Текст книги "Божья коровка на яркой траве (сборник)"

Искупление

Больно мне, больно…

Они опять с утра поссорились. Да нет, не поссорились – они просто так жили. Просто ссоры были стилем их жизни.

Что он ей такого сказал? Что на полированном столе царапина от ее швейной машинки – ведь сто раз говорил, чтобы подкладывала какую-нибудь ткань или сложенное полотенце.

А она ему – мол, другие уже давно купили своим женам нормальные машинки, а она все на этой доисторической шьет. Вот Павел давно уже купил своей жене машинку с ножным приводом…

Так, слово за слово… Как всегда. Разве это ссора? Это их жизнь.

– Больно мне, больно… – сказала она вдруг. Только сказала как-то странно.

Она часто так говорила, кидая ему эти слова: «Больно мне, больно!..», прижимая руку к груди. И в каждом ее слове была боль, и в жесте руки, и в том, как она прижимала руку к сердцу, была боль.

А тут она сказала это каким-то безжизненным голосом, как голосовая запись на телефонной станции: «Московское время девятнадцать часов сорок восемь минут».

Каким-то мертвым голосом сказала она эту фразу и вдруг завалилась на бок, да так и осталась – с открытыми глазами и полуоткрытым ртом.

Он как сидел напротив нее за столом, так и остался сидеть. Он сразу понял: она – мертвая. И уже ничего нельзя сделать.

И так неожиданна была эта ее остановка – именно это слово почему-то пришло ему в голову в первую секунду. Как будто бы механизм, который работал, работал, вдруг сломался, остановился. Он даже не пошевелился, не сделал никакого движения к ней – просто сидел и смотрел на жену, осознавая то, что произошло.

Она умерла.

И совершенно трезвая и рассудочная мысль появилась в нем: наверное, в этот момент она видела свет в конце туннеля и поднималась туда, к свету. Наверное, сейчас начинался обратный отсчет ее жизни, он сам читал, что умирающие люди видят как ускоренную запись кинопленки в обратном порядке, в которой пролетают годы их жизни. Они тогда тоже поссорились из-за этого. Он прочел ей об этом в какой-то газете, она поохала – вот ведь как, а он рассердился: и верит же она всякой чепухе!

Сейчас, сидя напротив нее, он подумал: наверное, это не чепуха. Наверное, в ее остывающем мозгу идут процессы остановки и все проносится, как обратный отсчет времени.

Он сидел, смотрел на нее, и его не удивляло собственное спокойствие. Он не был спокойным. Он был оглушен и этим ее «Больно мне, больно», сказанным таким безжизненным голосом, и тем, как она запрокинулась на бок и лежала теперь напротив него, как большая мертвая кукла. Он был так оглушен, что сидел и смотрел на нее, словно ничего не случилось.

И только одна нормальная, человеческая мысль родилась в нем: «Как же так? Как это получилось? Почему? За что?»

И в эту минуту в нем самом начался этот обратный отсчет…

Он вспомнил вдруг, как увидел ее впервые, еще молоденькой девочкой, и как тронула его тогда какая-то детскость в ней и незащищенность.

– Больно. Мне больно… – сказала она, когда он впервые, с силой, поцеловал ее. Сказала и потрогала свои по-детски припухшие губы.

– Мне больно, – приглушенно прошептала она, когда он впервые входил в нее.

– Мне больно, – говорила она и повторяла это снова и снова, с редкими промежутками, когда начались схватки, и она так боялась боли и своих первых родов…

В нем сейчас оживали эти ее слова, ее жалобы на боль как попытка понять, почему же она сейчас полулежит напротив него в такой нелепой позе, с открытыми глазами и полуоткрытым ртом. Лежит мертвая.

Он подумал, что не эти слова, которые говорила она тогда, привели ее сейчас к этому состоянию. Уже потом, позже, так часто он слышал от нее это: «Больно мне…», которое раздражало его, которое казалось ему притворством, защитой в спорах.

