Текст книги "Божья коровка на яркой траве (сборник)"

И она засыпала – в предвкушении следующего дня, в котором будет и солнечный зайчик на стенах кухни, и кружевные блины, и волнение, когда будет она проходить мимо соседнего подъезда – выйдет ли гимназист Корнеев, который прошлым летом гостил у их соседей по даче, и они не раз встречались глазами, видя друг друга на соседних участках, но ни разу не заговорили. А сейчас, зимой, катясь с горки на санках с кузиной Ольгой, когда упали они в снег, вывалившись из быстро мчавшихся санок, и, хохоча, выпутывались из снежного плена, – гимназист этот неожиданно оказался рядом и протянул ей руку, и она, взяв его за руку, – резво поднялась и, крепко встав на ноги, посмотрела на него – вся раскрасневшаяся от мороза, и от мокрого снега, и от веселья своего – неудержимого. А он, неожиданно для нее, и аккуратно, словно боясь потревожить, – отряхнул снег с ее шапочки и волос и сам, зардевшись, как маков цвет, – только кивнул ей и пошел скорой походкой, поднимаясь на горку. И она, помогая подняться Оле, отряхивая ее, чувствовала себя взведенной, напряженной пружинкой, словно в ней проснулись какие-то новые силы, новая энергия жизни, еще большая, чем была. И, несмотря на то что прошел уже почти месяц после этого случая, каждый раз, проходя мимо подъезда, в котором жил этот гимназист, – Верочка испытывала смутное – волнение? тревогу? желание, чтобы он вышел и они бы встретились? И, проходя мимо подъезда, она замедляла шаг. А иногда – останавливалась, похлопывала сапожком о сапожок, словно сбивала снег – и с ожиданием смотрела на дверь. Это движение она увидела у Лизы Горчаковой, которая славилась своей грациозностью и всегда привлекала внимание гимназистов. И надеялась Верочка, что однажды вот так будет грациозно постукивать сапожком о сапожок – и в этот момент он и выйдет…

И иногда вечерами, засыпая, предвкушая новый свой день жизни, она думала – фантазировала, как однажды будет вот так проходить мимо подъезда, и он выйдет, и они заговорят, словно знакомые. И пойдут рядом, пусть и недолго – за домом им нужно будет разойтись в разные стороны: ему – в мужскую гимназию, ей – в женскую. Но что-то такое волнительное было в этой картинке…

И фантазии уносили ее вдаль, на годы вперед, в которых она – взрослая барышня, а он – студент, ее жених. И она думала с волнением, с замиранием сердца: а вдруг – это действительно судьба, раз они встретились вот так – неожиданно? И ей казалось – их встреча на соседних дачах и то, что он, как благородный рыцарь, подошел и помог ей подняться, стряхнул снег с ее шапочки и волос, было предначертанием, знаком свыше.

И засыпала счастливая, в счастливом этом ожидании завтрашнего дня, новых радостей, открытий, чувств. И – любви, которая когда-то обязательно войдет в жизнь Верочки, сделав ее по-настоящему счастливой, словно она была еще не окончательно счастливой. Но казалось ей – предела счастью нет и одно счастье должно сменять другое, все увеличиваясь, увеличиваясь, увеличиваясь. И то, что сейчас, когда она была еще мала, она была так счастлива, говорило лишь об одном: ее ждет такое огромное-преогромное, такое громадное счастье, что порой, думая об этом, ей хотелось плакать, и она иногда плакала – в состоянии такого открытого и благодарного сердца – за то, что так хорошо, так хорошо, так хорошо ей жить…

Она засыпала счастливая и просыпалась счастливая, в энергии – жить, радостно воспринимать каждое событие жизни. Она жила – встречая жизнь, принимая ее, ожидая от нее только даров.

