Текст книги "Политический человек. Социальные основания политики"

Экономическое развитие, порождая увеличенный доход, растущую экономическую безопасность и широкое распространение более высокого образования, в значительной мере определяет форму «классовой борьбы», позволяя тем, кто принадлежит к низшим слоям, видеть перед собой более благоприятные долговременные перспективы и вырабатывать более сложные и градуалистские[79]79
  Градуалист («постепеновец») – сторонник постепенного проведения реформ; противник быстрых радикальных перемен. – Прим. перев.


[Закрыть] взгляды на политическую жизнь. Вера в секулярный реформистский градуализм может быть идеологией только относительно обеспеченного и зажиточного низшего класса. Поразительное свидетельство в пользу данного тезиса можно обнаружить в той зависимости, которая наблюдается между моделями политических действий рабочего класса в различных странах и национальным доходом в них, и эта корреляция вызывает едва ли не изумление в свете многочисленных прочих культурных, исторических и юридических факторов, воздействующих на политическую жизнь разных стран и народов.

В двух самых богатых странах, США и Канаде, не только практически почти не существуют коммунистические партии, но и социалистические партии никогда не были в состоянии утвердиться в качестве сколько-нибудь крупных политических сил. Если взять восемь следующих стран по уровню благосостояния: Новую Зеландию, Швейцарию, Швецию, Великобританию, Данию, Австралию, Норвегию, Бельгию, Люксембург и Нидерланды (все они в 1949 г. – последнем, для которого существует стандартизированная статистика Организации Объединенных Наций, – имели доход на душу населения свыше 500 долл. в год), то там в качестве формы левой политики преобладает умеренный социализм. Ни в одной из вышеперечисленных стран коммунисты не смогли обеспечить себе на выборах больше 7 % голосов, а фактический средний электоральный показатель коммунистических партий составил в них приблизительно 4 %. Если взять восемь европейских стран, где в 1949 г. доход на душу населения был ниже отметки в 500 долл.: Францию, Исландию, Чехословакию, Финляндию, Западную Германию, Венгрию, Италию и Австрию – и где после войны по крайней мере один раз прошли демократические выборы, на которых коммунистические партии могли реально соперничать с некоммунистическими, то в шести из названных стран коммунистическая партия набирала больше 16 % голосов, а ее итоговый средний показатель по этим восьми странам, рассматриваемым как единая группа, превысил 20 %. Две страны с низким доходом, где коммунисты слабы: Германия и Австрия, обладали прямым опытом советской оккупации[80]80
  Следует отметить, что перед 1933–1934 гг. в Германии существовала одна из самых крупных коммунистических партий в Европе, тогда как Социалистическая партия Австрии была самой левой и марксистской европейской партией в Социалистическом интернационале.


[Закрыть].

Левацкий экстремизм доминировал также в политических взглядах рабочего класса двух других европейских стран, которые принадлежат к группе с годовым доходом на душу населения менее 500 долл., – Испании и Греции. В Испании перед приходом Франко к власти анархизм и левый социализм были намного сильнее, нежели умеренный социализм, в то время как в Греции, где в 1949 г. доход на душу населения составлял только 128 долл., коммунисты всегда были гораздо сильнее социалистов и вместе с партиями, которые были их попутчиками или сочувствовали им, обеспечивали себе на выборах последних лет много голосов[81]81
  Греция, в экономическом отношении самая бедная из всех политических демократий в Европе, «является теперь единственной европейской страной, где не существует социалистической партии. Тамошняя социалистическая партия (ELD), основанная в 1945 г. людьми, которые в период оккупации сотрудничали с коммунистами, в августе 1953 г. самораспустилась, став жертвой своей виляющей и прокоммунистической политики. Вскоре вся указанная политическая территория капитулировала перед коммунистами, оправдывая это тем, что условия пока еще недостаточно созрели для развития социалистического движения» (Manolis Korakas, «Grecian Apathy», Socialist Commentary, May 1957, p. 21). На выборах в Греции 11 мая 1958 г. «руководимый коммунистами» Союз демократических левых сил завоевал 78 из 300 мест в парламенте и является теперь второй по величине партией в стране. См.: New York Times, May 16, 1958, p. 3, col. 4.


[Закрыть].