Он вспомнил вдруг одну их ссору. Обычную ссору, которых были тысячи, ссору ничем не примечательную, но сейчас почему-то именно она вспомнилась. Ему вспомнилось, как они поссорились из-за Сережи Тюленина.

– Кому сказать, – мрачно усмехнулся он, – нашли из-за чего ссориться…

Но тогда они действительно поссорились. Просто потому, что он пришел домой и рассказал ей, что его сменщик вычитал в какой-то газете, что, оказывается, именно Сережа Тюленин и был предателем, из-за которого погибли все молодогвардейцы.

Она возмутилась тогда, возмутилась как-то яростно, как будто этот Сережа был ее родственником. И стала горячо ему доказывать, что он был героем-молодогвардейцем и даже думать о том, что он был предателем, невозможно. А он тоже разозлился, потому что сменщик рассказывал об этом очень убедительно. И почему бы этому Сереже Тюленину не быть предателем?! Сколько раз бывшие герои оказывались предателями или вражескими шпионами…

На самом деле, это было неважно – был он предателем или не был. Но они завелись. Как всегда. Он доказывал свое, не слушая ее аргументов, она горячо доказывала свое. Доказывала, пока опять не схватилась рукой за сердце и не произнесла как заклинание свое:

– Больно мне…

Сколько их было, таких ссор? Бесчисленное количество. Сейчас, когда он сидел и смотрел на умершую жену, он понимал: ссоры эти были из-за пустяков. Но это сейчас они казались ему пустяками, а тогда каждому было важно отстоять свою точку зрения.

Они ссорились из-за стирального порошка, который она купила, а он обругал ее за расточительство, потому что считал, что можно было купить что-то подешевле. И она опять доказывала ему, что этот порошок лучше отбеливает и экономнее расходуется.

Они ссорились потому, что она не любила сразу после обеда мыть посуду, оставляла ее в раковине до вечера. И он горячо доказывал, что она дождется – разведет тараканов… Каждый раз она оправдывалась и доказывала свое. Но только он ее не слышал. И не слушал.

У него была своя правда. У нее – своя. И никак эти две правды не могли договориться.

Сейчас он сидел и удивленно, потрясенно думал: «Что я всю жизнь ей доказывал?..»

И такой глупостью показались ему все эти ссоры. Такими незначительными сейчас видел он все эти поводы для ссор, что он затих, как бы осознавая случившееся, его масштабы и эти мелкие, незначительные причины, которые привели к такому итогу…

Он посмотрел на жену, которая так и лежала, неподвижная и неживая, и вдруг с ясностью, от которой перехватило дыхание, понял, увидел все, что будет происходить дальше.

Как он будет звонить в «скорую помощь», приедут чужие люди и заберут ее – ее остывающее тело.

Как он будет звонить дочери, чтобы та приехала на похороны, – и та не приедет, потому что далеко и дорого, потому что у нее на руках двое маленьких детей, а на мужа нельзя положиться. Как дочь поплачет, а потом отмахнется от этой смерти, потому что давно уже рассталась с ними и не любила приезжать домой. Только сейчас он подумал: как же она устала, наверное, от этих родительских ссор, что выскочила замуж за этого завалящего парня и уехала с ним на край света…

Он ясно представил вдруг, как чужие люди будут входить в квартиру, чтобы посмотреть на умершую и проститься с ней. Представил запах цветов, смешанный с каким-то странным запахом, который всегда есть рядом с покойником.

«Натопчут, – подумал он. – Надо убрать дорожки…»

Он не хотел покупать эти ковровые дорожки, но она настояла, и они тогда тоже поссорились…

Он представил себе, как гроб с ее телом будет стоять на столе.

«Полировку поцарапают», – мелькнуло вдруг…

И только тут искреннее, сильное, какое-то яростное желание проснулось в нем: пусть она царапает этот стол своей швейной машинкой сколько хочет! Пусть не моет сразу посуду, а потом, когда ей удобно! Пусть покупает любой стиральный порошок – только пусть живет! Пусть только живет!..