И даже грустные события не омрачали эту ее радость жизни. Вид мертвой утки, которую ощипывала кухарка, приводил ее в ужас, и она, увидев эту сцену, закрывала лицо руками и говорила: «Нет, Аннушка, нет! Не надо!» – и убегала в залу, и утыкалась маменьке в юбку… Но горе это – от встречи с печальной реальностью – не мешало ей тут же забывать о ней и вечером, ужиная в кругу семьи, сидя со всеми за большим столом, с аппетитом съедать кусочек запеченной утки, восторгаясь ее вкусной корочкой.

И она проживала каждый день в этой бурной энергии – молодой жизни, открытости жизни. Так она чувствовала себя везде – дома, в гимназии, среди подруг. И «Верочка» – имя, которым все ее называли, – выражало всю ее милую радостную суть.

А сколько радости испытала она, когда крестная в день ее, Верочкиного, ангела, холодным зимним днем подарила ей шляпку – пусть и скромную, без богатого украшения, но настоящую дамскую шляпку – как взрослой. И крестная, с улыбкой глядя на радостное лицо ее, говорила:

– Может, и не правильный это подарок – в день ангела, но – не удержалась, больно шляпка хороша – девичья, милая, как Верочка наша…

И Верочка, надев шляпку, закружилась в радостном танце, приговаривая:

– Скорее бы весна! Скорее бы весна! Господи, скорее бы весна…

И кружила по комнате, придерживая шляпку руками. И маменька делала строгое лицо:

– Угомонись, егоза! Разве шляпка на твоей голове удержится?! Рано тебе шляпку носить!

И Верочка, остановившись, раскрасневшись, топнула ножкой:

– Не рано, маменька. Не рано!

А потом, неделей позже увидела в галантерейном магазине на Гороховой ярко-голубую атласную ленту, в цвет ее глаз, и всплеснула радостно руками – именно такая лента нужна к шляпке! Можно ее по верху шляпки пропустить и концы выпустить, чтобы на шее бантом завязывать. И мчалась домой вприпрыжку, а в подъезде скакала через ступеньку – от внутренней радости. И маменьку легко уговорила ленту эту купить, мол, вы сами говорили, что шляпка на моей голове не удержится. И маменька, улыбаясь, дала добро и сходила вместе с ней за волшебной покупкой. И по пути домой она старалась идти как взрослая барышня. Но не очень хорошо у нее это получалось – разбежавшись, она проезжала по длинной заледеневшей дорожке или засматривалась на длинную, рифленую, в каплях застывшего льда сосульку, упавшую с крыши.

И маменька, глядя на нее, на неуемную ее энергию жизни, движения, говорила с улыбкой:

– Господи, как же Верочка наша быстро растет… Ведь уже почти барышня…

И все улыбались этим словам: действительно, Верочка – уже барышня. И всем казалось естественным, что ждет ее прекрасная жизнь, счастливая собственная семья, дети, счастье – а как иначе может быть у Верочки?..

…Она заболела мгновенно, казалось, в один момент – жизнь подкосила ее. Больному горлу она, как всему в жизни, обрадовалась: можно не ходить в гимназию, можно целый день пролежать в постели с романом, тайно взятым все у той же Лизы Горчаковой, которая давно уже дамские романы читала, незаметно беря их из шкафа старшей сестры.

Но уже к вечеру ей стало хуже. Ни теплое молоко с медом, которым поила ее маменька, ни мягкий шерстяной платок, которым укутали ей горло, не облегчали ее состояние. И когда врач, пришедший на другой день, осматривал ее, лицо его стало строгим, и Верочка, ни на мгновение не сомневаясь в своем скором выздоровлении, ждала, что лицо его станет мягче, что он улыбнется и скажет, как говорил ранее, когда она простужалась и он осматривал ее: «Значит так, барышня, будем лечиться…» Потом сядет за стол выписывать рецепт, а нянюшка и маменька будут в почтительной тишине ждать окончания.

