Текст книги "Наказать и дать умереть"

Глава 15

Стокгольм, март

Никак не привыкну к тишине, в которой тонут современные редакции.

Когда я числился в газете мальчиком на побегушках, в офисе без умолку стучали пишущие машинки, стрекотали телетайпы. И главный, закатав рукава, со строкомером в руках и с раскрасневшимися щеками, выкрикивал названия рубрик, заголовки статей и подписи к снимкам. Гудела пневматическая почта, рукописи проходили через редакцию и отправлялись в наборный цех, где было невозможно разговаривать от стука машинок.

У наборщиков стоял холодильник с пивом, за которое отвечал старший по цеху. А я только и делал, что гонял между наборщиками и редакцией – с сумками, полными бутылок, когда бежал наверх, и набитыми ассигнациями карманами, когда спускался вниз. Кроме того, я принимал заказы на горячие сосиски, за которыми ездил на велосипеде на Фискарторг, – до тридцати разновидностей сосисок, с пюре и без, и хлеб. И пиво, само собой. Бывало, главный, наклюкавшись, падал носом в стол, а я стоял над ворохом верстки с его более чем отрывочными эскизами страниц – для Симрисхамна, Кристианстада, Хэсслехольма и Персторпа – и пытался собрать по клочкам хотя бы часть газеты.

И когда вечером номер наконец выходил из типографии, все здание редакции трясло, будто мы находились на огромном пароме посреди бушующего моря.

В залах пахло металлом и типографской краской, и все это утопало в табачном дыме, как в лондонском тумане.

Сейчас в Лондоне нет туманов.

И мало кто помнит о существовании газет.

И никакого просвета.

Мир будто погрузился в спячку.

В коридорах никого не видно, никто не орет в телефонную трубку.

Зачем, когда есть мобильники?

Карл-Эрик Юханссон встретил меня на входе, у вахты.

Я представился внушительного вида лысому охраннику, которому больше подошла бы роль главаря банды или героя футбольных дерби, и получил на грудь значок: «Гость. Свенссон».

Несмотря на бесконечное общение по телефону, с Карлом-Эриком мы не виделись почти год. Трудно сказать, сколько волос он потерял за это время. Юханссон принадлежал к числу тех мужчин, которые лысеют, едва выйдя из подросткового возраста.

На Карле-Эрике был светлый костюм и белоснежная рубашка с расстегнутой верхней пуговицей. Я слышал о новых дресс-кодах, и все же его внешний вид меня удивил.

Мы миновали еще две двери, которые Карл-Эрик открыл ключом-карточкой, вышли к лифтам и поднялись на недосягаемую для простых смертных высоту.

Собственно говоря, все происходило в квартале, застроенном небоскребами и офисными зданиями, битком набитыми малыми предприятиями и рекламными агентствами, частными клиниками и радиостанциями, ремонтными мастерскими, гаражами и тренажерными залами.

Прессе отводился отдельный этаж, ступив под низкие своды которого я сразу понял, почему предпочитаю работать в кафе «Иль». Нет ничего губительнее для журналиста, чем сидеть за стеклянной перегородкой. Офис открытого типа – что может быть дальше от реальной жизни и от мест, где эта жизнь творится, – городских и сельских улиц, футбольных стадионов, рок-клубов, привокзальных буфетов и подземных переходов метро.

Я не появлялся в редакции со дня увольнения. За пластиковыми ширмами и полупрозрачными стенками мелькали незнакомые молодые лица. Несколько старых сослуживцев курили на улице и выглядели на удивление постаревшими, усталыми и измотанными.

– А здесь делают нашу интернет-версию, – объявил Карл-Эрик и обвел рукой территорию, занимавшую по меньшей мере три четверти общей редакционной площади.

Я и раньше читал, что будущее за Интернетом, что виртуальные издания должны вытеснить бумажные, которые в лучшем случае станут их необязательными приложениями. Единственное, чего не ожидал, – что это будущее наступит так скоро.

– Нас ждут. – Карл-Эрик махнул рукой.

Я не слушал. Снова и снова обводил глазами офисный зал, но, как ни вглядывался, не мог узнать никого, кроме старого вахтера, который всегда был приветлив со мной. Когда-то он заведовал парковкой во дворе, а сейчас сидел на коммутаторе.

– Что, опять перестроились? – спросил я вахтера, кивая в сторону зала.

– Уже третий раз перестраиваемся, – проворчал он. – Было время, всю газету запихнули в подвал.

