Текст книги "«Это мое тело… и я могу делать с ним что хочу». Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела"

Как и в случае экземы, появление и исчезновение которой связано с ситуациями-триггерами, такими как близость, сильная связь или расставание, симптомы астмы варьируются в зависимости от конкретных условий, значение которых часто проясняется с терапии. Из-за их относительно символического содержания эти психосоматические реакции очень близки к истерии. Кроме того, астма – это заболевание, симптомы которого внезапно появляются и исчезают в психодинамически значимых контекстах, так что в некоторых случаях они могут быть близки к конверсии. В 1913 году Пауль Федерн представил случай бронхиальной астмы на встрече Психоаналитического общества по средам 5 февраля.

Астма возникла впервые после отделения от матери …. Обстоятельствами приступов были разочарования или лишения эротического характера или касающиеся амбиций пациента. Характерной особенностью приступов астмы было определенное настроение астмы. <…> Это настроение всегда вызывалось неосуществленным сознательным или бессознательным желанием и до зрелого возраста оставалось ощущением несчастного и заброшенного ребенка. <…> «Мне нужно помочь, мне это не нравится, и мать должна прийти». Этой помощи ребенок добивается с помощью крика и плача, подчеркивая и демонстрируя свое несчастье. <…> В бессознательном больной пациент все еще звал свою мать, крича до потери дыхания (Federn, 1913, S. 304 и далее).

Одна пациентка из моей практики, госпожа Куадбек (которая принесла на сеанс терапии семимесячного младенца), многие годы страдала от астматических приступов в течение дня; вечером, около 23 часов, они достаточно регулярно исчезали. Пациентка думала, что симптом связан с ее страхом людей, потому что пропадал, когда вечером она могла быть уверена, что может беспрепятственно посвятить остаток дня себе, т. е. приступ астмы – это не только «взывание к матери», но и, как отметил уже Феликс Дойч (Deutsch, 1933, S. 142), способ оттолкнуть мать:

«Было достаточно одного угрожающего приближения к запретному объекту любви, чтобы вызвать дыхательный спазм». В конце концов, когда речь идет об астме, мы говорим о задушенном крике, ведь воздух не может свободно выйти наружу.

Другой пациент страдал от тяжелых приступов сенной лихорадки, когда, выходя из вокзала, ехал в конной упряжке по тополиной аллее, ведущей в усадьбу матери. Он думал, что дело в пыльце, пока не понял в один прекрасный день, что приступы случались исключительно по пути к матери, но не тогда, когда он ехал обратно по той же аллее на вокзал…

Молодой человек Беатус Клаассен, заболевший язвенным колитом сразу после того, как уехал из родительского дома, испытывал панический страх перед сближением с девушками-ровесницами, и даже тогда, когда влюбился, что произошло довольно скоро.

Надо сказать, я не считаю сексуальную тревогу, которую можно понимать как страх симбиоза, типичной для психосоматических пациентов. В основном психосоматический симптом служит защитой, так сказать, бастионом, ограничивающим человека от близости, которой тот боится, но это не обязательно влияет на сексуальные отношения, поскольку связанная с ними близость выносима. По моему убеждению, здесь речь идет об «операциональной сексуальности» (McDougall, 1978), оторванной от человеческой близости и отношений, что может указывать на родство с сексуальным извращением, особенно в функции, регулирующей степень близости/дистанции.

Вернемся к Беатусу Клаассену. Однажды он отправился в достаточно длительный поход на велосипеде с девушкой, и поносы мучили его настолько сильно, что бедняга, особенно вечерами, часами был занят опорожнением собственного кишечника. Усталая девушка уходила в палатку, и, когда кишечник успокаивался и господин Клаассен мог думать о том, чтобы идти спать, девушка уже давно лежала в спальнике и ничего уже не могло «случиться».

Мы снова видим, что, как и при других физических нарушениях, даже здесь симптом, выражающий амбивалентное отношение пациента к объекту, двойствен – это не «взывание к матери», а в гораздо большей степени защита от потребности в матери. Если бы мать стала слишком близка, возникла бы опасность «становления слиянными».

Виола Ритц

20 января 1988 года. На прошлой неделе астма была сильнее, чем когда-либо, в том числе на рабочем месте, где она никогда не проявлялась. И это было потому, что босс заболел и на нее возлагали слишком большую ответственность. Когда он вернулся, у нее не было проблем с дыханием на рабочем месте. Пациентка рассказывает, что дочь собирается от нее съехать. «Думаю, я бы не выжила, если бы не Ингрид. Поскольку она была со мной, я все время готовила ей, а заодно готовила для себя. Для себя одной я бы этого не делала. В одиночестве я для себя ничего не стою». Теперь дочь-подросток постепенно становится ее матерью, она готовит и убирает.