– Пусть живет! – громко и с надеждой сказал он куда-то в пустоту и вскочил со своего места, подбежал к ней, и затряс ее за плечи.

И он тряс ее и тряс – но ничего не изменилось. И не могло измениться.

И он впервые, как будто бы ожив, почувствовал: как страшно, что ничего не может измениться.

Как страшно, что он, который всю жизнь ей что-то доказывал, так и не доказал, не сказал ей чего-то важного, главного – и уже никогда не скажет и никогда не докажет…

И он медленно сел на свое место. И, склонив голову на руки, замычал куда-то, кому-то:

– Больно мне, больно!..

Зачем человеку тело?

Казалось, Нина знала его долгие годы, хотя они не были знакомы. Она встретила его лет двадцать назад, когда впервые приехала в Москву. На выходе из здания вокзала стоял здоровый крепкий мужчина с жестким лицом и говорил с нажимом:

– Такси… Такси… Такси недорого…

– Такси… Такси… Берем такси…

Потом, не раз приезжая на этот вокзал, она встречала его, слышала уже знакомый голос. И наблюдала, как он работает. Он говорил громко, цепко выделял в потоке приезжих лица, откликнувшиеся на его призыв. И тут же, с напором, давил на человека еще до того, как приблизился к нему. Нагло глядя в глаза, говорил утвердительно:

– Куда едем?

И дальше уже не отпускал жертву, убеждая, аргументируя, приводя «правдивые» цифры – о подорожавшем бензине, дальности поездки, обосновывая непомерно высокую плату за проезд.

Она сама пару раз попадала в его лапы, когда приезжала, нагруженная вещами. Вырваться из его лап было делом трудным, почти невозможным. Ее слабое «Нет, спасибо…» не было для него преградой. Он продолжал убеждать, все так же нагло глядя ей в глаза, уверенным голосом заявлял, что поездка эта стоит тысячу двести рублей, что эта цена просто божеская.

Нина знала, что поездка ее стоит рублей триста, что отойди она за угол, туда, где течет поток машин, – она поймает частника, который отвезет ее и за двести пятьдесят рублей. Но человек, стоящий перед ней, продолжал, напирая голосом и взглядом:

– Ну ладно, тысяча сто и поехали!

И она возражала уверенно:

– Да тут ехать-то всего ничего, это стоит рублей триста…

Но он продолжал атаку:

– Какие триста? О чем вы говорите?! А дальность, а бензин, а пробки?!

И, не давая ей даже слова вставить, уже подзывал к себе взмахом водителя – как всегда, замученного какого-то, с потухшим взглядом, который за поездку и получит максимум триста рублей. Остальные присвоит этот хозяин, на которого он работает.

Так было всегда. Он загонял потенциального пассажира в поездку, которая стоила в три-пять раз больше реальной суммы. Когда-то, наверное, он сам был бомбилой, частником. Наверное, со временем его умение убеждать помогло ему стать бригадиром бомбил.

В очередной раз приезжая в этот город, Нина встречала его в окружении нескольких таких же – наглых, крепких мужиков, которые группой давили еще сильнее, обманывая доверчивых провинциалов, стращая их метро с пятью пересадками, тем, что с таким багажом их в метро вообще не пустят.

Она встречала таких же бомбил или их бригадиров и в других городах. Все они были на одно лицо, словно специально отобраны для этой профессии. В них была эта наглая сила и мертвый взгляд, который, казалось, смотрел сквозь тебя, не реагировал ни на какие твои аргументы, на желание от них отвязаться.

