турция, так как он вдвое сильнее урбанизирован. Тот факт, что на самом деле уровень грамотности в нем составляет лишь половину турецкого, для Лернера служит объяснением тех «дисбалансов», которые «имеют тенденцию образовывать порочный круг и ускорять социальную дезорганизацию» – как политическую, так и экономическую[77]77
  Ibid., pp. 87–89. Другие теории по поводу слаборазвитых регионов также подчеркивали тупиковый и замкнутый в порочный круг характер тех сил, которые поддерживают данный уровень экономического и социального развития, и в определенном смысле эту мою работу можно расценивать как усилие, имеющее целью распространить анализ комплекса разных институтов, образующих собой «модернизированное» общество, на политическую сферу. Монография Leo Schnore, Economic Development and Urbanization: An Ecological Approach, которая вскоре должна выйти в свет, соотносит технологические, демографические и организационные (включая грамотность и доход на душу населения) переменные как взаимозависимый комплекс. В недавно опубликованном томе Harvey Leibenstein, Economic Backwardness and Economic Growth (New York: John Wiley & Sons, 1957) «экономическая отсталость» (economic backwardness) рассматривается в рамках экономической теории «квазиравновесия» как комплекс связанных между собой и взаимно поддерживающих друг друга аспектов общества, и как элементы этого комплекса в него включаются культурные и политические характеристики – неграмотность, неразвитость (или полное отсутствие) среднего класса, а также весьма сырая, примитивная система коммуникаций (см. с. 62–64.).


[Закрыть].

Лернер вводит одно важное теоретическое дополнение, а именно предложение рассматривать эти ключевые – для процесса модернизации – переменные как исторические фазы, а демократическую часть самых последних событий трактовать как «венчающий институт участвующего (партиципантного) общества» (таков один из его терминов для обозначения современного индустриального общества). Точка зрения Лернера на взаимоотношения между названными переменными, рассматриваемыми как стадии, достойна того, чтобы процитировать ее достаточно подробно: «Секулярная эволюция партиципантного общества участия, как представляется, включает в себя регулярную последовательность из трех фаз. Вначале приходит урбанизация, поскольку именно города и только они выработали тот комплекс умений, навыков и ресурсов, которые характеризуют современную индустриальную экономику. В рамках этой городской матрицы развиваются оба атрибута, которые отличают последующие две фазы, – грамотность и рост СМИ. Между ними существует тесная взаимная зависимость, потому что грамотность помогает развитию средств массовой информации, которые, в свою очередь, способствуют распространению грамотности. Но именно грамотность выполняет во второй фазе ключевую функцию. Способность читать, приобретенная поначалу относительно немногими, оснащает этих лиц для реализации разнообразных задач, требуемых в модернизирующемся обществе. И только в третьей фазе, когда в результате рывка сложная, детально продуманная технология индустриального развития уже продвинута достаточно далеко, общество начинает по-настоящему, в массовом масштабе производить газеты, сети радиовещания и кинофильмы. Они, в свою очередь, ускоряют распространение грамотности. И в конечном итоге из этого взаимодействия развиваются те институты участия (например, голосование), которые мы находим во всех продвинутых современных обществах»[78]78
  Lerner, op. cit., p. 60. Лернер сосредоточивает также свое внимание на определенных личностных требованиях современного общества, которые могут быть еще и соотнесены с личностными требованиями демократии. Согласно его точке зрения, физическая и социальная мобильность, характерная для современного общества, требует мобильной личности, способной адаптироваться к быстрым изменениям. Серьезным достижением ХХ в. было развитие «мобильной восприимчивости, настолько адаптивной по отношению к изменениям, что ее отличительным режимом становится перекомпоновка я-системы». Ее главным качеством является эмпатия, означающая «общую способность видеть себя в ситуации другого человека, причем независимо от того, благоприятна она или же неблагоприятна» (см. с. 49 и сл.). Остается открытым вопрос, влечет ли в результате за собой такая психологическая характеристика некую предрасположенность к демократии (подразумевающую готовность принять точку зрения других) или она скорее ассоциируется с антидемократическими тенденциями того типа личности, который присущ «массовому обществу» (подразумевающими отсутствие любых сколько-нибудь прочных личностных ценностей, укорененных в полезном и вознаграждающем участии). Возможно, эмпатия (как более или менее «космополитическое» мировоззрение) представляет собой общую личностную характеристику современных обществ, тогда как другие особые условия определяют, чтó именно она за собой влечет либо не влечет в качестве социальных последствий: толерантность и демократические установки или же отсутствие укорененности, неустроенность и аномию.


[Закрыть].

Тезис Лернера о функциональной взаимозависимости ранее перечисленных элементов модернизации никоим образом не вытекает из его данных. Но материал, представленный в этой главе, предоставляет возможность провести исследования по указанным направлениям. Девиантные случаи вроде Египта, где «отстающая» грамотность ассоциируется с серьезными напряженностями и потенциальными потрясениями, можно также обнаружить в Европе и Латинской Америке, и их анализ – задача, которую я здесь не пытаюсь решать, – позволит еще отчетливее прояснить базовую динамику модернизации и проблему социальной стабильности в разгар институциональных изменений.