Текст книги "Номинация «Поэзия». Короткий список премии «Лицей» 2023"

Номинация «Поэзия»
Короткий список премии «Лицей» 2023
Марина Ерофеевская
Евфросиния Капустина
Марья Куприянова
Андрей Панюта

© Марина Ерофеевская, 2023

© Евфросиния Капустина, 2023

© Марья Куприянова, 2023

© Андрей Панюта, 2023

ISBN 978-5-0060-1829-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Марина Ерофеевская
Весеннеобязанные

Вместо предисловия

Пожелания и наставления внукам и правнукам от дедушки Махавкина Ивана Григорьевича, ветерана Великой Отечественной Войны. (Годы жизни 1926 – 2021):

«Жизнь вам выдалась очень хорошая. Всё есть для жизни: одежда стильная, питание отличное. Всё это создали старшие поколения, и вам, мои дорогие и любимые, нужно это беречь и преумножать, а главное – учиться, работать. И у вас всё будет отлично. Здоровья вам и счастья, живите здоровыми и долго-долго». 28.10.2010 г

Часть 1. Весеннее положение

 
Ты говоришь – как же мы далеко,
Как у Христа за пазухой.
Снег на Севере белый, как молоко,
Мир и покой кругом испокон веков,
Воздух так чист, пьётся одним глотком,
Ни наводнений, ни засухи.
Нет ни бомбоубежищ, ни катакомб.
Здесь каждый шорох не чужд, а давно знаком.
Дом, хоть и стар, но со стенами, с потолком,
Деревянный, а не пластмассовый.
Почему я хочу свернуться тугим комком?
Почему я не думаю ни о ком?
Я желаю уйти – напролом, пешком.
Мучают мысли разные.
В этом мире, видно, закон таков:
Если нет ни дороги, ни дураков,
Если хата с краю и нет долгов,
То никому не обязаны!
Ты говоришь – как же мы далеко,
Только вот от чего – мне шепни тайком.
Дай бог сохранить нам полностью, целиком
Ясность разума.
 

 
В сорок пятом, конечно, тоже была весна,
Но под небом мирным всё было совсем не так…
Я беру бокал, наливаю себе вина
И в бумажный листок не махорку забью – табак.
В сорок пятом, я знаю, тоже была мечта:
Отложить навсегда ружье и достать весло.
Я хочу того же, что каждый хотел тогда,
Чтоб закончилось всё. Закончилось той весной.
В сорок пятом – другой, единой была страна,
Наполняла вместо капели себя слезой.
И кроваво-красным зерном вызревал гранат.
Я допью вино и по лужам пойду босой.
Убегает луч за пределы плохого дня.
В этом марте он, только он для меня герой.
Я бегу за ним и никак не могу понять,
Что не так с весной две тысячи двадцать второй…
 

 
Я жду, когда меня поведут на суд,
А я пойду смиренно, как божий раб.
Где мне расскажут про помыслы, цель и суть,
И я, наверное, этому буду рад.
«Где был ты в день, когда наступала хворь,
Когда вокруг планета сошла с ума?»
«Я был свидетелем!». «Хватит нам врать! Не спорь!
Ты был в умат, и в баре стоял туман.
Где был ты в ночь, когда наступал январь
И нищий руку протягивал к очагу?
Когда в подъезд просилась живая тварь
И через час ледышкой легла в снегу?
Где был ты в час, когда постучали в дверь,
Набрать просили две цифры всего – ноль три?»
«Я был в делах, о чём же жалеть теперь?»
«Уже не время, больше здесь нет двери.
Где был ты в миг, когда умирал солдат?
Быть может, враг, быть может, твой лучший друг».
И я отвечу: «Проследуем сразу в ад…»
Но мне промолвят: «А ты оглянись вокруг…»
 

 
Я сегодня смотрю не новости, а в окно,
И читаю не избранное, а лица,
Там как будто немое идёт кино
Без плохих гримёров и репетиций.
Наблюдаю прилипший к стеклу этюд,
Как, взвалив тяжёлый пакет на плечи,
Там старушка несёт провианта пуд,
Дорогого сахара или гречи.
Я сегодня смотрю не новости, а в глазок —
Постучал к соседям судебный пристав,
Дверь открыл старик, почесав висок,
Проклиная власти, долги, нацистов.
Я сегодня смотрю во двор, не в статьи газет,
Там опять случайно стекло разбили —
У машины с приклеенной буквой «Z»,
Утопив в грязи и дорожной пыли…
 