Но доктор на нее, Верочку, не посмотрел, а посмотрел на маменьку – так же строго – и молча сел выписывать рецепт, а маменька, словно ее взгляд этот строгий заморозил, ничего не сказала, молча ждала, пока он допишет, и после слов его Верочке: «Выздоравливайте, барышня», – вышла за ним.

И Верочка услышала, как затопали шаги в соседней комнате, как хлопнула дверь, слово все, после молчаливости своей, пришли в движение. И хотелось ей дождаться маменьки, чтобы узнать: что сказал доктор, когда она выздоровеет?

Но она уже опускалась в жар, словно погружалась в горячую воду. И уходила в какой-то горячечный сон, в котором ей снилось, что она плывет в Неве, только вода становится все горячее, и ей тяжело дышать, и не хватает дыхания, чтобы удержаться на поверхности, и она уходит под воду. И в последнем усилии она поднимала голову над горячей этой водой, чтобы вдохнуть воздух, но он тоже был горячим, и его не хватало, и дышать было нечем, словно весь воздух кончился. И она просыпалась, вдыхая глубоко и ощущая, как трудно ей дышать.

И, видя над собой лицо маменьки, склонившееся над ней, с надеждой шептала:

– Маменька, я выздоравливаю?

И слышала в ответ тихое:

– Да, дитя мое… – в котором чувствовалась неправда.

И закрывала глаза. И потом она то выныривала из этой горячей воды, то опять скрывалась в ней.

Спустя еще день, когда под действием лекарств она почувствовала облегчение и пришла в себя, уже осознавала, что больна, сильно больна. Но болезнь была сильнее лекарств, и облегчение – временное, и она опять погружалась в жар, уходила в горячечный сон, в горячую воду Невы, утягивающую ее на дно, где невозможно было дышать.

Но, приходя в себя, выныривая из болезни, все смотрела на шкаф, в котором лежала ее шляпка, украшенная ярко-голубой атласной лентой, и рукой пыталась шевелить, в которой и сил уже не было. И маменька – вдруг поняв, что она слабой своей рукой показать хочет, – достала шляпку эту и на край кресла повесила, чтобы Верочке было ее видно. И та, словно ожив на мгновение, сухими, бледными губами шептала: «Весной… Ленты…»

…Она умирала – удивленно глядя вокруг себя. И застыла в удивлении своем, словно так и не поверив, что она – Верочка, которая так жить хотела, которая для такого огромного-преогромного счастья родилась, – умирает так рано, не успев его испытать…

И она лежала с открытыми глазами – с застывшим удивлением на лице:

– И это – все? И это все – с ней, Верочкой, произошло?!.

…Наташа открыла глаза, все еще находясь в ощущениях этих: чужой, но прочувствованной, как своей, жизни.

И пошла к выходу, унося в себе это ощущение – дара жизни и неожиданности смерти. Уже дойдя до калитки, увидела в глубине высокое, сильное дерево – проросшее сквозь каменное ограждение маленькой могилы. И представила, как дерево это корнями своими проросло сквозь прах человеческий, пронзая толщу земли в поисках воды – в поисках жизни.

И это дерево сейчас, в это мгновение – словно символизировало саму жизнь, которая не прекращалась, которая перетекала из праха – в тлен, из тлена в питание для живых растений.

Она стояла перед деревом этим, всей толщиной своего ствола заполнившим внутреннее пространство каменных бортиков маленькой могилы, – и в душе ее была тишина.

Торжество жизни чувствовала она. Не печаль смерти – торжество жизни, которая была, есть и будет. И надо жить, надо жить, надо – успевать жизнь, пока есть возможность жить, пока твой прах не уложат в толщу земли, чтобы на нем росли травы и корни деревьев проникали в угасшее тело твое…

Она вышла из калитки – ощущая только одно.

Она хотела жить. Она – хотела жить.

Это было сейчас такое явное, сильное чувство. Она хотела жить, ощущая каждое мгновение жизни, ее вкус, радость от пребывания в жизни.