Госпожа Ритц на самом деле рисует картину слияния матери и дочери: будучи матерью для своей дочери, она была матерью и для себя самой, или же дочь – в определенной мере уже тогда – становилась матерью для нее. Без дочери нет материнства. Теперь это на самом деле произошло: дочь берет на себя функцию матери.

У Виолы Ритц была сильная пневмония в возрасте шести недель. Она была настолько слаба, что даже не кричала несколько дней и ее уже соборовали. Потом она снова закричала, но у нее есть идея, что тогда она впервые спряталась в болезнь, замуровала себя в ней. Первый сын родителей умер от пневмонии, поэтому у нее есть мертвый брат – она ребенок-суррогат (см.: Hirsch, 1997, S. 172 и далее). У сестры также была пневмония: она и ее сестра, вероятно, должны были умереть от той же болезни, что и брат, любимый родителями. Отец хотя бы иногда занимался с пациенткой, а мать – никогда. Однажды отец принес Виоле футбольный мяч и в запале игры вдруг сказал: «О, вот бы ты была мальчиком!».

Госпожа Ритц не хочет ничего давать (она даже не хочет приносить мне медицинскую справку). Она хочет, чтобы ее поддерживали.

Подруга Ингрид лежит в детской больнице, мать и дочь навещали ее. Ингрид хотела побывать в отделении для грудных детей. Там у миссис Ритц был сильный импульс обнять и качать кричащего младенца. Она плачет. Она не может плакать о себе, только о ребенке. У нее нет воспоминаний о каких-либо проявлениях нежности с матерью.

Сенной лихорадки в этом году не было. С самого начала терапии она не брала ингалятор с собой, когда выходила из дома: у нее больше нет астмы. Раньше она всегда носила его с собой, и если забывала его дома, обязательно случался приступ. Когда из-за ингалятора у нее усилилось сердцебиение, она использовала пустой баллончик, и симптомы исчезали, хотя она точно знала, что там нет лекарства.

Пустой контейнер для лекарства имеет значение переходного объекта, который становится протосимволической репрезентацией матери. Объект теряет негативное качество, потому что он управляемый. Госпожа Ритц носила свой ингалятор в сумке годами и не использовала его. Это напоминает многих страдающих фобиями: даже когда их симптомы становятся менее выраженными, они все равно носят с собой пустую упаковку из-под валиума.

Затруднение дыхания случилось только однажды, в День матери. Она чувствовала себя виноватой в том, что не позвонила своей матери.

Тема матери проходит сквозь всю историю госпожи Ритц. Раньше работа была «свободной зоной», не «зараженной» матерью. Можно себе представить, что в переносе компания обрела значение матери, а начальник – отца, и оба были терпимыми в положении равновесия. Но если «отец» отпадает, то возникает необходимость усиления границы, защищающей от «матери», через болезнь. Ее ребенок создал мать – ее как мать, иначе она не находила смысла в своей жизни. Потом ребенок был «матерью» для нее, но теперь она хочет уйти. Болезнь умершего брата проливает свет на выбор симптомов: она плачет о младенце, на самом деле неотличимом от ее мертвого брата и ее самой. Плач как выражение горевания должен постепенно заменять психосоматический симптом, который, предположим, содержал в себе страх смерти, агрессию (мать больше волновалась о мертвом брате, в то время как Виола Ритц была «просто» девочкой), она была лишена заботы и разочарована. Симптом содержал в себе крик в адрес матери, но и границу – «не подходи слишком близко!». Теперь есть только чувство вины по причине идентификации с агрессором за то, что она не была матерью для своей матери. Этого достаточно, чтобы вновь возникла необходимость в психосоматическом симптоме (День матери).

Хотя конфликты, которые проявляются в сексуальных расстройствах, сегодня отступили в терапевтической практике на второй план (в сравнении с прошлым), они все еще случаются и могут быть рассмотрены, по крайней мере, частично как расстройство отношений. Сексуальность является одной из многих областей, в которых проявляется качество отношений, в том числе и в их бессознательной динамике, в которой можно проследить и развитие отношений. Как и в других психосоматических или функциональных симптомах, в сексуальной дисфункции можно увидеть смысл в регуляции близости и дистанции или в необходимости отграничения, но особенность тут в том, что успешная сексуальность приносится в жертву, чтобы спасти целое, а именно отношения. Потому что если бы расстройство не устанавливало барьеры, тому или другому участнику отношений пришлось бы бежать из страха близости. Опять же, тело «действует», и человек беспомощен, потому что он ничего не может сделать, но вынужден раскрыть бессознательную динамику отношений. Наконец он найдет средства, которые сделают физическое расстройство излишним.