 
Сквозь решётку-паутину
Я гляжу в своё окно —
Интересная картина,
Как в каком-нибудь кино:
Куклы, зайчики и мишки
У заборчика сидят,
Паренёк несёт подмышкой
«Настоящий» автомат.
Целит в мишку автоматом,
Раздается: та-та-та,
И летит клочками вата
Из большого живота.
Он совсем не понарошку,
А всерьёз вооружён.
Я кричу ему: «Алёшка!
Убивать нехорошо!»
«Я совсем не виноватый!
Это враг, а я герой!
И хочу, как все солдаты,
Быть за Родину горой!»
Я ведь тоже не трусишка,
Хоть и слёзы на носу,
Потерпи, мой милый мишка!
Я сейчас тебя спасу!
Нитки я беру и вату,
Буду шить и бинтовать.
Если нету виноватых,
Кто же в этом виноват?
Всё пройдёт, ещё немножко.
Отчего-то грустно мне,
Вот бы нам с тобой, Алёшка,
Не встречаться на войне…
 

 
Мальчик маленький верит в чудо,
Рядом мама, отец и брат.
Ест клубнику с большого блюда,
Не считает ни дней, ни дат.
Мальчик-школьник уроки учит,
Собирает с утра рюкзак.
У него увлечений куча
И сверкают его глаза.
Мальчик с другом опять в войнушку
Побежал во дворе играть,
Он соседа берёт на мушку
И победно кричит: «Ура!»
Мальчик вырос, влюбился в первый,
Далеко не в последний раз.
Ощутил, что такое – нервы,
Что такое – её отказ.
Мальчик ждёт на пороге храма
И невесту ведёт к венцу.
Постарела с годами мама,
Нездоровится вновь отцу.
Мальчик любит свою невесту,
Нянчит сына с пелёнок он.
Вдруг приходит ему повестка,
Призывают его на фронт.
Мальчик в чудо уже не верит,
И надежды горят в огне.
Он живой, и по крайней мере,
Это лучший из мирных дней.
Мальчик смотрит на внуков с фото,
Побледневшего на стене.
«Воевал?» – может, спросит кто-то,
Может, спросит, а может, нет.
Мальчик даже не помнит даты
И не помнит, в каком году
Он из мальчика стал солдатом,
Тем, что слева в седьмом ряду…
 

Посвящается Махáвкину Ивану Григорьевичу, ветерану Великой Отечественной Войны.

Годы жизни 1926 – 2021.

 
Наступила полýночь немая.
Одеяло во сне теребя,
Накануне девятого мая
Я опять поздравляю тебя.
Пожеланья здоровья и счастья
Повторяю, как будто в бреду,
И целую сухое запястье…
Это было всё в прошлом году.
Нет, мой дедушка, стало не легче,
Я тебя не забыла совсем,
Только вот не обнять эти плечи
Первый раз, в дату семьдесят семь.
Не придёшь ты уже к обелиску,
Не приставишь ладошку к виску.
Ты теперь в незаконченных списках
Рядом с кем-то в «Бессмертном полку».
Если б знала я истины мира,
Не смеялась бы смерти в лицо,
Никогда бы не стал мне кумиром
Кто-то из популярных певцов,
Что кричат зачастую с экрана,
Рекламируя свежий контент.
Я б глядела в глаза ветеранам
И ловила последний момент.
Помнишь, дедушка, ты и не верил,
Что когда-то увижу войну,
Видно Бог, наши души измерив,
Заточил нас в гнетущем плену.
Никогда мне не стать героиней
И медалей твоих не поднять,
Это тяжесть такая отныне,
Что осилит лишь Родина-мать.
Ни окопов не видеть, ни знамя,
Не лежать на холодной земле.
А по-правде – да кто его знает,
Что судьба уготовила мне.
Я подобна неистовой глыбе,
Без войны насладившейся всласть.
Слышишь, дедушка, если не ты бы,
Я бы даже не родилась…
 