Мы прошли по коридору, на его стенах висели фотографии главных редакторов в позолоченных рамах. Похоже, время тоже ускорилось. Если за первые тридцать лет на этом посту сменилось всего три человека, то теперь едва ли не каждый год галерея пополнялась новым портретом.

Последней была женщина – Анна-Карин Экдаль.

Мы встретились с ней в одной из многочисленных комнат для переговоров – просторном помещении с огромным белым столом. По моим подсчетам, ей было за сорок, но выглядела она моложе. Анна-Карин держалась на посту уже больше года – рекордно долгий срок для последнего десятилетия.

Мне почти не пришлось с ней работать, но я много о ней слышал. Амбициозная охотница за новостями из Вестергётланда, она отличалась редкой трудоспособностью и могла заночевать в комнате для отдыха в редакции, если того требовали обстоятельства. С годами она накопила опыта и стала хитрее, брала одну высоту за другой на крутой карьерной лестнице, пока не прыгнула в редакторское кресло.

Ходили слухи, что и здесь не обошлось без интимных услуг высокопоставленным лицам. Не знаю, с кем она ложилась в постель, оказавшись в Стокгольме, но, будь она мужчиной, ее подвиги ставились бы ей в заслугу.

Мы с ней почти не общались – принадлежали к разным поколениям и разному кругу интересов. Она была высокой и спортивной, в интервью часто повторяла, что любит бегать трусцой. Носила короткие стрижки и красила волосы в пепельный цвет. Идеальную форму бровей корректировала в салонах красоты и в редакции всегда появлялась в темном костюме с брошью на лацкане воротника.

Брошь вспыхивала, стоило Анне-Карин повернуться под определенным углом к свету.

Блузка ослепляла белизной.

Подозреваю, она была не замужем, но жила с журналистом, который возглавлял производственный отдел и делал на телевидении реалити-шоу.

Рядом с Анной-Карин Экдаль сидела Лотта Берг, которую Карл-Эрик Юханссон представил как редактора отдела новостей. Я никогда прежде не видел ее и ничего не слышал о ней. Лотта была молодой блондинкой, в просторном белом платье с наброшенной на плечи голубой кофтой.

Я понял, что это неспроста.

Напротив Лотты расположился Мартин Янзон, тоже редактор отдела новостей. Из всех присутствующих, кроме Карла-Эрика, его я, пожалуй, знал лучше всех. Несмотря на его юный возраст или даже благодаря ему. Самое удивительное, что и на Мартина удалось напялить костюм.

Даниэль Клэссон, редактор веб-версии.

Казалось, он получил свое место только потому, что начальство не знало, куда его приткнуть. Клэссон принадлежал к числу тех мелких, плюгавых мужчин, которые своим поведением стараются компенсировать все, чем их обделила природа. Говорил он рублеными фразами и всегда в командном тоне, как сержант, любил тыкать в собеседника пальцем и входил при этом в такой раж, что не замечал смешков за спиной.

– Хотите кофе или минеральной воды? В автомате есть шоколадные шарики, – предложила Анна-Карин.

Я отказался. Карл-Эрик в общих чертах обрисовал ситуацию, и я приступил к изложению подробностей.

Лотта Берг делала пометки в блокноте. Клэссон строчил как одержимый. Карл-Эрик Юханссон, по своему обыкновению, что-то выводил в записной книжке.

Анна-Карин Экдаль сидела уронив голову на руки. Янзон слушал, откинувшись на спинку кресла.

Когда я закончил, повисла тишина.

Первой заговорила Анна-Карин. Не думаю, что остальные ждали ее слова, просто она быстрее всех сформулировала свои чувства.

– Это… это зашибись, Харри! – прошептала она. – Просто зашибись…

– Хм… Может, и так. – Я скромно пожал плечами.

Карл-Эрик Юханссон и раньше высказывал опасения на тему «что можно, а чего нельзя публиковать», но брюзжал только потому, что был инициатором встречи. Теперь же, когда мы собрались вместе и перешли к делу, сомнения развеялись сами собой.

– Значит, говорите, порка? – переспросила Анна-Карин. – И как нам это назвать? «Убийства с розгой» или, может… «Экзекутор»? Что скажете?

– Мм… Неплохо… – одобрил Мартин.

– «Убийства с розгой» будет лучше смотреться в анонсе номера, – кивнула главный редактор. – «Убийства с розгой» в анонсе, «Экзекутор» – заголовок. На том и порешим. Спасибо, Мартин.