Не вдаваясь здесь в детали широкого поля сексуальной дисфункции, можно достаточно уверенно сказать, что импотенция и «фригидность», а также вагинизм определенно выстраивают барьер, ограничивающий от партнера, в то время как преждевременное семяизвержение и аноргазмия позволяют сближение, но не допускают полной отдачи.

У господина Антинори всегда было несколько женщин одновременно. В основном он курсировал между двумя молодыми женщинами. О третьей, матереподобной и намного старше его женщине, с которой он постоянно вступал в сексуальный контакт, он молчал даже в многолетней групповой терапии. Становясь старше, он все чаще думал о том, чтобы создать семью, и однажды переехал к своей девушке, не обрывая при этом контактов с другими женщинами. После долгих дебатов подруга его из-за этого бросила, и он познакомился с другой девушкой, Марион. У них был «суперсекс», но он считал, что она ему не подходит… В конце концов он расстался с ней и остался один. Незадолго до Рождества Марион опять объявилась, и у него развился доселе невиданный страх того, что девушка сможет вновь его «захватить». Он обратился к бывшей девушке, с которой жил вместе и которая его бросила, встретился с ней и уверился в том, что не хочет к ней возвращаться. Потом он опять связался с Марион, они встретились и были очень рады, что снова вместе, но когда он захотел с ней переспать, господин Антинори впервые в жизни испытал полную импотенцию.

Инсценировки тела

Как и в случае с диссоциациями тела, термин лежит в основе патологического события, в котором тело служит конкретным целям защиты как материализация «я-тела». Таким образом, оно становится заменой первичного материнского объекта, субститутом травмированного ребенка, создает границы, которые психологически невозможны, и дает агенту власть, которой у него нет в других случаях: по крайней мере, он может проявлять ее в отношении собственного тела. Но что насчет человеческого тела, которое используется не таким образом, но присутствует как часть «Я» и его материальный аналог? Неужели тело – только немой компаньон, разве оно не остается знакомым и незнакомцем, разве оно не всегда видится объектом и подвергается соответствующему обращению, только не становится инструментом в таком очевидном расщеплении как при крайних формах патологического агирования?

Особенно во время акцентированной культуры тела <…> возникает вопрос о том, что движет нами, людьми, что заставляет нас постоянно обрабатывать тело и манипулировать им за пределами практических нужд, во всяком случае не принимать его таким, каким оно нам дано. Помимо ухода за телом, существует широкая область попыток изменить и трансформировать тело: нарастить или уменьшить его, добавить к нему что-нибудь, а также причинять ему что-либо и наносить вред, удалять из него, накладывать на него что-то, писать и отмечать что-то в нем, разрезать, прокалывать его и многое другое (Ruhs, 1998, S. 247).

То, что человек может творить с телом что угодно, ван Геннеп (van Gennep, 1909) видел более ста лет назад, и я к этому еще вернусь. Похоже, человек просто не может принять то, что дала ему природа, так же как он повсеместно вторгается в землю, сносит и срубает то, что на ней растет, и, с другой стороны, строит на ней: для него важно, что он сам планирует и творит все, что ему заблагорассудится. Полубог. И он не останавливается перед другими людьми – как на войне: сначала он делает все, чтобы убивать людей, но как только он только ранил их, он делает все, чтобы снова сделать их здоровыми («заштопать»). Конечно, он также завладевает своим телом: сохранять его таким, каким оно пришел в мир, кажется нам совершенно абсурдной мыслью – голым!

Интересная идея, предложенная Русом (Ruhs, 1998), основана на биологической незрелости новорожденного, отсутствии необходимого снабжения, что делает уход и любовь опекунов обязательными. Отсутствие инстинктивного управления также выливается в «изначально и принципиально нарушенные отношения человека к природе» (там же). Развитие «Я», а также ментальная концептуализация, т. е. постепенное присвоение тела (формирование «я-тела», репрезентаций тела) связано и совпадает с его признанием и символизацией и вербализацией со стороны опекуна. У ребенка нет тела от природы, он получает его и в конце концов его принимает.

