Текст книги "Дзержинский. Кошмарный сон буржуазии"

Я. А. Равич
«Революционер должен мечтать…»

Равич Николай Александрович – советский писатель, в 20-е годы работал в штабе тыла Юго-Западного фронта.

Вскоре после переезда Советского правительства из Петрограда в Москву в начале апреля 1918 года мы с Делафаром сидели в комнате одного из богатых московских особняков. Делафар читал мне свои стихи. Комната была заставлена старинной мебелью красного дерева, на стенах висели картины – прежний хозяин считался известным коллекционером. На столе работы мастеров павловского времени стояли две солдатские алюминиевые кружки и большой жестяной чайник. Взамен сахара на бумажке лежало несколько слипшихся леденцов…

Изразцовые печи с синим затейливым рисунком почти не давали тепла. Для того чтобы прожить долго, говорится в одной старинной книге, нужно жить в деревянном доме и кафельные печи топить березовыми дровами. Тогда теплый воздух будет бодрящим и освежающим… Не только березовых, но и сосновых дров не было, топили чем попало.

Делафар был молодым человеком с пушистыми светлыми волосами, правильными чертами лица и горящими глазами. Улыбался он или сердился, читал стихи или допрашивал арестованных – его голубые глаза всегда горели. Он мог часами говорить о Марате и Робеспьере, прекрасно знал историю французской революции, восторгался якобинцами, верил в то, что капиталистический мир погибнет в самое ближайшее время, и считал, что систематическое уничтожение контрреволюционных элементов является таким же необходимым гигиеническим мероприятием, как, скажем, чистка зубов. Делафар был чекистом-поэтом, чекистом по убеждению и призванию, хотя и происходил из аристократической французской семьи (предки его бежали во время французской революции в Россию). Теперь правнук бежавшего маркиза являлся участником величайшей из революций. Такова диалектика истории.

Позднее, в 1919 году, Делафар был послан на подпольную работу в Одессу, оккупированную французскими войсками. Оккупанты долго не могли его выследить. Однажды они напали на его след, окружили, но ему удалось уйти. Это было ночью. Делафар отстреливался и исчез. В другой раз, при новой перестрелке, он был ранен и схвачен. Его судил французский военный суд. На суде Делафар произнес на блестящем французском языке гневную речь, в которой клеймил оккупантов. Делафара расстреляли на барже. Он отказался от повязки, скрестил руки на груди и воскликнул: «Да здравствует мировая революция!»

В тот апрельский день, когда Делафар читал мне стихи, он и я, как и многие молодые люди нашего поколения, полагали, что мировая революция – дело совсем близкое и сравнительно несложное. Такое представление отражалось и в его стихах, где описывалось падение старого мира и будущее царство труда. В какой-то особенно патетический момент, когда Делафар, ударяя кулаком по столу, читал описание последнего решительного боя, в комнату вошел высокий, худощавый человек лет сорока, с бородкой и усами. Он придерживал накинутую на плечи солдатскую шинель, выражение его продолговатых серых глаз было задумчивым. Человек постоял, послушал, потом сел на диван. Неожиданно улыбнулся, лицо его подобрело, он осторожно взял кружки, подскакивавшие от ударов делафаровского кулака, и переставил их на подоконник.

Делафар кончил читать, вынул из кожаной тужурки платок, отер лоб и повернулся к человеку, сидевшему на диване.

– Ну как? – И, не ожидая ответа, прибавил – Познакомьтесь, товарищи…

Человек в шинели приподнялся:

– Дзержинский…

– Ну как? – снова спросил Делафар. Дзержинский посмотрел на меня, на Делафара и сказал со своей удивительно мягкой и застенчивой улыбкой:

– Революционер должен мечтать, но конкретно – о вещах, которые из мечты превращаются в действительность. Все мы мечтали, что пролетариат захватит власть, эта мечта осуществилась. И все мы мечтаем о том, что, победив своих классовых врагов, создадим могучее социалистическое государство, которое откроет человечеству путь к коммунизму. Вот над осуществлением этой грандиозной задачи придется работать и нам, и, вероятно, нашим детям. А стихи… По-моему, неплохие.