 
Звонка гремящиго децибелы усадят снова детей за парты.
В образовании нет пробелов,
                          есть соответствие со стандартом.
Листы учебников пахнут краской, немного пылью,
                                                                 немного кровью.
Они же дети, и верят в сказку, во всю фантастику верят,
                                                                                   кроме
Намокших писем, сырых подвалов,
                                  ударов «града» из ниоткуда,
Они за это получат баллы для поступления в институты
И каждой галочкою в квадрате
                                  перечеркнут имена и судьбы.
Одной оценки всего лишь ради
                                  учебник ими прочитан будет —
И о татарах, и о монголах,
                                  новейший и достоверный самый.
Никто из них не услышит голос
                                  окаменевшей от боли мамы.
Она кричит и рыдает громко, и убивается на пороге,
Смотря на свежую похоронку.
                                  «Мне дайте только его потрогать!
Он встанет, знаю! Он жив, мой сынка!
                                  Меня возьмите! Его не надо!».
И бьётся, бьётся о холод цинка под похоронную канонаду.
Он просто жизни не сдал экзамен,
                                  и аттестат затерялся где-то,
Он не в учебниках вечно замер,
                                  а на страницах большой планеты…
Наступит май. И в весеннем свете
                                 на обелиске застынут лики.
И вновь такие же чьи-то дети
                                 несут к подножию две гвоздики.
 

 
Он узнал о войне не из сплетен и книжек,
Он увидел сегодня в общественной бане —
Забирался солдат без конечностей нижних
На полок, где тазы и ковши барабанят.
И был чист без всего, сняв жетон и погоны,
И, возможно, десяток военных наград.
Но мочалка, скользя, как Медуза Горгона,
Притянула к нему вопросительный взгляд.
Но никто не спросил, даже виду не подал,
Мужики бормотали: «Поддай-ка парку!
Ах, какая дрянная сегодня погода!
Эй, малой, принеси-ка ещё кипятку!»
А калека, как старец, нахмуривал брови,
И размахивал связанной туго ольхой.
Отмывались солдаты от вражеской крови,
Отмывались солдаты от смертных грехов.
 

 
Вся жизнь поместилась в один чемодан,
И больше никто не кричал и не плакал,
Но громкие звуки случались. Тогда —
Она, как положено, падала на пол.
А поезд уже разогнался сполна,
Колеса о рельсы стучали снаружи,
И сердце стучало, и снова она,
Пугаясь, сжимала ладонями уши.
Вот новая школа и новая жизнь,
Звонок разрывает и душу, и тело.
Под партой, как будто зверёныш, дрожит,
Она просто выжить сегодня хотела.
В свои восемь лет ей так страшно дышать,
Быть может, дыхание кто-то услышит,
И снова сирены гудки оглушат.
Но нет ничего… Тут покой и затишье.
И нет ничего. Нет ни дома, ни тьмы,
Знакомой дороги её до крылечка,
И заезды безмолвны, как будто немы,
Большая квартира, пустая аптечка.
Но мама о чём-то опять говорит
С учителем. «Может, к психологу нужно?»
И над головою плывут фонари.
Они так светлы и совсем безоружны…
 

 
Между юбочек клетчатых и рубашек цветных зажат,
На пластмассовых плечиках —
                                     элегантный мужской пиджак.
Новый, с биркой в кармане и – не подогнан ещё манжет,
Он висит в ожидании – ну когда, ну когда уже…
Он готов лечь под ножницы, под иглу, под утюг, под пресс.
Может, к праздникам сложится? Но хозяин совсем исчез.
Рядом запонки синие, строгий галстук – его сосед.
Это невыносимо, но… Но хозяина нет и нет.
И ночами безлунными снится свадьба как наяву,
Будто девушка юная гладит нежно по рукаву.
Гости все в изумлении – как же выправка хороша!..
Но висит объявление: «Продаётся мужской пиджак.
Сорок восемь, неношеный. Продаётся за полцены».
– Почему же так дёшево? Может, будут ещё штаны?
Покупателю нравится, пиджаку в рукава залез.
А хозяин отправился под иглу, под утюг, под пресс.
Он пропал под снарядами, и не надобен гардероб.
У него из нарядного – по размеру сколочен гроб.
 