Быстрые решения – вот то, что мне в ней нравилось. Возможно, владелец газеты после модной нынче критики по поводу доминирования в его организации мужчин искал именно такую женщину – которой не занимать решительности у сильного пола.

Как журналист, Анна-Карин Экдаль всегда балансировала на грани дозволенного, выглядела настоящей железной леди в теледебатах, а ее блог был одним из самых популярных и цитируемых.

– И, кроме вас, над этим никто не работает? – спросила она меня.

– Никто.

– Точно?

– Абсолютно.

– Прекрасно. Итак, – продолжила она, – Харри занимается непосредственно этой историей. Лотта и Мартин ищут дополнительные материалы с максимальным числом подробностей. Например, о шефе полиции, который оказался лидером тоталитарной секты, или о психе из Халланда, который устроил у себя в подвале камеру пыток. Эмма объяснит, что за болезнь стоит за всеми этими садомазо, Хелена осветит медицинскую сторону или что-нибудь в этом роде, не знаю… А Крюгера мы попросим поразмышлять над тем, о каких изменениях в шведском обществе свидетельствует это явление.

Эмма Лундин была кем-то вроде штатного сексолога. Хелена Бергквист писала на медицинские темы, а пенсионера Бертила Крюгера призывали каждый раз, когда требовалась жесткая политическая критика, особенно в адрес социал-демократов, или нужно было порассуждать о кризисе обшества, если это не одно и то же.

– Анонс, мы должны подумать об анонсе, – напомнила главный редактор. – Займешься этим, Мартин?

Мартин кивнул.

– А что с веб-версией? – подал голос Даниэль Клэссон.

Это была его первая реплика за все совещание.

Анна-Карин Экдаль повернулась ко мне:

– Вы гарантируете, что мы одни? – (Я кивнул.) – В таком случае наплевать на веб-версию. У нас будет большой эксклюзивный материал на бумаге, а в Интернете выложим его не раньше завтрашнего утра.

– Возможно, не стоит особенно упирать на то, что мы имеем дело с больным, – осторожно заметил я. – У нас ведь была воскресная рубрика о том, что порка – современное дополнение к сексу. Это своего рода национальное движение, разве мы не писали об этом? – (Мне никто не возразил.) – Первые изображения агрессивного секса обнаружены на стенах египетских пирамид, – добавил я.

– Не грузите, – махнула рукой Лотта Берг.

Это единственное, что она изрекла за вечер.

– Будет нелишним просветить народ, – возразил я. – В конце концов, на то мы и журналисты.

– Это популярное чтиво, – напомнила Анна-Карин. – Хорошие продажи и много кликов на веб-странице – вот что мы имеем каждый раз, когда пишем на подобные темы. Много воды утекло с тех пор, как у нас прошел материал о сектанте и его женщинах? В Сети выложен фильм, и он до сих пор популярен. Неплохо было бы вытащить и этого сектанта. Он жив, интересно?

– А что с ним сделается? – пожал плечами Карл-Эрик.

– В тот раз он выглядел таким хлюпиком, – засомневалась Анна-Карин.

– Хлюпиком он был с рождения, – успокоил ее Юханссон.

– Что-нибудь еще? – Анна-Карин обвела взглядом присутствующих.

– А что с Грёнбергом? – спросил я. – Не думаю, что он связан с садомазо, но упомянуть его, по-моему, лишним не будет. Вы не против, Анна-Карин?

– Вовсе нет, – согласилась главный редактор. – Мне нравится ваша идея. Пусть Крюгер приведет его в качестве примера того, куда катится шведское общество.

– В таком случае стоит снова опубликовать фото, где он поет «Hungry Heart», – предложил я. – Можно ли красноречивее проиллюстрировать падение поклонника Спрингстина?

Мартин Янзон рассмеялся, а остальные поджали губы. Все знали, что Анна-Карин Экдаль горячая поклонница Спрингстина.

– Так и поступим. – Главный редактор хлопнула ладонью по столу, объявляя, что заседание окончено.

На все про все ушло семнадцать минут, я засекал по мобильнику. Я искренне восхитился ее организованностью.

– Будете писать здесь? – поинтересовалась Анна-Карин.

– Нет, у меня кабинет в другом месте.

– Где же?

– На Кунгсхольмене, рядом с полицейским участком.

– А почему вы от нас ушли? Нам нужны такие репортажи.

– Слишком много заседаний, а «такие репортажи» требуют свободы. – Я вздохнул. – На самом деле я сам не знаю.

