Текст книги "«Это мое тело… и я могу делать с ним что хочу». Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела"

Другая мысль Куттера (Kutter, 1980, 1981), скорее, отражает функцию защиты симбиотического объекта, т. е. негативную сторону амбивалентной потребности в объекте и страха перед ним: у больного тела есть функция триангуляции. Оно образует границу, барьер между угрожающим материнским объектом, воспринимаемым как вторгающийся. И дискуссия о том, можно ли рассматривать (больное) тело или его части как переходный объект, как «одеяло» или «плюшевого мишку», указывает на функцию дистанцирования, потому что в конечном счете переходный объект можно понимать в качестве первого триангулирующего объекта между материнским объектом и «Я» ребенка.

В контексте отщепления островков тела при психосоматическом заболевании, которые образуют мнимую автономию, неадресованность внешним объектам, можно рассуждать скорее о внутренних органах. О коже мы думаем скорее, когда речь идет о связи с объектом и защите от него. Не в последнюю очередь самоповреждающее поведение нацелено на кожу и отверстия тела. Анзьё (Anzieu, 1985) говорит о коже как о двойной мембране с функцией ограничения тела и одновременно установки контакта с внешним объектом.

То, что больное тело, которое становится ощутимым и неприятным образом обнаруживает свое наличие посредством боли и нарушения функционирования, может встать на место объекта, совершенно очевидно, поскольку психосоматические симптомы часто появляются на фоне сепарации, т. е. утраты объекта. Фюрстенау с соавт. (Frstenau et al., 1964) обозначили оккупированное сердце сердечного невротика как замещение материнского объекта, словно неприятно дающий о себе знать орган заполняет лакуну и, как я бы добавил, проецирует на орган негативные эмоции, например страх и агрессию, вызванные утратой. Человек не может испытать эти эмоции и выражает их посредством нарушения работы сердца. Я описал психогенную боль как суррогат матери (Hirsch, 1989c). То, что боль может представить связь с объектами, проистекает уже из идеи Энгеля (Engel, 1959), согласно которой боль рождается из следов воспоминаний, памяти о травмах, нанесенных родительскими объектами в детстве. Боль, словно реминисценция (мысль, которую можно найти уже у Фрейда в «Очерках об истерии» – Freud, 1895) травмы и тесная связь с преступником, содержит и деструктивную агрессию травматичной ситуации из прошлого, и функцию защиты от угрожающей близости в смысле «Не прикасайся ко мне!».

Функция замещения объекта, присущая психосоматическому симптому, не приводит к удовлетворительному равновесию между потребностью в объекте и страхе перед ним и не может решить базовый конфликт автономии и зависимости. Поскольку, как мы видели, границы «Я» и тела устанавливаются достаточно четко только в случае, когда опыт отношений с матерью достаточно хорош, травматичный опыт приводит к тому, что соответствующие эмоции, такие как агрессия, страх и боль, встраиваются в единое «я-тело». При синдромах самоповреждения искусственно созданная агированием граница «Я» и тела должна заместить границы «Я», которые отсутствуют или находятся под угрозой. При психосоматической же реакции, которую производит само тело, речь идет об отщепленных областях тела, которые связывают негативное, чтобы защитить целостное собственное «Я» в его стабильных границах.

Иногда психосоматическому проявлению придается смысл или, если сказать скромнее, возникает чувство, что симптом понятен и объясним.

Пациентка Анна Фильхабер, дочь выжившего в нацистском концлагере, страдала от проблем с позвоночником наряду с другими психосоматическими болезнями. Ее жизнь и особенно ее партнерские отношения были хаотичными. После длительного периода безработицы она нашла новую работу в качестве водителя школьного автобуса. Конечно, она боялась (и я тоже), что это будет тяжелым бременем для ее позвоночника и усилит боли в спине. Но к ее (и моему) удивлению, обнаружилось, что она смогла выполнять свою новую работу без боли, свободно и ловко. Только в выходные, которые она часто проводила вяло с новым партнером в своей квартире, возникала боль, когда, по ее словам, «одеяло падало ей на голову». Итак, здесь мы отчетливо видим контраст между автономией, представленной радостью вождения, в которой боль улетучивается, и слишком сильной близостью внешнего объекта, представленного партнером, который держится на расстоянии посредством психосоматики.