 
Запотело стекло. Я потрогаю
В отраженье потёкшую тушь.
С декабрём мне одною дорогою
Тихо плыть в мутном зеркале луж.
Ничего… Пореву… Там за городом
Слышен ёлочный шумный базар.
Сердце, будто бы лезвием, вспорото, —
Кровоточит у всех на глазах.
За окном кинолентой прокатною —
Снеговик, и морковь, и ведро.
Детства память размытыми пятнами
Пробралась глубоко под ребро.
Календарной страницей оборванной
Перечёркнут потерянный день.
Попрощайся, земля, с униформою
И наглаженный саван надень!
«Постарей, побледней, как положено!» —
По утрам я себе говорю.
Уготовано всем одно ложе, но —
Разный путь к своему декабрю.
Фейерверк – как снаряд, – словно обухом,
Ударяет бездумно в висок!
Ты, декабрь, не смертельная опухоль, —
Ты – в часах отсыревший песок..
Не губи! Не набрасывай петли на
Молодых! Попрошу лишь одно —
Так давай же состаримся медленно,
Не пугая других сединой…
 

 
В это время разбитых шаров, обнажённых ёлок,
Время сброшенных бомб, заглушивших салюта грохот,
Мы живём и думаем – путь ещё слишком долог,
А чужая жизнь в этом мире всего лишь кроха.
Мы срубили лес ради запаха свежей хвои,
Не жалея щепок, летящих на грязный снег,
И с плаката на въезде в город взирает воин,
Как реклама тех, кого больше на свете нет.
Чем платить за праздник? Наличными или картой?
Оливье пересолен слезами, прокис на вкус.
Я иду, молчу, но бросают в меня петарду
И смеются, смеются, смеются, а я боюсь…
 

Часть 2. Весеннее поколение

 
И какой нас грязью ни вымажи, но
Мы сильны, хоть разорваны на куски.
Ведь родится лишь то, что выношено
Не под сердцем, а в головах людских.
Всё пропавшее ты по следам ищи,
Что посеешь – взойдет, как весной трава.
Только нам решать, кто же следующий
И кому в руки мир наш передавать.
 

 
Паутинка сухонькой ладошки,
Что ласкала старую гармонь,
На столе – холодная окрошка,
А в душе – пылающий огонь.
На стене – портреты и медали,
А в шкафу – наглаженный пиджак.
«Дедушка, на масле или сале?
Может, в русской печке – просто так?»
Платье было цвета свежих лилий,
Босиком бежала я во двор.
А соседка: « Как там дед Василий?»
Спрашивала, мучая ковёр.
Дом был полон пыли и уюта,
А в деревне буйствовал июль.
Разлучила нас одна минута
И врачи с диагнозом – инсульт…
И деревня в миг на до и после
Разделила жизнь мою и быт.
Просто быть не так уж важно взрослой,
А скорее важно просто быть.
Жизнь летит, но звук его гармошки
Слышу через стены вдалеке,
Снова паутинку на ладошке
Я целую в собственной руке.
И врачи сквозь боль моих усилий:
«Пол мужской. Три двести. Пятьдесят.
Имя выбрали?». А я шепчу: « Василий…»,
Словно много-много лет назад.
 

 
Мне сейчас так легко! Я впервые увидела душу
На не то чтобы фото, на снимке нечётко-чёрном —
Будто след от бензина в небесно-весенней луже,
На недолгую жизнь без воды навсегда обречённый.
Ты ведь слышишь меня? Дай же знак изнутри моей сути,
Дай почувствовать боль – как толкает внутри пружина,
Не скрывая ни вен, ни слёз, словно капель ртути.
Покажи мне себя, ведь теперь мы с тобою живы.
Я, любуясь, смотрю на волну твоего изгиба,
Не боясь незнакомцу открыть запасные двери.
Нет, конечно, не зря мне недавно приснилась рыба,
Пусть я этой примете сто лет, как уже не верю.
Почему я боюсь поделиться с тобою болью?
Разделить аромат вина или дым сигареты?
Я уже не сосуд или даже не глобус настольный,
Я теперь для тебя однокомнатная планета!
Боже! Сколько свечей к алтарю мне поставить в храме?
И какую за это нести мне на небо плату?
«Помоги! Я прошу!», – прошепчу пред иконой маме,
И «Простите меня!» – своим нерожденным когда-то.
 