Она хотела жить, чувствовать, что живет, что еще – жива, осознавая дар жизни, праздник жизни, который может прерваться в одно мгновение, неизвестно когда, – сейчас она поняла это ясно. И надо успеть жить, успеть прожить, насладиться жизнью по максимуму.

И поняла, зачем брала она столько вещей, уезжая в командировки. На случай жизни она брала эти вещи. На случай ЖИЗНИ, в которой можно радоваться себе, красиво одетой, проживать каждый момент своей жизни – как праздник, требующий смакования ее во всем – в красоте и комфорте вещей, для того и созданных, в новых ощущениях от узнавания жизни. В тишине и внутреннем покое, в созерцании узорного листа обычного растения, стоящего в горшке на подоконнике, который ты видишь каждый день – и видишь внове.

Садясь в маршрутку, идущую до гостиницы, она решила, что достанет сейчас из чемодана все свои привезенные платья и вечером, выходя к ужину, наденет длинную шелковую юбку, и обязательно накрасится ярко, но не вызывающе – чтобы подчеркнуть эту жизнь на лице своем, обычно спокойном, даже вялом. И наденет украшения, которые только и возит с собой – на всякий случай. Случай наступил – жажда жизни наступила.

И закажет на ужин что-то новое, неизведанное, отменив свою годами укоренившуюся привычку придирчиво изучать меню и выбрать понятные, знакомые, качественные в приготовлении блюда.

И будет наслаждаться едой, смакуя каждый кусочек. И наслаждаться жизнью, вечером этим, музыкой, людьми – всем, в чем будет пребывать.

И спать ляжет – счастливой, как Верочка, в ожидании следующего дня.

И проснется – счастливой, как Лерочка.

И каждый день будет, как девочки эти, встречать с радостью – как дар, еще данный ей.

И – будет жить.

Будет успевать жить.

Будет жить полноценно, сильно – пока Бог даст…

Древо жизни

Электричка уже готова была отправиться, но Зоя успела вскочить в нее, привычно расставив руки, чтобы не дать двери закрыться, как делала не раз, живя в этом динамичном городе: спеша, как сегодня, вскакивая в вагон метро в последнюю секунду. И уже войдя, заняв свободное место, подумала, верно ли она села. В тот ли вагон? Выходить через три остановки ей нужно было из последнего вагона, а она села в первый. Покачав головой, подумала с улыбкой, что могла бы и не прыгать в последнюю секунду – все равно через весь вестибюль идти к другому выходу.

Но, прибыв на место, решила не идти через всю платформу к противоположному выходу, а выйти здесь, где сотни, тысячи раз выходила когда-то, живя в доме рядом с этой станцией метро. Все здесь осталось по-прежнему: та же будка моментального фото у выхода в подземный переход, те же самые магазинчики, у которых Зоя затормозила, с женским любопытством посмотрев на одежду, постельное белье, вспомнив, как не раз тут что-то покупала: то полотенце на кухню, то понравившуюся кофточку. Она начала подниматься по лестнице. И вдруг испытала волнение…

По этим ступенькамподнималась она в первый раз с будущим мужем – он вел ее знакомиться со своими родителями.

По этой лестнице они, только что поженившиеся студенты, неслись по утрам, как всегда опаздывая: не в силах оторваться друг от друга, они с трудом вылезали из постели и потом бежали к метро, взявшись за руки, стремглав летели по ступенькам, наверстывая упущенное время.

По этой лестнице поднималась она – беременная, чувствуя свою тяжесть, неуклюжесть, удивляясь тому, что даже два этих пролета лестницы утомляют ее.

По этим ступенькам поднималась она потом, торопясь домой к маленькой дочке, волнуясь, что на целый день оставила ее со свекровью, которую по-женски ревновала к дочери, к тому, что та остается с ней, обнимает, кормит – делает все, что она, мама, делать должна. Но маме нужно было зарабатывать деньги. И то ли чувство вины, то ли ревность к свекрови ускоряли шаг.