Делафар молча посмотрел на Дзержинского, на меня, покраснел, поставил алюминиевые кружки обратно на стол, достал еще одну, взял чайник и пошел за кипятком. Дзержинский посмотрел ему вслед. Не обиделся ли? Ведь он в стихах выразил то, во что верит, чем заполнена его Душа.

Когда Делафар вернулся, разговор перешел на общие темы. Я сказал, что часть интеллигенции, честно желающая служить Советской власти, смущена все возрастающим бандитизмом в Москве, беспорядком в учреждениях, исчезновением продуктов и тем, что спекулянты продают их не за деньги, которые катастрофически теряют свою ценность, а в обмен на ценные вещи. Дзержинский усмехнулся.

– Удивляюсь вашей наивности. Идет классовая борьба не на жизнь, а на смерть. Буржуазия применяет самые подлые методы по отношению к рабочему классу и его правительству. Саботаж, уничтожение и утаивание продуктов, печатание фальшивых денег, организация бандитизма – вот с чем мы сталкиваемся. Помимо заговоров и шпионажа. По Москве бродят шайки анархистов, грабят, захватывают особняки, убивают. Кто они? Идейных анархистов там ничтожное количество. Основное – это уголовники и офицеры, которые ими руководят. Например, в Петрограде бандитами руководил князь Эболи… Но мы справимся со всем этим…

Он поправил спадавшую с плеч шинель, сделал глоток из кружки и встал. И уже в дверях, как бы на прощание, сказал:

– Все честное, что есть в стране, перейдет к нам. Остальное – я говорю о наших врагах – или будет уничтожено, или рассеется, сойдет с исторической сцены.

И вдруг Дзержинский улыбнулся. Его глаза как будто засветились, и худощавое, суровое лицо аскета стало необыкновенно добрым.

– Ничего, вы еще увидите, как расцветет наше социалистическое государство. А то, что происходит сейчас, – это неизбежные этапы борьбы рабочего класса за свое будущее.

Он ушел, и мы несколько минут просидели молча. Когда я собрался уходить, Делафар поднялся.

– Я провожу вас немного, – сказал он.

Делафар взял лежавшую на подоконнике кобуру с револьвером и надел ее на ремень под кожаной курткой, снял фуражку с вешалки, и мы вышли на улицу.

Было уже темно. Стоял ясный холодный апрельский вечер. По пустынным неубранным улицам ветер гнал мусор и обрывки бумаги. В переулке, выходящем со стороны Малой Дмитровки в Каретный ряд, хлопнул выстрел, потом другой, послышались крики «Стой!» и топот бегущих людей. Потом все стихло. Мы продолжали идти. Полная луна освещала голые деревья Страстного бульвара, пустые аллеи и занятые влюбленными скамейки.

Делафар оглянулся, вдохнул полной грудью свежий вечерний воздух, в котором чувствовался весенний запах оттаявшей земли, и сказал:

– Хорошо! Надо пережить этот год, а там наступит революция в Европе, образуется союз социалистических стран и исчезнут все наши трудности…

Если бы мы оба могли знать, что через год Делафар будет отправлен на подпольную работу и погибнет, что немного позже и я переживу тяжелые испытания в подполье, и что через два года мне придется встретиться с Ф. Э. Дзержинским в совершенно других условиях…

Весной 1920 года я вернулся вместе с одним из старейших украинских большевиков В. А. Ордынским из польского подполья. В Смоленске мы расстались. Я получил назначение в Харьков, в штаб Юго-Западного фронта на должность начальника секретно-информационного отдела при начальнике тыла фронта. Ордынский назначен был в Киев, в военную прокуратуру.

Начальником тыла Юго-Западного фронта был Ф. Э. Дзержинский.

За два года, прошедшие со дня нашей первой встречи, Ф. Э. Дзержинский довольно заметно изменился – похудел, побледнел и частенько покашливал, чего раньше не было.

После заключения в польской тюрьме, неудачного побега и пребывания в лагере «Дембью» под Краковом здоровье мое пошатнулось. Работа в штабе была напряженной и кончалась поздно ночью. Поэтому меня поместили в санаторий на Рымарской улице. Там же некоторое время находился и Дзержинский. В половине девятого утра мы обычно выходили и пешком шли в штаб. Машина ехала за нами. Если Дзержинский уставал, мы садились в нее.