Такой человек смотрел, не моргая, как рыба. Смотрел тяжело, исподлобья, добиваясь своего. Но, вырывая из жертвы «Хорошо, едем», тут же преображался, и это поражало Нину каждый раз. Мгновенно он терял всякий интерес к уже «обработанной» добыче. Мгновенно он становился мягким, словно прыгучими, легко поворачивался, кивая кому-то из стоящих неподалеку «исполнителей» – водителям, которые и везли потом пассажира, получая за свою работу маленькую часть от этой накрученной суммы.

Весь этот «профсоюз» бомбил и бригадиров и состоял из таких образцов, как этот, знакомый ей на протяжении долгих лет. И сейчас, спустя лет десять, как она в последний раз видела его, она узнала его. И не узнала – так сильно он изменился.

Тяжелый его, цепкий взгляд на грубом, еще более заматеревшем лице, остался тем же. И голос был знаком, только стал еще ниже, грубее.

Но сам он преобразился. Видела она перед собой здоровенного жирного мужика с красным лицом, явно страдающего гипертонией. И в голосе его появились новые интонации – он говорил с одышкой. Когда он прошел торопливо к очередной жертве, откликнувшейся на его призыв, было видно, как тяжело ему нести тело, как ноги под ним словно гнутся.

«Да он весь больной! – почему-то с ужасом подумала Нина. – Просто здоровенная развалина. У него явно и печень больна, и легкие, и, наверное, с желудком проблемы, и с суставами, и давление скачет – инсульт не за горами».

И за этим удивлением – таким переменам, произошедшим с этим очень неприятным, плохим человеком, – пришло понимание: а как же еще?! Что хорошего с ним – плохим – могло произойти?! Увидеть его стройным молодым красавцем, со здоровым румянцем на лице, с искренней улыбкой и открытым взглядом – было бы невероятно. Таким переменам она бы действительно удивилась. А то, каким он стал – закономерно. Каким он был – то и получил…

Но еще долго не отпускал ее образ этого встреченного бригадира бомбил во всей его настоящей красе.

«И поделом ему, – незлобиво подумала она. – Получил то, что заслужил. И, судя по всему, «заслужил» немало».

Он действительно заслужил немало. Потому что грехов за ним водилось немало. Сам он не раз говорил:

– А кто не грешен?!.

Так он говорил, когда разводил на деньги какую-нибудь бабку-пенсионерку – так, что самому было не по себе.

Так он говорил, не выплачивая исполнителям заработанные ими деньги, попросту кидая их, – потому что таких, как они – согласных работать за гроши, – было пруд пруди. И если подумать: зачем деньги отдавать, пусть и заработанные, когда на место недовольного придут десятки других нуждающихся в деньгах водителей. А то, что он им даже эти гроши не отдавал, – да, грех. Но кто не грешен?!

И он неправедным этим трудом зарабатывал неправедные деньги. Потом на деньги эти ел – много, вкусно, жирно, восстанавливая энергию, потраченную на вранье, обман, уговоры.

И пил что покрепче – так же много, жадно. А как после трудового дня не выпить – благо всегда найдется бесплатный водитель, чтобы довезти его, нетрезвого, до дома.

Так он и жил – вымогая деньги за услуги, которые стоили в разы меньше, обманывая, наживаясь на других.

Потом заедал нечестность свою. И пил, заглушая голос своей души.

И стал жирным больным мужиком. Все его тело, уставшее от такого обращения, – с измененной осанкой, походкой, с одышкой – говорило о последствиях его жизни. Указывало на причины, которые привели к такому телу.

Для этого и нужно тело – чтобы показать, как человек жил и что своей жизнью заслужил…

…Она не принимала ни себя, ни свою жизнь. И в этом непринятии – темном, неблагодарном, отметала и все то, хорошее, что было в ее жизни.

Была она, по сути, молодой, здоровой, полной сил женщиной, имела квартиру, оставленную бабушкой, и хорошее образование, на котором настоял папа, препятствуя ее девчоночьему: «Хочу в парикмахеры». Сейчас она работала в чистом, красивом офисе, получала вполне приличную зарплату. Но все равно думала неприязненно: «Если бы не отец, я бы сейчас, может, совсем другой жизнью жила… Я бы, может, известным парикмахером стала, если бы не он…»

Но, заходя в салоны красоты, презрительно морщилась, увидев девчонок этих – непризнанных звезд парикмахерского искусства, какой бы и сама, не обладая особыми талантами, стала.