Применительно к западным странам обратно пропорциональная зависимость между экономическим развитием страны, как оно отражается в годовом доходе на душу населения, и силой коммунистов вкупе с другими экстремистскими группировками выражена, по-видимому, отчетливее, чем корреляционные зависимости между другими страновыми переменными вроде этнических или религиозных факторов[82]82
  Сформулированная выше зависимость может быть представлена другим способом. Те семь европейских стран, где коммунистические или поддерживающие их партии набрали на свободных выборах большое количество голосов, имели в 1949 г. средний доход на душу населения в размере 330 долл. С другой стороны, другие 10 европейских стран, где коммунисты потерпели на выборах неудачу, характеризовались среднегодовым доходом на душу населения, равным 585 долл.


[Закрыть]. Две из числа достаточно бедных стран с крупными коммунистическими движениями: Исландия и Финляндия – являются скандинавскими и лютеранскими. Среди католических народов Европы во всех бедных странах, за исключением Австрии, имеются большие коммунистические или анархистские движения. В двух самых зажиточных католических демократиях: Бельгии и Люксембурге – действует очень немного коммунистов. Хотя французские и итальянские кантоны Швейцарии находятся под сильным воздействием культурной жизни соответственно Франции и Италии, в этих кантонах среди рабочих, живущих в самой богатой стране Европы, почти нет никаких коммунистов.

Зависимость между низким уровнем зажиточности (душевым доходом) и накоплением недовольства, достаточного, чтобы послужить социальной базой для политического экстремизма, подтверждается недавним сравнительным опросом-голосованием, проводившимся для выяснения установок у граждан девяти стран. В этих странах ощущение личной безопасности коррелировало с доходом на душу населения (0,45) и с душевым потреблением продовольствия (0,55). Если в качестве индекса степени существующего в той или иной стране недовольства использовать удовлетворенность своей страной, измеряемую ответами на вопрос «Какая страна в мире дает вам самые лучшие шансы жить таким образом, как вы бы хотели?», то зависимость недовольства от экономического благосостояния оказывается еще выше. Соответствующее исследование, использовавшее метод ранговой корреляции, сообщает, что корреляция между доходом на душу населения и степенью удовлетворенности собственной страной составляет 0,74[83]83
  William Buchanan and Hadley Cantril, How Nations See Each Other (Urbana: University of Illinois Press, 1953), p. 35.


[Закрыть].

Это не означает, что экономические трудности или бедность per se (сами по себе) являются главной причиной радикализма. Есть много свидетельств в пользу того, что в ситуации, когда у людей нет возможностей для перемен, стабильная бедность если и порождает какие-либо явления, то скорее консерватизм[84]84
  См.: Emile Durkheim, Suicide: A Study in Sociology (Glencoe: The Free Press, 1951), pp. 253–254; см. также: Daniel Bell, «The Theory of Mass Society», Commentary, 22 (1956), p. 80.


[Закрыть]. Те индивиды, чей опыт ограничивает для них возможности значимых коммуникаций и взаимодействия с другими лицами, находящимися примерно на одном уровне с ними, будут, при прочих равных условиях, более консервативными, чем люди, которые могут не быть более зажиточными, но имеют доступ к возможностям обеспечить для себя лучший образ жизни[85]85
  Существует также значительный набор свидетельств, говорящих о том, что представители тех профессий, которые экономически уязвимы, равно как и рабочие, испытавшие на себе безработицу, по своему мировоззрению склонны к более левым взглядам. См. ниже главу 7, с. 242–249.


[Закрыть]. И в этой ситуации причиной динамичных изменений существующего положения будет, похоже, не сама по себе бедность, а осознание реальной возможности улучшить свою жизнь. В одном проницательном пассаже Карл Маркс выразил эту мысль следующим образом: «Как бы ни был мал какой-нибудь дом, но, пока окружающие его дома точно так же малы, он удовлетворяет всем предъявляемым к жилищу требованиям. Но если рядом с маленьким домиком вырастает дворец, то домик съеживается до размеров жалкой хижины»[86]86
  К. Маркс. Наемный труд и капитал // К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. 2-е изд. Т. 6. С. 446. Как пишет Дэниел Белл: «Социальные напряженности – это выражение несбывшихся ожиданий» (Daniel Bell, op. cit., p. 80).


[Закрыть].

Вместе с развитием современных средств коммуникации и транспорта как внутри стран, так и между ними представляется все более вероятным, что групп в составе населения, которые испытывают сильную бедность, но изолированы от знаний о лучших способах жизни или не осознают возможностей для улучшения своего состояния, будет становиться все меньше и меньше, особенно в урбанизированных зонах западного мира. Можно ожидать, что такую стабильную бедность можно будет находить только в таких обществах, где доминируют традиции.