По этой лестнице спешила она – оживленная, скачущая через ступеньку от переполнявшего ее счастья, и здесь поднималась она, погруженная в тягостные мысли о своей несчастливой какой-то жизни: разве о такой жизни она мечтала?!

По ступенькам этим Зоя возвращалась домой, в свою жизнь. В свою квартиру на третьем этаже обычного дома, каких тысячи…

Она остановилась, чувствуя, как волнение все больше захватывает ее.

И что-то вдруг произошло с ней – чудное, непонятное – в этом ее привычном, таком знакомом подъеме по знакомой лестнице, по знакомым ступенькам, словно мгновенно перенеслась она в ту жизнь. Будто попала она в то время, когда ходила этим привычным маршрутом. И сейчас – словно наяву, находилась в своей квартире, в комнате, где стоял их с мужем диван и кроватка доченьки, отгороженная платяным шкафом, какие были тогда почти в каждой квартире. Где на полках жили детские игрушки – синий щенок и зайка, кукла Ляля, сохранившаяся еще с ранних лет дочки, и несколько медвежат, подаренных дочери мальчиками на Восьмое марта…

В комнате этой было большое окно, выходившее во двор, густо заросший деревьями.

– Как в лесу живете, – удивлялась ее бабушка, приехавшая первый раз в эту квартиру после их свадьбы. Самой Зое очень нравились высокие сосны, которые росли перед домом. Нравилось гулять там с коляской, сидеть на лавочке, глядя на уснувшую свою детку, дышать свежим лесным воздухом. Потом, через несколько лет, глядя в окно и ожидая дочь с поздних прогулок, она всегда любовалась их рослыми стволами, которые вносили в вид двора какую-то северную нотку: много таких сосен – ровных, высоких – она видела потом под Питером, в Карелии.

Там, под соснами, многими годами позже, стоял ее сотрудник, когда влюбился в нее, взрослую уже женщину, и дочь ее веселилась, выглядывая в окно из-за штор:

– Мам, опять ведь стоит, вот романтик! Как мальчишка себя ведет…

И она, Зоя, тоже украдкой выглядывала из-за шторы – чтобы удостовериться, что действительно – опять стоит. И, несмотря на то что утомляли эти не нужные ей ухаживания, испытывала радость: приятно все же, когда тебя любят…

– Хоть кто-то любит, – добавляла она тогда, потому что, конечно, очень любви хотела, очень в любви нуждалась, только не в любви этого чужого ей человека.

В этой квартире она десяток раз заливала соседку, интеллигентную пожилую женщину, жившую этажом ниже, которая всегда в таких случаях появлялась – как укор совести, с лицом, на котором просто было написано:

– Ну сколько можно?!.

Но сантехник, вызванный еще в первый раз, сказал:

– Вашей вины тут нет, дом старый, трубы плохие, вы стиральную машину включаете – напор воды поднимается, и трубы текут, прямо в ее квартиру. Это ЖЭК виноват, с ним разбирайтесь…

Но где там – разбираться с ЖЭКом. Поэтому соседка и приходила к ней – с укором в глазах…

Она стояла, прислонившись спиной к перилам, не поднимаясь на поверхность, словно действительно попала в то время, в ту свою жизнь с теми событиями, переживаниями, поступками, чувствами и оставалась в ней, не в силах выйти. Или не желая выйти. Перед глазами проносились фрагменты этой разной жизни.

Она – по-детски влюбленная в своего мужа, счастливая оттого, что засыпает и просыпается на его плече.

Она – беременная, чувствующая себя большой, тяжелой и очень боящаяся родов, как чего-то страшного – ей даже снилось тогда, что она умирает, и она больше всего на свете хотела, чтобы случилось чудо и у нее просто вдруг появился бы ребенок – уже родившийся.