С самого начала необходимо дополнение природы культурой, конечно, не взаимозаменяющее – сочетание естественного с культурными элементами никогда не приводит к полноценному целому. Поэтому тело никогда не бывает целостным, но это не мешает постоянно дополнять его в поисках совершенства[18]18
  Но этого хочет не тело, а «Я» в отношении тела.


[Закрыть]. Ввиду неизбежной неудачи, которую нельзя принять, все может повернуться вспять и вылиться в увечья, уничтожение и разрушение тела (там же, S. 248).

Только люди с незапамятных времен манипулируют своими телами таким образом, как будто человек должен символически доминировать над природой, как и над окружающей средой, в более или менее безвредной или деструктивной форме. Тело – самая близкая нам часть природы.

Повседневность тела

Как я уже говорил, тело для нас – само собой разумеющийся спутник (Hirsch, 1989a), оно только тогда становится заметным для человека, когда с ним что-то не в порядке, когда оно мерзнет (или «я мерзну»?), чувствует голод (или «я чувствую»?), ощущает боль или зуд. Это как со здоровьем, на которое человек обращает внимание, только заболев. А так оно живет подле нас, оставаясь незамеченным, – тело, которое есть у человека (но в немецком языке слово Körper разумно разводится со словом Leib, которым человек является)[19]19
  См. главу «Диссоциация тела».


[Закрыть]. И вследствие этой многозначности, двойственности тела, которое одновременно является внешним объектом и в то же время частью «Я», мы постоянно заботимся о нем, о себе или, соответственно, о себе в нем, для того чтобы сделать его (тело) таким, чтобы чувствовать себя с ним хорошо и соответственно выглядеть в своих глазах и глазах других, а также привести его (тело) в такое состояние, которое позволит нам продемонстрировать себя соответствующими релевантной нам группе. Так, например, в соответствии с господствующей модой мы постоянно занимаемся своей прической: ежедневно пользуемся шампунями, лаками, кремами и гелями для укладки, красим и стрижем волосы. Те, у кого есть кудри, распрямляет их, а те, у кого их нет, создают их себе при помощи химии. Антрополог Мэри Дуглас (Douglas,1970, S. 110) несколько иронично предлагает установить «степень растрепанности волос» как мерило «протеста против ненавистных форм социального контроля» в профессиональных группах. Можно установить корреляцию между длиной и степенью растрепанности прически и предпочитаемыми напитками, любимыми видами совместного досуга и другими формами организации жизни. Лицо также является объектом ежедневного воздействия, на него наносятся масла, кремы, краски делают из него пестрый ландшафт: карандаш для бровей, подводка и тени, тушь, румяна и губная помада выделяются на фоне сочной охры кожи. Конечно, я даже не все перечислил. Мужчины ухаживают за своей бородой или ежедневно бреются, женщины (а все чаще и мужчины тоже) удаляют волосы на многих других частях тела, как того требует мода. И так это во всех культурах: даже самые обнаженные индейцы Амазонки повязывают красную ленту вокруг пениса или облачают его в ткань, а женщины из племен Яномамо стыдятся, когда их видят без красной нити, которую они набрасывают на животы. Даже в Китае 1930-х годов было заметно, если на теле ничего не изменилось, как сказал Цянь Чжуншу:

У госпожи Тан были кудрявые волосы, невыщипанные брови и ненакрашенные губы. Она, казалось, уважала свои границы и не хотела помогать природе. Одним словом, госпожа Тан была редкостью в современной цивилизации (Qian, 1946/2008, S. 83).

Согласно установлениям «современной цивилизации», человек обрабатывает свое тело по неким правилам, писаным или неписаным законам. Мы причесываемся, бреемся и одеваемся. Конечно, мода, которая кажется единственно возможной в определенное время, изменяется, но вовсе не в строгом соответствии с этими правилами. Более того, хотим ли мы на самом деле соблюдать эти законы? Разве мы не хотим быть нонконформистами, провокаторами, нарушать правила? 50 лет назад никто в нашей культурной среде и не думал удалять волосы под мышками или даже на лобке – первое, по крайней мере, среди девочек и женщин, сегодня стало обязанностью, второе к этому приближается. Лобковые волосы все чаще воспринимаются 14-и 15-летними детьми как «отвратительные и негигиеничные» (Spiegel-online, 13 июля 2009), «число депиляторов для долговременного удаления волос растет» (там же). Что из этого просто мода, что – коллективное дисморфофобное безумие, что определяют средства массовой информации и можно ли доверять статистике, если исследования в области современного поведения тела спонсируются компаниями, производящими бритвенные станки? Согласно независимому исследованию (Brähler, 2009), две трети девочек-подростков (и пятая часть мальчиков-подростков) предпочитают удалять волосы под мышками, в области гениталий и на ногах (юноши удаляют волосы с гениталий и под мышками, бритье бороды не учитывалось). Среди людей среднего возраста насчитывается до четырех пятых женщин и около одной трети мужчин, которые это делают, но распространенность эпиляции уменьшается в старшем возрасте. В качестве причин называют гигиену, красоту и качество сексуальной жизни. Однако удаление лобковых волос, по-видимому, имеет несущественный побочный эффект: женские гениталии становятся слишком заметными, и если тенденция удаления волос, пусть даже отчасти, мотивирована желанием выглядеть «чисто и молодо», это приводит к разочарованию. И сегодня все больше женщин прибегают к коррекции половых губ, о чем мы еще поговорим в разделе «Интимная хирургия».