Поскольку позиция в системе стратификации всегда относительна и вознаграждение или депривация воспринимаются в терминах того, лучше или хуже твое материальное положение, чем у других известных тебе людей, нет ничего удивительного, что во всех странах низшие классы, независимо от общего уровня благосостояния данной страны, проявляют различные признаки недовольства и даже негодования существующим распределением вознаграждений, поддерживая те политические партии и прочие организации, которые борются за некоторую форму перераспределения[87]87
  Сводные результаты электоральных исследований во многих странах показывают, что, за немногими исключениями, существует сильная зависимость между более низким социальным положением и поддержкой «левых» политических движений. Есть, конечно, много других характеристик, которые тоже связаны с голосованием за левые партии; некоторые из них были обнаружены внутри относительно хорошо оплачиваемых, но социально изолированных групп. Среди населения в целом мужчины с заметно большей вероятностью будут голосовать за левых, чем женщины; кроме того, представители религиозных меньшинств и малых этнических групп также проявляют левые тенденции (см. главы 7 и 8).


[Закрыть]. Тот факт, что форма, которую эти политические партии принимают в более бедных странах, носит более экстремистский и радикальный характер, нежели это имеет место в более зажиточных странах, вероятно, сильнее связан с большей степенью неравенства в такого рода странах, чем с тем фактом, что в абсолютных терминах их бедняки фактически еще беднее. Сравнительное исследование распределения национального богатства, проведенное Организацией Объединенных Наций, «говорит о том, что наиболее богатая часть населения (его самая богатая десятая часть, пятая часть и т. д.), как правило, получает в менее развитых странах бóльшую долю суммарного дохода, чем в более развитых[88]88
  United Nations Preliminary Report on the World Social Situation (New York: 1952), pp. 132–133. Шведский экономист Гуннар Мюрдаль недавно указал: «На самом деле регулярно наблюдается следующее явление, наделенное едва ли не высоким званием экономического закона: чем беднее страна, тем больше в ней разница между бедными и богатыми» – An International Economy (New York: Harper & Bros., 1956), p. 133.


[Закрыть]. Разрыв между доходом дипломированных специалистов и близкого к ним профессионального персонала, с одной стороны, и обычных рабочих – с другой, в более бедных странах намного больше, чем в более зажиточных. Среди работников физического труда «в менее развитых странах существует, похоже, большее расхождение в заработной плате между квалифицированными и неквалифицированными рабочими. В противоположность этому процесс выравнивания доходов, по крайней мере в нескольких развитых странах, был облегчен общим увеличением национального дохода… причем не столько сокращением дохода у относительно богатых людей, сколько более быстрым ростом доходов у относительно бедных»[89]89
  United Nations Preliminary Report… Ibid (см. также табл. II). Недавно завершенное сравнение того, как распределяются доходы в США и ряде западноевропейских стран, позволило заключить, что «не существует никакого крупного различия» в картинах распределения доходов в этих странах. Как представляется, указанные результаты Роберта Солоу противоречат тем, о которых сообщалось выше и которые взяты из Бюро статистики ООН (сейчас это Статистический отдел ООН. – Перев.), хотя последние имеют дело прежде всего с различиями между индустриальными и слаборазвитыми странами. В любом случае следует отметить согласие Солоу с тем, что относительное положение более низких страт в бедной и богатой странах весьма различается. Как он заявляет, «при сравнении Европы и Америки можно задать вопрос, имеет ли смысл говорить об относительном неравенстве доходов независимо от абсолютного уровня дохода. Доход, который в четыре раза выше другого дохода, имеет разное содержание в зависимости от того, означает ли более низкий доход недоедание, с одной стороны, или же обеспечивает некоторый излишек – с другой», – Robert M. Solow, A Survey of Income Inequality Since the War (Stanford: Center for Advanced Study in the Behavioral Sciences, 1958, mimeographed), pp. 41–44, 78.


[Закрыть].