Симптом заменяет «мать» и образует границу для защиты от нее («мать» переживается в партнере).

Из-за интроекции, психического сохранения травматического опыта, ситуации первоначальной травмы часто воспроизводятся в следующих поколениях.

Госпожа Фильхабер говорит, что больше не может бросать курить. Она курит уже давно, с момента смерти ее матери. Оба родителя матери умерли в Освенциме. Мать выжила, потому что ее передали в приемную семью во Франции. Затем мать вела жизнь, полную приключений, будто всегда была в бегах, даже когда война закончилась. Мать познакомилась с немцем после войны и вышла за него замуж, но они развелись, когда пациентке было около семи лет. Она рассказывает о своей семье: «Мой отец родом из большой семьи в Северной Германии. Его воспитывали братья и сестры, потому что мать умерла при его родах. А моя мать родом из еврейской семьи и воспитывалась приемной матерью во Франции. Вся ее семья умерла в Освенциме, включая брата… Когда я подросла, меня обвиняли во всем…» Мать отправилась в Алжир, где пациентка и выросла. Там госпожа Фильхабер рано вышла замуж за араба, вспыльчивого, жестокого человека, который убил их общего ребенка в приступе гнева, когда тому был год. Сразу после этого у пациентки началась тяжелая астма. Ей пришлось отказаться от учебы, потому что мать заболела, и заботиться о матери. После ее смерти она вернулась в Германию. Там она встретила мужчину, и, когда она снова забеременела и строила свадебные планы, симптомы уменьшились. После рождения ребенка астма полностью исчезла и не возвращалась с тех пор. Но она развелась, когда ребенку исполнилось шесть лет. Теперь ей предстоит операция на позвоночном диске, чтобы бороться с болью в спине. Она боится умереть, потому что теперь ей столько же лет, сколько было ее матери на момент смерти. Мать очень много курила и умерла от отека легких.

Вот некоторые трансгенерационные повторения в историях жизни, которые можно свести к интроектам: мать выходит замуж за немца, хотя ее родители были убиты немцами, пациентка, полуеврейка, выходит замуж за араба. Бабушка и дедушка подвергались жестокому обращению и были убиты немцами, а первый муж бьет и убивает своего ребенка. Она снова выходит замуж и разводится, когда ее сыну почти столько же лет, сколько было ей, когда ее родители развелись. И симптомы, точнее, вредная привычка призвана компенсировать утраты: астма заменяет мертвого ребенка, соединяет их, как курение соединяет с умершей матерью (которая была тяжелой курильщицей), астма спадает, когда рождается новый ребенок. Фантазия о том, что она умрет, как мать, означает фантазийное воссоединение в смерти. Но новый ребенок представляет собой альтернативный объект и дает хорошие шансы на то, что привычка станет избыточной.

Госпожа Бьянкеди жалуется: у нее уже третье воспаление мочевого пузыря за этот год! Конечно, сексуальная жизнь остановилась, хотя ее партнер придает огромное значение почти ежедневным сексуальным контактам. Она даже думает, что воспаления имеют какое-то отношение к сексуальности. Словно она хочет что-то противопоставить своему другу. Конечно, она рада, что он сделал ей предложение. Она любит его, и сексуальная сторона их отношений ей на самом деле тоже нравится. Но у него все так, как было, например, с предложением пожениться: утром он сказал ей, что на вечер у него сюрприз, и, значит, она должна оставить вечер свободным. Но он не сказал, что именно это будет, и отказался отвечать на ее вопросы. А у нее была куча работы и горящий дедлайн, и она ответила: «Нет! Я не могу!». Тогда поздним вечером он сказал ей несколько подавленно, что тогда он сделает ей предложение прямо сейчас, дома, а хотел, вообще-то, закатить большой пикник с шампанским и холодным цыпленком на берегу Рейна в специально заказанном для этого шатре. То же самое с сексуальностью: ему всегда нужно что-то придумывать, он приносит ей наряды, которые сам покупает и в которые она едва влезает, чтобы она выглядела как паж, а однажды принес высокие сапоги. Для него это необходимое условие. Она подыгрывает, но только ради него, чтобы он не отверг ее, ведь она так рада, что он хочет на ней жениться.