Это была единственная прогулка Дзержинского за день. Спал он мало, ел нерегулярно. Теперь даже трудно представить себе, какую нагрузку выдерживала ленинская плеяда руководителей Советского государства. Помимо того, что Ф. Э. Дзержинский был начальником тыла Юго-Западного фронта (представлявшего в период махновщины самостоятельный внутренний фронт), он был еще председателем ВЧК, народным комиссаром внутренних дел и членом Реввоенсовета Юго-Западного фронта.

Кто мог сказать, сколько еще времени организм Дзержинского выдержит такое напряжение? Это вызывало беспокойство даже у Центрального Комитета партии. Но на фронте шли решающие бои, и всякое упоминание о необходимости отдыха приводило Феликса Эдмундовича в страшное раздражение. «Кто вам наврал о состоянии моего здоровья и перегрузке работой?» – запрашивал он Центральный Комитет 9 июня 1920 года…

Обычно Феликс Эдмундович носил гимнастерку, подпоясанную широким ремнем, армейские брюки, сапоги, солдатскую шинель, фуражку. Все, однако, было хорошо подогнано. Он был во всем очень аккуратен. При огромной нагрузке день Дзержинского был точно распределен. Феликс Эдмундович говорил очень тихо и обладал железной выдержкой. Какие бы ни поступали известия – хорошие или плохие, лицо его было одинаково спокойно…

За время работы с Феликсом Эдмундовичем в двадцатом году я редко видел его в состоянии раздражения…

Дзержинский органически не терпел никакой грубости. Он никогда не повышал голоса, был очень вежлив и предупредителен по отношению к другим; с удивительной чуткостью он относился к нуждам сотрудников и мало обращал внимания на себя.

Легко можно представить себе, что в период широкого польского наступления на Украину, одновременного наступления Врангеля, активизации махновщины, когда все контрреволюционные элементы зашевелились, стремясь взорвать фронт с тыла, работы было более чем достаточно.

Сам Ф. Э. Дзержинский отправлялся на работу в половине девятого утра, а возвращался поздно ночью. Во всех подведомственных ему учреждениях официальное время для занятий было установлено с 11 часов утра до 10 часов вечера, с двухчасовым перерывом на обед. Если же в установленное время работа не была выполнена, никто не имел права уходить.

Зная это, Ф. Э. Дзержинский сам проверял, как питаются сотрудники.

Однажды, заметив, что в снабжении имеются перебои, он издал специальный приказ, в котором говорилось: «Учитывая, что подобная напряженная работа сотрудников потребует исключительного напряжения сил и не может протекать в условиях хронического недоедания, предписываю начальнику снабжения принять срочные меры к удовлетворению сотрудников полным положенным фронтовым пайком, чтобы случаи недодачи пайка, в особенности мяса или рыбы, не имели бы места в будущем…»

В апреле польские войска на всем фронте перешли в наступление. Остатки петлюровцев присоединились к полякам. В своем обозе поляки везли Петлюру.

Начал наступательные операции Врангель. Зашевелились махновские банды.

Почти не существует печатных материалов о Ф. Э. Дзержинском как о военачальнике. Между тем, именно в период с мая по июль 1920 года, когда он был начальником тыла Юго-Западного фронта, ему пришлось непосредственно руководить широкими маневренными операциями по ликвидации крупных бандитских шаек в тылу, в первую очередь против армии Махно.

Можно безо всякого преувеличения сказать, что Дзержинский выработал ту технику борьбы с кулацко-белогвардейскими бандами, которая применялась и впоследствии до окончания так называемой «малой гражданской войны».

Ф. Э. Дзержинский прекрасно изучил все наши ошибки в борьбе с бандитизмом на Украине в 1919 году.

В подробном приказе по войскам тыла он указывал на «несостоятельность принципа окружения бандитов небольшими силами» и требовал «прилагать все усилия к сосредоточенному действию, разбивая банду маневренными ударами, после чего применять ее окружение и уничтожение».

Категорически запрещалось удовлетворяться выключением банд из боя. Перед каждым командиром ставилась задача энергичного преследования противника, для того чтобы в конечном счете он был уничтожен.