Распределение потребительских товаров также имеет тенденцию становиться более справедливым по мере того, как национальный доход увеличивается. Чем богаче страна, тем более значительная доля ее населения владеет автомобилями, телефонами, ваннами, холодильным оборудованием и т. д. Там, где существует нехватка каких-либо товаров, распределение такого рода дефицитных вещей неизбежно должно быть менее справедливым, чем в стране, где имеет место относительное изобилие. Например, количество людей, которые могут себе позволить автомобили, стиральные машины, приличное жилье, домашние телефоны, хорошую одежду или могут достигнуть того, чтобы их дети заканчивали среднюю школу либо поступали в высшее учебное заведение, во многих европейских странах все еще составляет лишь незначительное меньшинство их суммарного населения. Большое национальное благосостояние США либо Канады или же – в меньшей степени – даже австрало-азиатских доминионов либо Швеции означает, что в них наблюдается относительно небольшая разница между уровнями жизни соседних социальных классов и что даже те классы, которые в социальной структуре далеки друг от друга, будут характеризоваться более похожими моделями потребления, чем сопоставимые классы в странах Южной Европы. Для населения этой части Европы и в еще большей мере – для жителей одной из «слаборазвитых» стран социальная стратификация характеризуется намного бóльшими различиями в образе жизни и незначительными пересечениями тех перечней товаров, которыми владеют различные страты или покупку которых они могут себе позволить. Следовательно, можно говорить, что чем богаче, зажиточнее страна, тем в меньшей степени ощущение собственного более низкого статуса воспринимается в ней как крупный источник депривации.

Возросшее благосостояние и образованность способствуют демократии еще и тем, что увеличивают подверженность низших классов разным видам перекрестного давления, которые уменьшают степень их тяготения к любым определенным идеологиям и, следовательно, делают их менее восприимчивыми к экстремистским воззрениям. Этот процесс будет более детально обсуждаться в следующей главе, но он означает вовлечение указанных слоев населения в интегрированную общенациональную культуру – в отличие от изолированной культуры низших классов.

Маркс был убежден в том, что пролетариат представляет собой революционную силу, поскольку ему нечего терять, кроме своих цепей, приобрести же он может весь мир. Но Токвиль, анализируя причины, по которым в Америке низшие слои поддерживали существующую там систему, перефразировал и поменял местами слова Маркса еще раньше, чем сам Маркс приступил к своему анализу, указав, что «в цивилизованных странах обычно восстают лишь те, кому нечего терять»[90]90
  Alexis de Tocqueville, Democracy in America, Vol. I (New York: Alfred A. Knopf, Vintage ed., 1945), p. 358. [А. де Токвиль. Демократия в Америке. С. 189.]


[Закрыть].

Возросшее благосостояние воздействует также на политическую роль среднего класса, меняя форму структуры стратификации от вытянутой пирамиды с длинным основанием, означающим низший класс, на ромбовидную фигуру с растущим средним классом. Многочисленный средний класс смягчает конфликт тем, что вознаграждает умеренные и демократические партии, вместе с тем наказывая экстремистские группировки.

Политические ценности и стиль высшего сословия тоже связаны с национальным доходом. Чем беднее страна и чем ниже абсолютный уровень жизни низших классов, тем сильнее «внутреннее» давление на высшие слои, толкающее их рассматривать низший класс как вульгарную, по самóй своей природе подчиненную и нижестоящую касту, которая стоит вне рамок человеческого общества. Резкое различие в стиле жизни между теми, кто вознесен на вершину, и теми, кто погружен на социальное дно, делает такую трактовку психологически неизбежной. И как следствие, в подобной ситуации у верхних слоев наблюдается тенденция расценивать политические права для низших слоев, особенно право на участие во власти, как по сути своей абсурдные и в высокой степени безнравственные. Верхние слои не только сами сопротивляются демократии; их зачастую заносчивое и самонадеянное политическое поведение способствует интенсификации экстремистских реакций со стороны низших классов.

Общий уровень доходов в стране воздействует также на ее восприимчивость к демократическим нормам. Если в стране достаточно богатства – так, что не слишком существенно, нуждается ли она в некотором перераспределении доходов и имеет ли оно место, – то ее населению легче принять и одобрить идею, что не имеет особого значения и то, какая именно сторона находится у власти. Но если потеря постов и властных полномочий будет означать для крупных, мощных и влиятельных группировок серьезные потери во многом другом, то эти группировки будут с большей готовностью стремиться сохранять или защищать свою властную позицию любыми доступными им средствами. Аналогично, чтобы гарантированно обеспечить компетентную государственную гражданскую службу и бюрократический аппарат (т. е. всех правительственных чиновников и служащих), необходим определенный объем национального благосостояния. Чем беднее страна, тем сильнее в ней акцент на непотизм – т. е. на поддержку родственников и друзей. А это, в свою очередь, сокращает возможности появления и развития той эффективной бюрократии, которая требуется для современного демократического государства[91]91
  Обсуждения этой проблемы применительно к вновь созданному государству см. в: David Apter, The Gold Coast in Transition (Princeton: Princeton University Press, 1955), особенно гл. 9 и 13. Аптер показывает, насколько важны для существования демократического политического порядка эффективная бюрократия, а также принятие бюрократических ценностей и моделей поведения.