Господин Раутенштраух долгое время откладывал окончание учебы, жил в доме родителей. А потом он получил работу мечты в крупной международной компании, но после установочной беседы внутренний голос сказал ему: «Не принимай эту должность, задача слишком сложна для тебя и с людьми у тебя тут не сложится!». Но он не позволил голосу соблазнить себя и не прислушался. В первый же рабочий день он пережил первый в своей жизни инфаркт уха и вместо рабочего места попал в больницу, где ему делали инфузии. Через год ему посоветовали уволиться: он якобы не соответствовал «корпоративной культуре». В течение года у него были отношения с женщиной, которые он называл «stop-and-go-отношениями» – фазы сближения сменялись фазами отдаления, пока они окончательно не расстались. А недавно он познакомился с очень привлекательной женщиной и провел с ней приятный вечер. На следующее утро он почувствовал, что что-то тянет в области гениталий, и вскоре это переросло в болезненную припухлость: уролог диагностировал эпидидимит. На вопрос, как началось воспаление, врач ответил: «Неизвестно». – «Это неприятное чувство. Нельзя делать ничего, кроме как сидеть перед телевизором, зажав пакет со льдом между бедер…» – сказал господин Раутенштраух. «И ни одну женщину нельзя туда подпустить», – добавил один из членов терапевтической группы с сочувствием и долей иронии.

У Беате Зельбах были постоянные проблемы с почками. Вскоре после начала ее отношений с ее нынешним партнером у нее снова случилось острое воспаление почек. Пожалуй, было ошибкой прямо после этого ехать с ним в отпуск, потому что в отпуске у нее снова случился приступ, ей пришлось лежать в постели и принимать антибиотики. Она пытается объяснить свои постоянные инфекции «стрессом» на работе, где сейчас очень неспокойно.

Но что же это тогда: отпуск или стресс? Задуматься стоит и о том, и о другом. Если речь идет о неразрешенном конфликте автономии-зависимости, который лежит в основе происходящего с телом, то тело может найти неудачный выход из него или подать сигнал тревоги. Тогда на тело будет иметь влияние и желанная свобода (отпуск), которой пациентка в то же время боится, и стресс на работе, от которой она зависит, которая оказывает на нее давление и ограничивает свободу. Но нет ничего однозначного – все двойственно. Отпуск означает свободу от работы, но связан с редкостной близостью с партнером – 24 часа в день вместе в одном гостиничном номере, а работа, с другой стороны, означает автономию и независимость… Болезнь в отпуске в любом случае значила для пациентки обращение к партнеру: ты должен за мной ухаживать и быть милым со мной, но не подходи ко мне слишком близко!

Заболевания кожи, органа, обеспечивающего контакт, – это не только замена объекта телом, но и замена контакта с ним, т. е. связи с материнским объектом. Часто самоповреждающему поведению, а именно текущей по коже теплой крови, жизненному соку, приписывают успокаивающее действие, даже сравнивают ее с «защитным одеялом», т. е. переходным объектом (Kafka, 1969), поскольку кровь вступает в контакт с кожей пациентки. Даже при самоповреждающем поведении в детском возрасте, трихотилломании, при которой депривированный ребенок вырывает волосы, а затем берет их в рот, жует их и, наконец, проглатывает, ясна связь с матерью, содержащаяся в симптоме, ведь мягкие волосы являются репрезентацией материнского, которое ребенок воплощает, инкорпорирует, когда глотает вырванные волосы. Это промежуточные объекты (Buxbaum, 1960) или объекты-мосты (Kestenberg, 1971), части тела, которые символизируют связь между матерью и ребенком.

В то же время объект сохраняется на расстоянии, он отграничен. В симптоме всегда содержится и отыгрывается амбивалентность в отношении объекта.