 
А она пахла спелой вишней,
По фигуре струился шелк.
Сколько ей? Где-то сорок с лишним.
Ах, как выглядит хорошо!
Мы вчера с ней встречались в парке,
А сегодня в статьях газет
И под фото на аватарке
Констатация – «больше нет».
Все мне видится по-иному,
Перевёрнутым снизу вверх.
Мы с ней вроде едва знакомы,
А как будто бы целый век.
Не сильна я в подобном слоге,
Но задумывалась не раз:
Что напишется в некрологе?
Имя, должность и пара фраз.
После пафосного застолья
Занавесят внутри окно,
Ей, наверное, было б больно,
Если б не было всё равно.
Простынями застелют спальню,
Поменяют замки в дверях.
Говорят – умирать нормально.
Но не хочется проверять…
 

 
Осень непрактична и расточительна,
Раздает пожертвованья и скарб,
Ей бы стать и лекарем, и учителем,
Но она лишь скорби всеобщей раб.
Ей гулять над лесом бы да над пашнею
И хранить традицию – умирать,
Но она показывает в нас страшное,
Обнажает до самого до нутра.
Я иду протоптанною дорогою,
На пути лишь мусорный ржавый бак.
Я, наверно, хотела б увидеть многое,
Но на это смотреть не могу никак.
Здесь лежит раскрытый и запорошенный
С уголками старый фотоальбом,
И терзает ветер останки прошлого,
И с листвою сталкивает их лбом.
Под дождём зернятся, как будто пенятся
В этих фото – пара счастливых лиц,
Блёклой пленки память усталой пленницей
Перед нашей чёрствостью пала ниц.
И блестят глаза чёрно-белой радужкой.
«Почему мы здесь?». А ответа нет.
Там, наверно, молодость чьей-то бабушки,
Там, наверно, в форме военной дед.
Но грядёт декабрь, сохранит историю,
Обернуться в саван придёт пора,
А пока лишь осень путём проторенным
Всё хранит традицию – умирать.
Не отстанем мы от простого графика,
Улыбнись, снимаю на три, два, раз!
Мы глядим в альбоме на фотографии,
А они оттуда глядят на нас.
 

 
Шагаю по асфальту я в лаковых ботинках,
И дует свежий ветер от Финского залива.
Сегодня буду скромной и питерской блондинкой.
Тихонько прошепчу я: «О Боже! Как красиво!».
Толкаются по Невскому простые пешеходы,
Бросая отражения на камер объективы,
Колонны старых храмов и каменные своды
Разглядывая с мыслью: " О Боже! Как красиво!»
И греют меня лампы больших иллюминаций.
В сезон февральской скупости и авитаминоза
Люблю я укрываться от сложных ситуаций,
Люблю я укрываться от северных морозов.
И как ни беспристрастен был мой путеводитель,
Куда бы ни завёл меня – я не спешу прощаться.
Ведь самое волшебное в словах: «Уеду в Питер!» —
Тот факт, что в скором времени придётся возвращаться.
Свой край – настолько ласковый, настолько безмятежный!
Какой же он великий и в то же время маленький!
Я каменной дороге предпочитаю снежную,
Я лаковым ботинкам предпочитаю валенки!
А из окошка поезда на объективы камеры
Заглядывают белые еловые массивы,
И в миг, когда дыхание уже как будто замерло,
Я громко прокричу: «О Боже! Как красиво!»
 

 
Защити меня от удавок, цепей и пули,
Залечи мои воспалённые всюду раны,
Расскажи, за что в меня сотни ножей воткнули.
Я ещё жива, но уже остаюсь на грани.
Я ещё пою шумом ветра и шелестом сосен,
Я ещё дарю ароматы цветов и моря,
Я жива, пока это лето сменяет осень,
Но мой лик уже неподвластен любым гримёрам.
Защити меня! Я кричу, надрывая голос,
Разбивая окна железным, холодным градом.
Я уже давно на молекулы раскололась,
Я дарю себя, только в этом и виновата.
Защити меня, чтобы не было поздно слишком,
Сохрани меня в черно-белых старинных фото,
Запиши мой образ в забытых на полке книжках,
Защити от себя…
До востребования.
Природа.
 