Недовольство стало ее второй натурой. Она недовольно морщилась, входя в подъезд старого дома, в котором была бабушкина квартира. Недовольно морщилась, входя в маленькую, чистенькую, но тесную квартирку:

– Тоже мне, оставила… Нет чтобы денег накопить внучке на нормальное жилье… А я теперь в этом старье живи…

Она исходила желчью, выражая свое постоянное недовольство. И стала исходить желчью – в прямом смысле слова.

Вечно сморщенное недовольством ее лицо словно запечатлелось в морщинах. И стала она, молодая еще женщина, выглядеть как недовольная старуха – в морщинах от желчного недовольства, с желтоватым цветом кожи от нарушенного пищеварения. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять: перед тобой – высокомерная неблагодарная особа.

Мужчины, завидев ее, интуитивно старались пройти мимо, оберегая себя от такой желчной партнерши. И у нее со временем появился еще один повод для недовольства – мужиками, которые перевелись, которые ее стороной обходят. И чего, скажите, им надо?!

Но тело показывало ее настоящую. Для таких, как она, мужчины точно перевелись…

Для того и нужно тело – чтобы показать себе и другим, кто ты, какая ты…

…Она не хотела разбираться со своей жизнью, не хотела. Были в ее жизни настоящие завалы – и на работе бардак, и отношения с мужем ужасные. И дома – такой же завал вещей, постоянный беспорядок.

И вся эта запутанная жизнь была тяжелой, сложной, непонятной. Надо бы остановиться и навести порядок. Но не желала она со всем этим разбираться и тащила на себе всю эту захламленность: и отношения тяжелые, грузом лежащие, и воз работы, и дом запущенный. И, чтобы тащить все это на себе, просто должна была тело свое увеличивать.

И тело увеличивалось словно на дрожжах. И требовало – чтобы силы, энергия появились – банку энергетика или торт. Она много, жадно ела, погружая себя под слои жира. И становилась тяжелой жирной коровой – как сама себя называла.

А тело ее, услышав это название, старательно себя под этот образ и подгоняло – возбуждая аппетит по ночам, уговаривая «пойматься» на калорийное пирожное. Все шло к тому, к чему и должно прийти: она становилась тяжелой жирной коровой…

И тело ее тяжелое говорило, показывало:

– Ты живешь тяжело… Смотри, какое я стало большое, чтобы эту тяжесть тащить… Остановись… Разберись…

Для того и нужно тело – чтобы показать, что с человеком, с его жизнью происходит…

…Все было не по нему, не так, как он сказал, как надо, как правильно.

Все было не так, как должно быть, – по его мнению, которое он ценил больше всего, совершенно не уважая мнения других.

Все были не такими, какими должны быть, – словно он лучше всех знал, кому каким надо быть.

В тупом тщеславии своем он считал себя правым – всегда и во всем. Считал себя более умным, более знающим, чем другие. И горделивое это высокомерие давало ему право всех оценивать, замечать во всем и во всех несоответствие своим стандартам. И там, где можно было гибко обойти ситуацию, мягко принять другого с его позицией, плавно донести мысль – он шел прямой, как палка. Наблюдая, изучая других людей, их поведение, он всегда был недоволен. И глядя исподлобья, неприязненно, словно скрипел внутри:

– Все не так… Все не такие…

Он скрипел внутри себя, как люди от напряжения скрипят зубами. Он скрипел в мыслях своих, словно перемалывая свое недовольство.

И скрип этот скоро распространился на все его тело. Казалось, он сам стал как скрипучий корабль, упрямо идущий сквозь шторм к одному ему видимой – правильной – цели.