У пациентки А. (см.: Hirsch, 1987), которая в детстве в течение многих лет подвергалась сексуальному насилию со стороны отца, развилась экзема на внутренней части правой кисти. Она получала удовольствие, опуская воспаленное место под струю теплой воды: так возникали приятные сексуальные ощущения, т. е. пациентка четко связывала в своей фантазии сексуальные переживания и симптом с хорошими сторонами отношений с отцом, который был куда мягче и дружелюбнее матери, хотя и использовал дочь для своего сексуального удовлетворения. Но когда выяснилось, что экзема возникала у пациентки всегда в тот момент, когда она знакомилась с новым мужчиной, я задумался о том, что симптом удерживает ее на расстоянии, т. е. экзема образует воображаемую связь с объектом и при этом служит защитой от другого объекта. И каждый раз, когда пациентка расставалась с партнером, симптом пропадал.

Есть еще одна пациентка, у которой экзема регулировала как происходящее в отношениях, так и сексуальное поведение.

Пациентка жаловалась, что ее сексуальная активность в многолетних отношениях все затихала и в то же время у нее появилось нечто вроде аллергии или экземы в области губ. Она «зверски» злилась на то, что ее партнер небрежно брился и из-за щетины она не могла приблизиться к нему. А в последнее время у нее развилась анальная экзема, которая распространилась и на генитальную область, так что она не может никого туда подпустить. С другой стороны, она расчесывает ее как безумная, и это для нее род онанизма.

Экзема держит партнера на расстоянии, и в то же время место, где она возникает, становится зоной взаимодействия с собственным телом, телесного контакта как суррогата, экстремального решения, такого, как мастурбация, когда объект отсутствует или его близость вызывает слишком сильный страх. Итак, телесный симптом является одновременно местом контакта и защитой от контакта. В этом последнем примере особенно отчетливо видна двойственная функция защиты от объекта и замещения объекта. В области гениталий кожа «действует». Пациентка Д. (см.: Хирш, 1987) с тяжелой генерализованной аллергией выразила это так: «Моя кожа взывает к матери, но болит, если она слишком близко ко мне!».

Еще один пример из клинической практики: на третьем диагностическом интервью 40-летняя медсестра жалуется на партнера, с которым она живет: он не доверяет ей, слишком ревнует ее и постоянно контролирует. Это уже даже не нормальная совместная жизнь: он невыносимо храпит, она не может этого терпеть и давно спит в гостиной. Она плохо себя чувствует из-за экземы, которая была у нее с детства. Партнер хочет приблизиться к ней, но ей больно: «Моя кожа болит, когда он берет меня за руку. Он хочет спать со мной, но я этого не хочу, ведь вся кожа (а связь же должна быть прекрасной), вся кожа болит и я не могу получать удовольствие, когда кожа воспалена, и раздражена, и напряжена[17]17
  Слова gereizt и gespannt могут означать как раздражение и напряжение, так и сексуальное возбуждение. – Прим. пер.


[Закрыть]. Хотя в остальное время я люблю ласки, но, когда кожа напряжена и раздражена, я просто этого не понимаю!». Пациентка не может взглянуть внутрь себя, увидеть проблему как свою собственную, она смотрит либо на партнера, либо на раздражение, либо на кожу, которая взяла на себя напряжение в отношениях, и ее собственное раздражение регулирует близость и дистанцию в отношениях. Но партнер также использует свое тело, чтобы отграничиться, – он храпит.

Возможность увязать два противоположных устремления в двух материнских фигурах смогла еще одна пациентка.