[Закрыть].

Примерно подобным же образом представляются связанными с национальным благосостоянием и всевозможные промежуточные и посреднические организации, которые действуют как источники компенсации, уравновешивания или противодействия власти. Токвиль и другие выразители того, что впоследствии стало известным под названием теории «массового общества»[92]92
  См.: Emil Lederer, The State of the Masses (New York: Norton, 1940); Hannah Arendt, Origins of Totalitarianism (New York: Harcourt, Brace & Co., 1951); Max Horkheimer, Eclipse of Reason (New York: Oxford University Press, 1947); Karl Mannheim, Man and Society in an Age of Reconstruction (New York: Harcourt, Brace & Co., 1940); Philip Selznick, The Organizational Weapon (New York: McGraw-Hill Book Co., 1952); Jose Ortega y Gasset, The Revolt of the Masses (New York: Norton, 1932); William Kornhauser, The Politics of Mass Society (Glencoe: The Free Press, 1959).


[Закрыть], приводили много доводов в пользу того, что стране, не имеющей множества разнообразных организаций, которые относительно независимы от центральной государственной власти, присущ высокий диктаторский, равно как и революционный, потенциал. Такие организации служат выполнению целого ряда функций, необходимых для демократии; они воспрещают государству или любому единичному источнику частной власти господствовать над всеми политическими ресурсами; они выступают как источники новых мнений; они могут быть средствами для передачи большим сегментам гражданского населения самых разнообразных идей, особенно идей оппозиционных; они тренируют людей в политических навыках и умениях, помогая тем самым увеличивать уровень их интереса к политической жизни и участия в ней. Хотя нет никаких надежных данных о зависимости между национальными моделями добровольных организаций и национальными политическими системами, свидетельства, полученные при исследованиях индивидуального поведения в разных странах, демонстрируют, что независимо от любых иных факторов люди, которые принадлежат к каким-либо ассоциациям, с большей вероятностью, чем не принадлежащие к ним, дадут демократический ответ на вопросы относительно толерантности и разных вариантов партийных систем, а также захотят голосовать или активно участвовать в политической жизни. В целом можно констатировать следующее: чем человек состоятельнее и лучше образован, тем более правдоподобно, что он будет принадлежать к добровольным организациям, а посему склонность населения тех или иных стран к формированию таких организаций и групп представляется функцией от уровня дохода в них и от возможностей для досуга и использования свободного времени[93]93
  См.: Edward Banfield, The Moral Basis of a Backward Society (Glencoe: The Free Press, 1958), где дается превосходное описание того, каким образом ужасающая бедность в Южной Италии способствует редуцированию там всякой общинной организации. Данные, которые получены в результате опросов и голосований, проводившихся в США, Германии, Франции, Великобритании и Швеции, показывают, что где-то от 40 до 50 % взрослых в этих странах принадлежат к добровольным ассоциациям, причем в менее стабильных демократиях, Франции и Германии, наблюдаются отнюдь не более низкие уровни членства в них, чем в более стабильных, т. е. в США, Великобритании и Швеции. Эти результаты, по-видимому, бросают вызов широко распространенному противоположному суждению, хотя ни к какому определенному заключению прийти невозможно, потому что в большинстве подобных исследований использовались несопоставимые категории. Указанный вопрос подвергается дальнейшему изучению во многих странах. Данные для этих стран можно увидеть в следующих работах. Для Франции см.: Arnold Rose, Theory and Method in the Social Sciences (Minneapolis, University of Minnesota Press, 1954), p. 74 и O. R. Gallagher, «Voluntary Associations in France», Social Forces, 36 (1957), pp. 154–156; для Германии см.: Erich Reigrotzki, Soziale Verflechtungen in der Bundesrepublik (Tübingen: J. D. B. Mohr, 1956), p. 164; для США см.: Charles L. Wright and Herbert H. Hyman, «Voluntary Association Memberships of American Adults: Evidence from National Sample Surveys», American Sociological Review, 23 (1958), p. 287, J. C. Scott, Jr., «Membership and Participation in Voluntary Associations», American Sociological Review, 22 (1957), pp. 315–326 и Herbert Maccoby, «The Differential Political Activity of Participants in a Voluntary Associations», American Sociological Review, 23 (1958), pp. 524–533; для Великобритании см.: Mass Observation, Puzzled People (London: Victor Gollancz, 1947), p. 119 и Thomas Bottomore, «Social Stratification in Voluntary Organizations», в сб.: David Glass, ed., Social Mobility in Britain (Glencoe: The Free Press, 1954), p. 354; для Швеции см.: Gunnar Heckscher, «Pluralist Democracy: The Swedish Experience», Social Research, 15 (1948), pp. 417–461.