Скрипели его суставы, что-то трещало в них, словно что-то мешало, задевало друг друга. И сам он стал тугим, негнущимся, и тело его сухое, прямое, как палка, тяжело наклонялось, не гнулось.

Тело показывало, где, в чем нужно ему измениться…

Для того и нужно тело – чтобы указать человеку на необходимые перемены…

…Она боялась всего нового.

Страшным казалось все – и новая работа, на которой неизвестно как к ней отнесутся. И новая еда, – непонятная своей неизвестностью.

Она боялась проявляться, высказывать свое мнение – а вдруг оно будет отличным от других, вдруг ее за него заругают? Она боялась проявлять свои истинные желания, не веря в их исполнение.

«Только в кино и в книгах так бывает», – думала она.

Она боялась выражать свои чувства. И равно одинаково боялась проявить гнев, который иногда испытывала, и радость, восторг. Все чувства она выражала сдержанно, скромно, прилично, как ее в детстве научили, как воспитанная девочка должна делать.

Она боялась движения, перемен: по ней, так пусть все будет плохо, но так, как есть, чем по-другому – неизвестно как.

И этот страх – жить, двигаться, проявляться, меняться – держал ее, словно законсервированную, в одном состоянии.

Но она не была законсервирована, она была живой – и не живущей. Живой – и не проявляющей себя. И потому, казалось ей иногда, что она внутри этой своей жизни-нежизни загнивает.

И она реально загнивала – постоянно болела: то чирей вскочет, то воспаление придатков вдруг обнаружится, то воспаление легких заработает.

И внешне стала с годами выглядеть какой-то скукоженной, согнутой, словно спрятанной от всех людей. Взгляд ее стал запуганным, недоверчивым. И все эмоции, чувства, мысли – непроявленные, невыпущенные, – словно распирали ее изнутри, давили. И постоянно было повышенное давление, и болело горло – невысказанные слова и чувства вызывали напряжение. И неподвижность ее вызывала в теле запоры.

И вся она, спрятавшаяся от жизни, и внутри была неживой, болезненной.

Тело просто отражало ее образ мыслей, ее образ жизни.

Для этого и нужно тело – чтобы показать человеку то, что он видеть не хотел…

…Он был бизнесменом – успешным, красивым, подтянутым: посещение тренажерного зала, солярия были частью его распорядка дня. Он не экономил на себе и своем здоровье. Отдых – только в пятизвездочных отелях. Полеты – только бизнес-классом.

Он был успешным – и жестким, не чувствующим, не уважающим людей. Он использовал их в своих интересах, а потом легко отбрасывал, как отработанный материал.

Он был красавчик, любимец женщин, которых он растаптывал и использовал так же, как партнеров по бизнесу и своих сотрудников.

И так, как он пожирал всех снаружи, рак сжирал его изнутри.

Потому что все его внешние процессы отражались на внутренних. Так, как он разрушал жизни других, – рак разрушал его собственную жизнь.

Это было закономерно. Вселенский закон бумеранга работал неукоснительно.

За все надо платить. И это была его плата.

Для этого и нужно тело – чтобы осознал человек, что творит…

…Они творили зло. Они – чревоугодничали или пребывали в похоти.

Они, люди, завидовали или алчно присваивали себе не свое.

Им казалось, что все нормально. Что никто ничего не видит, что можно и дальше продолжать врать, воровать, унижать.

Продолжать быть неблагодарным или высокомерным, жадным или жестоким.

Продолжать прятаться от жизни или перемен.

Поэтому все их деяния – грешные, неправедные – и отражались в телах их.

Все грехи человеческие – зависть, злость, чревоугодие, жадность, похоть, гордыня и уныние – оставляли на телах отметки, меняли форму тела, делали его ущербным.

Тело демонстрирует все тайное.

Тело показывает, куда нужно расти человеку, что в себе нужно менять.

Тело дано, чтобы человек мог увидеть себя и свои деяния…