С восьми лет она страдала от экземы нижних конечностей, в первую очередь на внутренней стороне бедер, что вызывало у матери отвращение настолько, что та почти исключила физический контакт с дочерью. Но сестра матери была медсестрой и ухаживала за больной кожей девочки не только профессионально, но и с любовью. После полугода групповой психотерапии пациентка проговорила почти всю сессию в одиночестве и заполнила пространство монотонными, бессодержательными описаниями своих отношений с партнером, так что группа была парализована и пропустила момент окончания сессии. Но когда она попыталась расстегнуть ширинку и показать экзему, я довольно резко оборвал сессию, будучи в ужасе. На следующую встречу она пришла откровенно рассерженной и кричала, что я осадил ее, отверг и ничего не понял. После последней сессии она, по ее словам, почти бросилась под поезд, но решила «не оказывать мне такой услуги». Ее гнев можно было объяснить только через ранний образ матери, которая отличалась холодностью и неприятием дочери задолго до того, как у той появилась экзема. Парализованная сессия соответствовала попытке пациентки организовать симбиотическую атмосферу, которая при этом могла быть только деструктивной. После проработки этой потребности и агрессии экзема исчезла полностью и больше не возникала, по меньшей мере, до окончания многолетней терапии.

Студент медицинского факультета во время своей клинической практики страдал от тяжелой лицевой экземы, которая соответствовала не только ранним стадиям отношений, приписываемым материнской фигуре, но и эдипальному конфликту с отцом.

Происходит ли болезнь исключительно из его конституции, стоит ли за ней конфликт или это реакция, которой он научился? Этими вопросами задавался господин Нордман и не знал ответа. Это реакция кожи, которая влияет на его психику, или за ней есть что-то еще, что могло бы повергнуть его в такую же депрессию? Он говорит «реакция» – я слышу «эрекция»! Помимо собственно «штуки», т. е. симптома, у него все было хорошо, но «штука» все-таки во многом ограничивала его: без нее учеба могла бы проходить эффективнее, отношения с подругой были бы менее напряженными, поскольку в сексуальном отношении между ними царило взаимопонимание. Помимо учебы, он почти ничего не может сделать, потому что ему нужно два часа утром, чтобы приспособиться к этому дню, душ – это одна из важных процедур, а затем он должен обстоятельно лечить экзему, «чтобы она не воспалялась». Ночью он не может учиться, потому что иначе на следующее утро симптом непременно обострится. Если экзема усиливается, он страдает бессонницей, беспокоится по ночам и расчесывается во время сна. Он уже много об этом думал и много читал; он понимает экзему как постоянное покраснение: стыд в контексте сексуальности, потому что симптомы начались после того, как он вступил в отношения со своей первой подругой. (Все это: сексуальность, стыд, покраснение, эрекция – возвращает нас к моей ослышке.)

Роковым событием стала беременность этой его девушки, когда ей было 16, а ему 17. Об этом никто не узнал за пределами семьи. После долгих бесед с родителями приняли решение сделать аборт. Но экзема началась раньше. После этого ему стало плохо, у него появился страх прикосновений, он замкнулся, читал до 16 часов в день, у него появилось желание уйти в монастырь. При описании той ситуации стала ясна эдипальная составляющая симптома: с одной стороны, соперничество с отцом, который при этом отпечатался в психике пациента как карающее Супер-Эго. Я думаю, что ему не нужна сексуальная дисфункция в качестве регуляции слишком острой близости, ведь экзема предполагает не только отграничение (на симбиотическом уровне), но и управление конфликтами (эдипальный уровень).

Наши первые интервью господин Нордман прервал, поскольку хотел пройти со своей девушкой практику в одной африканской стране, в больнице на высоте 2000 метров над уровнем моря. Он полагал, что экзема могла быть связана с климатом, и где-то вычитал, что погодные условия на большой высоте могут смягчить симптом. (Африканская страна напоминает мне монастырь, в который он хотел уйти подростком.) На следующем интервью пациент рассказал, как прошло его время в Африке: ему было очень интересно там работать, он чувствовал себя нужным, чувствовал, что его принимают всерьез, утвердился в своих знаниях, которые он может применить на практике. Экзема действительно почти прошла, и он подтвердил таким образом свои теоретические предположения на ее счет. Потом он получил телеграмму о том, что его отец при смерти и что он должен немедленно вернуться. Стоило ему получить эту телеграмму и начать собирать чемодан, как кожа на лице моментально воспалилась как никогда раньше – на высоте 2000 метров.