[Закрыть].

Ассоциативная связь между экономическим развитием и демократией привела многих западных государственных деятелей и политических комментаторов к выводу, что основная политическая проблема наших дней порождается давлением в пользу быстрой индустриализации. Они исходили из предположения, что если только слаборазвитые страны сумеют взять успешный старт на пути к высокой производительности, то мы сможем победить серьезную угрозу недавно созданным демократическим государствам, а именно их доморощенных коммунистов. Неким курьезным образом эта точка зрения знаменует победу экономического детерминизма, или вульгарного марксизма, в демократической политической мысли. К великому сожалению для этой теории, политический экстремизм, опирающийся на низшие классы, и в частности коммунизм, можно обнаружить не только в странах с низким доходом, но также в странах, недавно вступивших на путь промышленного развития. Такая корреляция, разумеется, вовсе не является каким-то новейшим феноменом. В 1884 г. Энгельс отметил, что недвусмысленно социалистические рабочие движения развивались в Европе на протяжении периодов быстрого индустриального роста и что эти движения резко шли на спад в ходе последующих периодов более медленных изменений текущего темпа индустриализации.

Это соображение иллюстрируется картиной левых политических движений в Северной Европе, имевших место в первой половине ХХ столетия в тех странах, где социалистические и профсоюзные движения стали теперь относительно умеренными и консервативными. Везде, где индустриализация происходила быстро, внося резкие разрывы между доиндустриальной и индустриальной ситуациями, возникло больше опирающихся на рабочий класс экстремистских движений, а вовсе не меньше. В Скандинавии, например, различия между социалистическими движениями Дании, Швеции и Норвегии могут быть в большой мере объяснены разным темпом индустриализации и ее распределением во времени, на что указал экономист Уолтер Галенсон[94]94
  См.: Walter Galenson, The Danish System of Labor Relations (Cambridge: Harvard University Press, 1952); см. также: Galenson, «Scandinavia», в сб.: Galenson, ed., Comparative Labor Movements (New York: Prentice-Hall, 1952), особенно pp. 105–120.


[Закрыть]. Датское социал-демократическое движение и профсоюзы всегда принадлежали к реформистскому, умеренному и сравнительно немарксистскому крылу международного рабочего движения. В Дании индустриализация развивалась как медленный и постепенный процесс. Скорость роста урбанизации также была там умеренной, что хорошо воздействовало на жилищные условия городского рабочего класса. Медленный рост промышленности означал, что в течение всего периода индустриализации значительную долю датских рабочих составляли люди, которые работали в промышленности на протяжении длительного времени, и, следовательно, вновь вливающиеся в нее пришельцы, которых выдергивали из сельских районов и которые могли пополнять ряды тех, кто стал бы базой для экстремистских фракций, всегда находились в меньшинстве. Те левацкие группировки, которые сумели получить в Дании сколько-нибудь заметную поддержку, опирались как раз на быстро развивающиеся отрасли промышленности.

С другой стороны, в Швеции обрабатывающая промышленность с 1900 до 1914 г. росла очень быстро. Это привело к внезапному и бурному росту численности малоквалифицированных рабочих, в значительной степени вербовавшихся в сельских районах, и к соответствующему расширению отраслевых профсоюзов, которые объединяли всех работников отрасли независимо от выполняемой ими работы, но не цеховых, или ремесленных, профсоюзов, куда входили работники определенной профессии или нескольких родственных специальностей, причем достаточно высокой квалификации. Внутри профсоюзов и Социал-демократической партии параллельно с таким развитием событий в промышленности возникло левое движение, выступавшее против умеренной политики, которую обе названные организации выработали и проводили перед наступлением этого большого индустриального подъема. Кроме того, в указанный период появилось также сильное анархо-синдикалистское движение. И здесь упомянутые агрессивные левые движения опять-таки опирались на быстро расширяющиеся отрасли промышленности[95]95
  См.: Rudolf Heberle, Zur Ceschichte der Arbeiterbewegung in Schweden, Vol. 39 of Probleme der Weltwirtschaft (Jena: Gustav Fischer, 1925).