 
Кривлялось светило в парно́м молоке,
Играло волна́ми, играя на нервах,
Сжимало виски в золотом кулаке,
А омут пах рыбой, как в банке консервы.
Я, ноги смочив, улеглась на песке,
Но дрёму мою из-за трав и бурьяна
Пронзил чей-то лай. Оказалось, в леске —
Четыре щенка и рыбак полупьяный.
Он тыкал их мордой, стегая кнутом,
И визгом собачьим заплакало эхо.
Вдруг вырвался крик истеричный: «За что?!»
«Слепая? Не видишь – топить их приехал!».
Верёвку достав из большого ведра,
Он яростно связывать взялся малышек.
«Блохастая сучка издохла вчера,
А я этих тварей всю жизнь ненавижу!»
С потрёпанной шерсти стекала вода,
Щенята дрожали, сжимаясь в комочек.
Я раненым зверем завыла: «Продай!
Пожалуйста, дядя! Проси всё что хочешь!»
Рыбак вдохновился: «Глядите, мадам,
Какая порода с хвоста до затылка!
Я всех четверых за бутылку отдам,
Хотя, погоди, – за четыре бутылки!»
Стакан наполнялся, и пил он, доколь
Под гул комаров не уснул, бедолага.
И это тот случай, когда алкоголь,
Как ни было странно, сгодился на благо.
Глядели испуганно восемь зрачков
Мне в душу. «Ну что же… Прорвёмся, ребята!»
Очнувшись, к друг другу прижались бочком,
Я к стае собачьей пристроилась пятой.
Кривлялось светило в парно́м молоке
На глянцевом блюдце в обычной квартире.
Я с детства мечтала о друге-щенке,
Теперь в моем сердце их целых четыре…
 

 
Запах хво́и с багульником смешан,
Катит солнце своё колесо.
По тропинке, запутанной лешим,
Мы бредём уже много часов.
Паутина натянута леской,
Мокрых спичек один коробок,
И в объятья своих перелесков
Заключил нас языческий бог.
Навигатор почти на исходе,
Не вернуться домой до зари.
Мне не страшно пока ещё вроде.
Говори же со мной, говори!
Нет ни карты, ни сил, ни маршрута,
Рядом ты и еловая тень.
Боже, сколько потерянных суток
Провели в городской суете?!
Боже, сколько потерянных судеб,
Заточённых в коробках квартир —
Как в закрытых стеклянных сосудах,
Что собой заменяют весь мир.
Не для нас, извини, не сегодня.
Нам подарен ещё один шанс
Из когда-то упущенной сотни —
Ощутить тёплый рай шалаша.
Огонёк между веток и шишек
Еле-еле пытается тлеть,
У костра под небесною крышей
Мы счастливее всех на земле.
 

 
Помнишь, раньше нам было весело
Этим вечером…
Мы на ёлку звезду повесили,
Больше нечего.
Все игрушки разбиты, порваны
И расколоты.
Раньше счастливы были поровну,
Были молоды…
Время было полно прекрасного
И не пошлого,
Не хватает забытой сказки нам —
Той, из прошлого.
В этом доме не пахло плесенью
В каждой комнате.
Помнишь? Раньше нам было весело.
Я запомнила.
 

 
И было время… Снова с антресоли
Мне примеряли старое пальто,
А я росла на чёрном хлебе с солью
И на стихах от Агнии Барто.
И был медведь… От мамы. Крупной вязки,
Зелёные из пуговиц глаза.
Соседи, помню, отдали коляску,
Без одного, к несчастью, колеса.
И были письма, а не телефоны,
И был не ресторан, а общепит,
Продукты по каким-то там «талонам».
И все вокруг твердили «дефицит».
И было детство ягодного вкуса,
И всем довольна я, но вот беда:
Девчонке во дворе купили пупса —
Такого мне не купят никогда!
Надеяться, наверно, было глупо,
Но трепетала детская душа.
Она его упрятала под шубой
И не давала даже подержать.
Не нам, как говорится, быть в печали!
Я кутала пелёнками котят,
Они сопротивлялись и пищали,
Хвостами недовольными крутя,
Царапались и изгибали спины.
Но прилипала, словно к алтарю,
Остановившись снова у витрины:
«Ну, мамочка, я только посмотрю!»
И стало время… Но в моих ладошках
И пупса нет, и дети не хотят.
А я по вечерам ласкаю кошку,
Одну из тех измученных котят.