Разумеется, для такой войны – чисто маневренного характера и на больших пространствах – требовалась особая армия, обладающая большой подвижностью. Примерно к концу мая численность войск внутренней охраны тыла Юго-Западного фронта достигала 50 тысяч человек. В их составе было большое количество конницы, звено самолетов, бронеавтомобили. Наряду с маневренными группами в наиболее важных стратегических пунктах были созданы постоянные гарнизоны. Важнейшее значение придавалось охране железных дорог, телефонных и телеграфных линий, складов и наведению порядка на транспорте. Надо было обезопасить все станции от шпионов, диверсантов, мешочников и спекулянтов, установить точный график движения поездов, обеспечить быстрое продвижение военных эшелонов и составов с продовольствием.

Как я уже говорил, Феликс Эдмундович больше всего любил систему в работе и тщательную продуманность каждого мероприятия. Он прекрасно понимал, что одних военных мероприятий мало, надо, чтобы на селе низовой аппарат Советской власти работал честно, добросовестно и пользовался авторитетом у крестьян. Командирам отдельных подразделений ни в коем случае не разрешалось подменять собой местные административные органы. Поэтому в штабе тыла была создана специальная политическая секция. Она занималась печатной и устной агитацией на селе, организацией повседневной помощи местным органам Советской власти и обязана была сообщать секретно-информационному отделу обо всех злоупотреблениях на местах.

Даже такое мероприятие, как повсеместное изъятие оружия у населения, проводилось крайне осторожно. В приказе от 27 июня 1920 года Ф. Э. Дзержинский указывал: «Обыски производить только в том случае, когда есть уверенность, что оружие будет найдено, а необдуманных и неорганизованных действий не допускать».

Ф. Э. Дзержинский воспитывал чекистские кадры в духе высокой партийности и строгого соблюдения советских законов. «Железный Феликс», будучи сам рыцарем «без страха и упрека», карал беспощадно каждого, кто пятнал репутацию чекиста, какое бы положение он ни занимал.

«…Члены коллегии ЧК обязаны знать все декреты и ими в своей работе руководствоваться. Это необходимо для того, чтобы избежать ошибок и самим не превратиться в преступников против Советской власти, интересы которой мы призваны блюсти».

Инструкция о производстве обысков и арестов, написанная Ф. Э. Дзержинским в марте 1918 года, начинается так: «Вторжение вооруженных людей в частную квартиру и лишение свободы повинных людей есть зло, к которому и в настоящее время необходимо еще прибегать, чтобы восторжествовало добро и правда. Но всегда нужно помнить, что это зло, что наша задача – пользуясь злом, искоренить необходимость прибегать к этому средству в будущем. А потому пусть все те, которым поручено произвести обыск, лишить человека свободы и держать его в тюрьме, относятся бережно к людям, арестуемым и обыскиваемым… помня, что лишенный свободы не может защищаться и что он в нашей власти. Каждый должен помнить, что он представитель Советской власти рабочих и крестьян, и что всякий его окрик, грубость, нескромность, невежливость – пятно, которое ложится на эту власть.

Феликс Эдмундович считал необходимым разоблачать клеветников, склочников, авторов анонимок, людей, занимающихся доносами на честных граждан.

В одном из приказов он пишет о таких «доносителях»: «Часто авторами подобных заявлений являются лица, не заслуживающие никакого доверия, а мотивами подачи заявлений – сведение личных счетов, желание дискредитировать того или другого сотрудника, а иногда и убрать его с дороги ради своей личной карьеры. Часто даже подписанные заявления являются анонимными или с подложными фамилиями; в таких случаях необходимо найти самих заявителей…

Необходимо оберегать честь и доброе имя ответственных партийных и советских работников… В случаях, когда возникает против кого-либо только подозрение, необходимо проверить его основательность с таким расчетом, чтобы сама проверка не запачкала имени работника».

Май 1920 года был очень тяжелым. Поляки заняли Киев и все еще сохраняли свой наступательный порыв. Страна под руководством В. И. Ленина напрягала все силы для того, чтобы нанести им ответный сокрушительный удар.

Стояли прекрасные солнечные дни, какие бывают только на Украине во второй половине мая. Тогда мало занимались украшением городов, но все-таки в скверах и на некоторых площадях пестрели клумбы с цветами.