[Закрыть].

Норвегию, последнюю из трех Скандинавских стран, которой предстояла индустриализация, характеризовала еще более высокая скорость указанного процесса. В результате появления гидроэлектрической энергии в этой стране, роста в ней электрохимической промышленности и постоянной потребности в строительстве различных промышленных сооружений в Норвегии за период между 1905 и 1920 гг. количество промышленных рабочих удвоились. Причем, как и в Швеции, это увеличение численности рабочей силы означало, что традиционное умеренное движение цеховых и ремесленных профсоюзов захлестнул поток новых рабочих со средней, низкой и нулевой квалификацией, большинство которых были молодыми мигрантами из сельских районов. Внутри Норвежской федерации труда[96]96
  Центральное объединение профсоюзов в этой стране. – Прим. перев.


[Закрыть] и Норвежской рабочей партии возникло левое крыло, которое в период заключительных стадий Первой мировой войны захватило контроль над обеими названными организациями. Следует отметить, что Норвегия была единственной западноевропейской страной, все еще находившейся на стадии быстрой индустриализации в тот момент, когда был основан Коминтерн, и ее рабочая партия оказалась единственной, которая в почти нетронутом виде перешла под крыло коммунистов.

В Германии перед Первой мировой войной революционные марксистские левые силы, в большой мере образовавшиеся из рабочих быстро растущих отраслей промышленности, сохраняли за собой значительную поддержку внутри Социал-демократической партии, в то время как более умеренные части этой партии опирались на более стабильные и давно сложившиеся отрасли индустрии[97]97
  См.: Ossip Flechtheim, Die KPD in der Weimarer Republik (Offenbach am Main: Bollwerk-Verlag Karl Drott, 1948), pp. 213–214; см. также: Rose Laub Coser, An Analysis of the Early German Socialist Movement (unpublished M. A. thesis, Department of Sociology, Columbia University, 1951).


[Закрыть].

Самой внушительной иллюстрацией зависимости между быстрой индустриализацией и экстремизмом рабочего класса служит российская революция. В царской России численность индустриального «населения» подскочила с 16 миллионов в 1897 г. до 26 миллионов в 1913-м[98]98
  Colin Clark, The Conditions of Economic Progress (London: Macmillan, 1951), p. 421.


[Закрыть]. Троцкий в своей «Истории русской революции» показал, каким образом параллельно росту промышленности шло увеличение частоты забастовок и воинственности в рядах профсоюзов. Вероятно, не является случайным совпадением, что те две страны в Европе, в которых революционные левые силы добились до 1920 г. контроля над доминирующей частью рабочего движения: Россия и Норвегия, – были вместе с тем и странами, где все еще продолжали идти процессы быстрого накопления капитала и базовой индустриализации[99]99
  Коммунисты контролировали также греческие профсоюзы и Социалистическую рабочую партию этой страны. Но хотя греческий случай в основном соответствует вышеизложенному образцу, он не полностью сопоставим с ним, так как никакого реального докоммунистического рабочего движения там не существовало, а пробольшевистское движение выросло из сочетания недовольства рабочих, которые трудились в порожденной <Первой мировой> войной новой промышленности, с энтузиазмом, вызванным российской революцией. [Здесь и далее текст в угловых скобках вставлен переводчиком. – Ред.]


[Закрыть].

Революционные социалистические движения, которые возникают в ответ на напряженности, создаваемые быстрой индустриализацией, идут на спад, как выразился на сей счет Энгельс, всякий раз, когда «переход к крупной промышленности почти закончен… [и] условия, в которых находится пролетариат, теперь уже устойчивы»[100]100
  Friedrich Engels, «Letter to Karl Kautsky», Nov. 8, 1884, in Karl Marx and Friedrich Engels, Correspondence 1846–1895 (New York: International Publishers, 1946), p. 422 [Ф. Энгельc. Письмо Карлу Каутскому, 8 ноября 1884 г. // К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. 2-е изд. Т. 36. С. 198; см. также: Val R. Lorwin, «Working-class Politics and Economic Development in Western Europe», American Historical Review, 63 (1958), pp. 338–351; превосходное обсуждение воздействия быстрой индустриализации на политическую жизнь см. также: Reinhold Niebuhr, The Irony of American History (New York: Charles Scribner’s Sons, 1952), pp. 112–118.