Она – с трудом волокущая детскую коляску на третий этаж этого дома, упрямо делающая это каждый раз после прогулки с дочкой. Она ни за что не хотела оставлять коляску в подъезде.

– Делать тебе нечего, – равнодушно говорил муж, – чего ее таскать все время, пусть под лестницей стоит…

Но даже сама мысль, что коляска будет стоять под лестницей, по которой целый день ходят люди, вызывала в душе Зои возмущение: сколько пыли они на коляску эту нежную – временный домик ее доченьки – натрясут?! Или вдруг какая кошка дворовая в коляску залезет, микробов оставит – как могла она такое допустить?! Вот и таскала эту коляску – на себе, злясь на мужа, на равнодушие его, на нежелание помочь в таком маленьком деле. Может, с того и началось их отдаление, отчуждение, приведшее потом к разводу…

Здесь, в этом доме, в этой квартире были быт и ревность, охлаждение и непонимание. Здесь были ссоры и обиды. И вера в лучшее, которая все таяла и таяла…

И сейчас, вспоминая это, подумала она, что весь тот период был одной веткой ее жизни – с событиями, отношениями, мыслями, чувствами того времени. С разными мелкими веточками – поступками, встречами… Со своим запахом, атмосферой…

И странно было осознавать, что все это – бывшее когда-то живым, наполненным переживаниями, бывшее когда-то ее жизнью – было и прошло. Исчезло, словно и не было ничего…

«Как же так?! Как то, что было жизнью, было тогда важными событиями, сейчас исчезло, словно их и не было, а на их место пришли другие люди, события, другие переживания? Как произошла эта смена, когда, оглянувшись назад, обнаруживаешь целый период – с людьми, отношениями, страстями, от которых и следа не осталось?» – думала она.

Думала – со слезами на глазах, словно жалея об ушедшем, хотя о большей части тех событий жалеть не надо было: не было в них ничего хорошего, кроме страданий, одиночества, непонимания – ни себя, ни жизни своей, ни людей, в ней находящихся.

И подумала, что ветки жизни могут быть яркими, полными радостных событий, встреч, надежд. А могут быть – печальными, тусклыми, мрачными. Ветка может быть цветущей, радостной – а потом может стать сухой, безжизненной. Так у нее и получилось тогда.

«Та ветка моей жизни закончилась, – подумала Зоя. – Все ветки, веточки на ней выросли, каждый лист занял свое место, проявился, вырос, наполнился жизнью и отжил свое. И ветка стала безжизненной, просто – выросшая ветка на дереве жизни, с расходящимися мелкими веточками».

И пришло время другой ветки жизни.

Здесь, в этой квартире после развода остались они с дочкой вдвоем. И началась новая ветка другой ее жизни, – наполненной другой атмосферой, другими запахами, словно остались они в той же квартире, но переместились в иное пространство, в котором было свободно, светло, уютно.

Это была другая ветка. Действительно другая. Не было больше нервотрепки, напряжения, недовольства. Жизнь словно наполнилась энергией, постоянной радостью от новых возможностей: жить, быть, узнавать, пробовать новое, ездить, учиться чему-то, что раньше – даже в голову не приходило ей, напряженной отношениями и мечтающей о свободе от них. И дочь словно распускалась, раскрывалась в этой свободе.

Здесь создали они свое новое пространство. Здесь принимали гостей – друзей взрослеющей дочери и ее, Зои, новых сотрудников.

Здесь собирались они с дочкой на дачу, в их деревенский дом. И сборы эти были всегда праздничными, волнующими, словно готовились они попасть в какой-то иной мир, отличный от городской жизни, со всеми городскими хлопотами-заботами, работой, учебой.

И так волновали их ночные поездки в поезде, в которых им всегда не спалось, и они долго пили чай, смотрели в темноту за окнами, со всполохами огней маленьких станций. Нравились им их ночные приезды на станцию: поезд стоял всего несколько минут и надо было успеть выйти со всей их – всегда немалой – поклажей.