Итак, с одной стороны, существует нечеткая граница между обычным и провокационным новым (что, однако, скоро может стать нормальным, привычным). Есть еще одна граница, столь же нечеткая, между тем, что является социальной нормой или даже требованием и патологическими формами того же поведения. Например, нужно ли рассматривать модель, чья карьера подразумевает очень низкую массу тела и соответствующую внешность как пример клинической анорексии? Вызывают ли эти худощавые красотки, которые пребывают у всех на виду благодаря СМИ, рост нервной анорексии среди девочек-подростков или же мир моды и расстройства пищевого поведения отражают одну и ту же тенденцию в обществе? Возможно, такие течения в обществе, как требование эффективности, продуктивности, самосовершенствования восходят к исчезновению традиционных правил в обществе, в том числе исчезающей связи с религией и церковью (ср.: Hirsch, 2004a). Индивидуализация означает большую свободу в организации жизни, которая легко вызывает перенапряжение. Слишком большой интерес к телу и его форме сегодня объясняется, в частности, тем фактом, что тело – это область воздействия, влияния, которую каждый имеет в своем распоряжении и которую можно использовать, когда кажется, что в остальном от человека мало что зависит.

Если рассматривать диковинные формы современных модификаций тела – татуировки, пирсинг, прически или удаление волос, «эстетическую» и интимную хирургию – как форму синдрома нарушения целостности восприятия собственного тела (Body Integrity Identity Disorder, BIID), при котором человек ампутирует здоровую конечность, чтобы обеспечить единство тела и психики, то хочется остаться толерантным и предоставить людям свободу делать со своим телом «что хотят». Здесь можно выделить два основных, противоположных друг другу мотива. Один подчиняется идеалу красоты и пытается сконструировать свое тело таким образом, чтобы оно соответствовало современному взгляду на то, как выглядит красивое и совершенное тело. Второй – восстание против царящих идеалов с помощью модификации тела, которая подчеркивает инаковость человека.

С другой стороны, можно подвергнуть сомнению методы обращения с телом в качестве защитной меры, призванной скрыть или замаскировать психологическую реальность. Если подлинные мотивы модификации тела заключаются в компенсации дефицита идентичности, как в случае самоповреждения, то они являются чрезвычайной мерой для стабилизации психики и их сложно назвать конструктивными. Особенно когда истинные причины сознательных намерений размыты вследствие идолизации («прекрасного» тела), идеологизации, рационализации и недооценки последствий. Что воображает себе школьница с бритвой руках, которая нанесла себе «сорок маленьких порезов, все на животе»? «Когда я посмотрела на них, они выглядели как-то красиво. Я сделал что-то из своего жалкого, несовершенного тела», – говорит она (Süddeutsche Zeitung, 5 февраля 2007). Мы почему-то позволяем девочке сорок поверхностных порезов, особенно соизмеряя их с бесчисленными, действительно интрузивными мерами «эстетической хирургии». Но действительно ли тело было «жалким и несовершенным»?

Многие из обычаев, связанных с модификацией тела, обладают гендерной спецификой, обозначают и поддерживают принадлежность к определенному полу, хотя эти границы в наше время сильно размыты. Когда нас очаровывают и вместе с тем вызывают у нас отторжение «примитивные народы», которые проделывают себе дырки в носу и вставляют гвоздики в мочки уха и губы, нам стоит подумать о девочках нашей культуры, которые уже в раннем возрасте прокалывают уши. Можно вспомнить и растущее принятие обществом пирсинга и тату, которые делают себе подростки, не говоря уже о массовых обрезаниях младенцев мужского пола в еврейских и мусульманских культурах, а также во многих областях США.