[Закрыть]. Такие страны, в которых «переход к крупной промышленности почти закончен», – это, как мы знаем, именно те индустриально развитые страны, где марксизм и революционный социализм существуют сегодня только в качестве сектантских догм. Но и в тех странах Европы, где индустриализация никогда не происходила или где она потерпела крах и оказалась не в состоянии построить экономику, основанную на эффективной крупномасштабной промышленности с высоким уровнем производительности труда и постоянным расширением моделей массового потребления, тоже существуют условия для создания или увековечивания экстремистской политики в сфере трудовых отношений.

Совсем иной тип экстремизма, основанный на классах мелких предпринимателей (как городских, так и сельских), появился в менее развитых и зачастую культурно отсталых секторах более индустриализированных обществ. Социальная база классического фашизма, похоже, выросла из всегда наблюдавшейся уязвимости какой-то части среднего класса, особенно мелких бизнесменов и владельцев малых ферм, перед лицом масштабного наступления крупного капитализма и мощного рабочего движения. В главе 5 эта реакция подвергается подробному анализу в том виде, в каком она манифестируется в целом ряде стран.

Очевидно, что те условия, которые соотносятся со стабильной демократией, легче всего найти в странах Северо-Западной Европы и в их англоязычных отпрысках в Америке и Австралазии[101]101
  Этот географический термин охватывает Австралию, Новую Зеландию, Новую Гвинею, Новую Британию и расположенные рядом с ними небольшие острова. – Прим. перев.


[Закрыть]; при этом высказывалось предположение – в числе прочих его выдвигал и Вебер, – что и демократию и капитализм породило в указанном регионе исторически уникальное сочетание элементов. Как гласит основной аргумент в поддержку этого утверждения, капиталистическое экономическое развитие получило наибольшие возможности в протестантском обществе и создало класс горожан, бюргеров, мещан – то третье сословие, существование которого было для демократии и катализатором, и необходимым условием. Акцент протестантизма на индивидуальную ответственность содействовал появлению в этих странах демократических ценностей и привел в результате к выравниванию отношений между бюргерами и троном, а затем к формированию некоего альянса между ними, который сохранил монархию и сделал демократию гораздо более приемлемой для консервативных слоев. Кто-то может спросить, является ли какой-нибудь один аспект этого взаимоувязанного кластера, состоящего из экономического развития, протестантизма, монархии, постепенных политических изменений, легитимности и демократии, первичным, но факт таков, что этот кластер действительно существует и держится сплоченно, а его элементы хорошо подогнаны и поддерживают друг друга[102]102
  Вводя исторические события как часть анализа факторов, внешних по отношению к политической системе и составляющих какое-то звено в той цепочке причинных связей, куда вплетена демократия, я следую в русле добротной социологической и даже функционалистской традиции. Как это хорошо выразил Радклифф-Браун: «…одним из “объяснений” общественной системы послужит ее история, какой мы ее знаем, – т. е. детальный отчет о том, как получилось, что эта система стала тем, чем стала, и пришла туда, где находится. Другое “объяснение” той же самой системы получается, когда демонстрируют… что она представляет собой особый образчик, иллюстрирующий законы социальной психологии или социального функционирования. Эти два вида объяснений не противоречат, а взаимно дополняют друг друга» – A. R. Radcliff-Brown, «On the Concept of Function in Social Science», American Anthropologist, New Series, 37 (1935), p. 401; см. также: Max Weber, The Methodology of the Social Sciences (Glencoe: The Free Press, 1949), pp. 164–188, где содержится детальное обсуждение роли исторического анализа в социологическом исследовании.


[Закрыть].

В следующей главе я хочу обратиться к изучению некоторых необходимых предпосылок демократии, которые вытекают из специфических исторических элементов, особенно тех, что связаны с потребностями демократической политической системы в легитимности и в механизмах, снижающих остроту и интенсивность политического конфликта. Причем, хотя эти необходимые для демократии предпосылки связаны с экономическим развитием, они отличаются от него, поскольку являются элементами в составе самóй политической системы, а не атрибутами целостного (тотального) общества.