Темный тоннель, ведущий к стоянке такси, на которой в любое время суток стояли частники, подрабатывающие на подвозе пассажиров в близлежащие деревни, словно был входом в эту иную жизнь.

А потом был путь по пустому шоссе, стоящему в обрамлении леса – зеленого, живого, величественного, в сфере фар – сказочно-прекрасного.

И дом их деревенский, терпеливо ждущий, впускал их в сени, проводил в маленькую горницу с белыми занавесками на окошках, с большой доброй плитой.

И они, уставшие, ложились спать и просыпались – в утро, в котором мычали коровы, в залитую солнцем комнату, которая была местом покоя и отдыха от городской их жизни – со всеми ее сложностями и наворотами.

А потом ждал их поход в магазин, мимо поля с россыпью молодых березок, которые с каждым годом становились все выше, крепче – и уже небольшой лесок рос вдоль дороги. И она думала, что березки эти – как ее дочка или дочь – как березки эти: не успела она, Зоя, оглянуться – как превратилась дочь в стройную, красивую, полную сил и жизни девушку, о своей жизни мечтающую, своей любви ожидающую.

А зимой по пути в деревню ожидали их заснеженные, заледенелые ветки сосен. И лес, освещенный фарами машины, словно бы проявлялся, показывался такой красивой, мощной стеной, что дух захватывало.

И ждал их холодный зимний дом, в котором, казалось, каждое бревно было ледяным, но они быстро топили печь, и дом отогревался, и теплые куртки, шапки, шарфы становились уже не нужны. Дом теплел, теплел, плита раскалялась, чугунные круги становились алыми – и начиналась их отпускная жизнь, и – другой мир, другой воздух, вода, еда.

Начиналась другая жизнь, в которой никому никуда не надо было спешить. И завтрак, приготовленный на печи, перерастал в приготовление обеда, для которого надо было принести воды из колодца, и выскакивать на холод в сени, чтобы взять привезенные с собой продукты. И масло, занесенное с мороза, резалось стружкой, ветчина походила на ледяной брусок, даже хлеб был подмороженный – но такой вкусный…

А вечерами пили они чай со всякими вкусностями – долго, душевно…

И стояла тишина, в которой слышно было тиканье часов, треск горящих поленьев в печи и шелест переворачиваемых страниц: любили они с дочкой лежать рядышком на широких полатях у печи и читать – каждая свое…

А на обратном пути ждал их станционный буфет, в котором было всего четыре стола, по-провинциальному накрытых обычной клеенкой, стертой на сгибах от частого вытирания. Буфет этот тоже был частью их отдыха. И пироги, пышные, с толстым слоем теста, начинка в которых едва угадывалась, с чаем в граненом стакане – были привычным, приятным ритуалом, завершающим их выезд в деревню.

И удивительно было сейчас, вспоминая эти поездки – всего-навсего поездки в деревню – увидеть их наполненными чувствами, переживаниями, маленькими, но радостными событиями, увидеть в них маленькие ветки, из которых складывались большие ветки ее жизни.

А из таких вот веток – ответвлений в жизни – и состояла вся ее жизнь. И когда энергия их, фокус уходил от людей, поступков – жизнь уходила из этой ветки и перетекала в другую – новую, свежую, насыщенную, в других людей, встречи, события, поступки, чувства.

Другая ветка жизни брала начало – и росла, укреплялась, расцветала – и опять завершалась, когда приходил ей срок, уступая возможность прорастать другой ветке жизни – в других домах, городах…

Тогда, спустя несколько лет после развода, когда дочь ее подросла и начала выращивать свою новую ветку жизни, Зоя уехала жить к новому мужу в другой город. И началась другая ветка жизни.

Это была новая ее жизнь. В ней был новый ее дом в центре нового для нее города – старый сталинский дом, построенный еще пленными немцами.