В одно такое сияющее, полное света утро, направляясь к штабу, мы проходили через сквер. Вдруг Дзержинский остановился:

– Как пахнут цветы! Наверное, сейчас хорошо в лесу, слышатся птичьи голоса, сквозь деревья видны облака, плывущие по небу… Воздух чист и легко дышать…

Он прошел несколько шагов и прибавил:

– Как мало людей, которые могут пользоваться тем, что дает им природа…

И я почувствовал, что этот замкнутый и сдержанный человек любит природу, цветы, детей с такой силой, на какую способны только люди, которых многолетнее пребывание в тюрьме лишало всех радостей жизни. Но и теперь, когда осуществилось то, ради чего Дзержинский боролся столько лет, и пролетариат пришел к власти, он, как и прежде, отдавал себя полностью работе, сокращая время для еды и сна. Нужно было иметь железную волю, чтобы изо дня в день выдерживать такую нагрузку. При этом основная черта «железного Феликса», как прозвали его в партийной среде и в народе, заключалась в том, что каждое дело, которым он занимался, – большое или маленькое – он изучал с величайшей тщательностью. Он не прощал ошибок, считая, что они могут быть результатом только небрежности или верхоглядства…

Почти год Дзержинский изучал экономические и политические причины махновщины и положение в украинской деревне. Несомненно, что его доклады были важной частью тех многочисленных материалов, которые привели В. И. Ленина к мысли о необходимости перехода от продразверстки к продналогу.

Впоследствии начальник штаба махновской армии В. Белаш показал: «В июне 1921 года крестьянство осознало новую экономическую политику и в большинстве своем отвернулось от Махно, и стало на сторону Советской власти…»

В июле 1920 года Красная Армия подошла к Львову и Варшаве, в октябре было подписано соглашение о перемирии, в ноябре советские войска покончили с Врангелем…

…Ф. Э. Дзержинский уже в конце июля выехал на Западный фронт, штаб Юго-Западного превратился в штаб Южного фронта, менялось командование, но система работы и принципы воспитания кадров, установленные Дзержинским, оставались неизменными.

Менее всего эта система основывалась на применении наказаний. Дзержинский терпеливо учил работать сотни молодых людей, состоявших в его аппарате. При этом сам он был в глазах молодежи живым примером рыцаря революции «без страха и упрека». Он приучал к тому, чтобы люди никогда не спешили, но и не запаздывали, чтобы, прежде чем доложить о чем-нибудь, все было бы обдумано и проверено и, самое главное, чтобы люди умели владеть собой при любых обстоятельствах и никогда не говорили неправду. Он считал, что мы должны быть по своей культуре, выдержке, честности неизмеримо выше своих врагов.

Решительность, принципиальность, кристальная честность «революционных якобинцев» сделали из ВЧК, по словам Ленина, то учреждение, которое было нашим разящим оружием против бесчисленных заговоров, бесчисленных покушений на Советскую власть со стороны людей, которые были значительно сильнее нас…

Много лет спустя после смерти Дзержинского мне пришлось побывать в селе Тасееве, расположенном на тракте в 150 километрах от Канска. Это старинное сибирское село, которое очень разрослось за годы Советской власти. Когда-то по этому тракту шли на каторгу партии политических. В деревне Хандалы, что находится в 15 километрах от Тасеева, партии останавливались. Снимали кандалы, и каторжане, раскованные, шли дальше, через Тасеево в село Троицкое – на соляные копи. В самом Тасееве селили ссыльных.

Теперь, если въехать в это село по Буденновской улице, которая тянется километра два, то доедешь до почты, а от нее сворачивает налево в гору улица Дзержинского. На углу стоит деревянный старенький дом, к стене которого прибита мемориальная доска. Сюда, приговоренный к вечному поселению в Сибири, в 1909 году был доставлен Ф. Э. Дзержинский. Через семь дней после прибытия он бежал. Это был его третий побег. Дикая тайга и сейчас окружает село; осень делает дороги непроходимыми. В те годы даже самые лучшие ямщики в осенние месяцы не решались выезжать в город. Нужно было иметь душу орла, чтобы из этой глуши решиться бежать за тысячи километров в другую часть света и снова продолжать борьбу, зная, что тебе опять грозит ссылка или тюрьма.

И этот революционный порыв, несгибаемую волю и готовность жертвовать собой ради дела коммунизма Дзержинский сохранил до конца жизни. Он умер, защищая то, что ему было дороже всего, – чистоту ленинского учения.