Был уют нового города, в котором в радиусе одной остановки было все, что нужно ей для жизни: и рынок, и парикмахерская, и магазины, и кинотеатр, и ресторан, и химчистка. И нравилось ей жить, создавая свою новую жизнь – открывая для себя новый город, людей, возможности.

В этой жизни были ослепительные солнечные утра и необычная жара. Прогулки вечерами вдоль Волги и маленькие ресторанчики с живой музыкой. Утренние поездки на велосипеде по пустынным чистым, только что промытым улицам.

И она кричала, радостно встречая пустые от людей цветущие аллеи:

– Здравствуйте, травы и цветы!

Кричала, едва завидев среди зелени аллей реку:

– Доброе утро, Волга!

Здесь, в этой ее жизни, были сбитые от падения с велосипеда коленки, замазанные зеленкой, – словно стала она маленькой девочкой, открытой жизни. Были занятия танцами и поездки на реку.

И был теплый хлеб, который привозили в магазин у ее дома. И свежая рыба, и ведерки с ягодами, которые в течение всего лета не сходили с их стола. И был целый поток – нового ветра, запахов, пейзажей, людей, отношений с ними, с их жизнями, судьбами.

В ней была она – другая, новая, словно помолодевшая, сбросившая с себя весь груз прошлой жизни. Здесь она была такая, какой в той, предыдущей жизни была разве что в деревне – в короткое время пребывания в той, другой, жизни.

И нравилось ей быть такой – помолодевшей, энергичной, словно счастливое ее замужество стерло возраст и с души, и с лица ее.

И она так любила жизнь в этой новой семье, в новом городе, среди новых людей. И это была бурная, интересная жизнь. И уже скоро появились у нее любимые места, кафе, магазины. И любимое дело захватило всю ее.

А спустя несколько лет началась еще одна – новая ветка ее жизни, – наполненная творчеством, открытиями, общением. И она вернулась в этот город с его огромными площадями, пространством, возможностями и создавала сейчас другую – новую свою жизнь. Растила новую – мощную ветку своей жизни…

…Зоя все еще стояла на лестнице, как на застывшем эскалаторе, переместившем ее в тот период жизни.

И представилась ей жизнь прекрасным древом с густыми ветками, сильными листьями. И ощутила она себя стволом этого древа. Это из нее прорастали, вырастали все ее ветки. Из ее чувств, желаний, из ее поступков, из созданных ею событий, из встреченных ею, такой, какой она была, людей, из построенных ею с ними отношений формировались, росли ветки ее древа жизни.

И ветки эти – росли, менялись по силе, даже по окрасу листьев. Были на этом древе жизни веселые, яркие веточки, были – печальные, сухие с ломкими листьями. Всякое было. И все вместе это и было древо ее жизни. Из нее растущее. Ею выращенное. Дальше живущее – древо жизни.

На нем была ветка детства – пушистая, зеленая, с ее интересом к миру, открытостью жизни, со стремлением к учебе, ко всему новому, с детскими играми, с куклами и красками, с катанием на лыжах и купанием в реке.

Ветка юности – с любовью к учебе, с ростом и осознанием себя, с первой любовью и всем, что она приносит – радостью, сомнениями, счастьем, обидами, расставанием. И жизненные выборы – кем быть, чем заниматься в жизни.

Потом – ветка студенчества, с его молодостью, открыванием мира и себя в нем, с общением и дружбой, с любовью и предательством. С интересом и овладением профессией, которая на долгие годы стала любимым делом.

А дальше – ветка семьи, становление ее как женщины, матери.

И ветка новой любви ее.

И ветка творчества, самореализации, открытия себя.

И подумала с улыбкой: «Интересно, какие еще ветки появятся на моем древе жизни?»

И знала – дальше все будет лучше и лучше. Потому что она стала лучше, сильнее и мудрее и вырастить может что-то хорошее. И красивую, сильную, яркую ветку жизни может прожить…

– Да будет так! – произнесла она вслух и стала подниматься по знакомым ступеням…