Последнее больше походило на правду.

Просто в один прекрасный день все закончилось. Финансовое состояние газеты ухудшилось, и в результате несколько лет подряд мы занимались исключительно обсасыванием сплетен о знаменитостях, выуживая их на англоязычных сайтах.

– Мне кажется, я на правильном пути, – добавил я, но Анна-Карин уже выскочила в коридор.

Быть может, торопилась на другую, не менее важную встречу.

На ней была узкая юбка, которая, кажется, называется «карандаш», – модель более чем уместная в газете.

Похоже, мужчин обязали приходить в редакцию в костюмах, а женщин – в платьях или юбках.

Карл-Эрик провел меня вниз, к брутального вида вахтеру, мы снова пошли по тихим редакционным коридорам.

Весь следующий день я намеревался провести за ноутбуком. Был уверен, что получу письмо от анонима, как только газета выйдет, и надеялся оказаться достаточно проворным, чтобы ответить ему, прежде чем он исчезнет из Сети.

Однако в тот вечер я выпил слишком много пива и кальвадоса и поэтому проспал дольше, чем рассчитывал, а будильник на мобильнике поставил не на то время.

И когда я включил ноутбук и зашел в почту, письмо уже было на месте.

Значит, «экзекутор», – писал загадочный корреспондент. – Что ж, можно и так.

Глава 16

Гётеборг, март

Верить газетным новостям – все равно что ловить рыбу за хвост.

Я никогда не понимал этого выражения, возможно, потому, что никогда не видел, как ловят за хвост рыбу.

Тем не менее журналисты быстро устают, это факт.

В то время как читатели ждут дальнейшего развития темы, редакторы не дают нам засиживаться на месте. Им нужны все новые скандалы и разоблачения.

Или я что-то путаю?

Истории с продолжением не имеют успеха в современных СМИ, где диетические и медицинские советы и результаты тестирования компьютеров и автомобильных шин повторяются с периодичностью в два-три месяца. Другое дело – в прежние времена, когда каждый начинал день с утренней газеты.

Сейчас же среднестатистический обыватель покупает один-два номера в неделю, и подобные «сериалы» вряд ли имеют смысл.

Но с «экзекутором» все вышло иначе.

Его драма, разыгравшаяся в формате А1, продолжалась из номера в номер. Со временем она стала занимать меньше места и сместилась с первых полос ближе к концу. Но не исчезла.

Другие издания пытались рассмотреть тему под новыми углами. Одна феминистическая газета во всем винила патриархат, показавший свое истинное лицо. Другая, наоборот, видела в S & M закономерное следствие феминизма. Некто из союза «Красный удар» утверждал, что пресловутая война полов не более чем фикция и сам он мечтает только о сильных женщинах, то есть в определенном смысле о возврате к матриархату. Мне даже захотелось познакомить автора с Харриет Тэтчер – моей подружкой из Нью-Йорка, специализирующейся на порке мужчин. В ней он нашел бы то, что искал.

Я участвовал в двух утренних посиделках на телевидении, паре ток-шоу и одном радиожурнале. Я снялся в документальном фильме и стал героем множества интервью. И все это из-за одной новостной заметки. Понятно, что я знал больше, чем говорил и писал, однако держался в рамках официальной версии.

Но шло время – и интерес к «убийствам с розгой» стал угасать. Йеспер Грёнберг вышел на свободу и залег на дно. Ходили слухи, что его жена забрала детей и скрылась в неизвестном направлении.

В одной программе я как-то заговорил об этом. Ведущая – молодая и на вид боевая особа – засомневалась в этичности затронутой темы. Имеем ли мы право поднимать проблему супружеской измены? Что это, как не бесцеремонное вторжение в личную жизнь?

Трудно сказать что-либо толковое на теледебатах, тем не менее мне удалось не на шутку возмутиться и прокричать в камеру, что если Йеспер Грёнберг корчит из себя добропорядочного отца семейства и строит политическую карьеру как защитник семейных ценностей, то избиратель – черт его возьми! – имеет право знать о похождениях своего героя.

Впоследствии газеты, Интернет и «Твиттер» написали, что я ругался в эфире.

Я регулярно звонил инспектору криминальной полиции Эве Монссон, но раз от раза беседы становились все короче. Отчасти потому, что ее расследование топталось на месте, отчасти потому, что Эва не располагала всей информацией об убийстве в Гётеборге. Казалось, сейчас она больше занималась расстрелами эмигрантов в Мальмё.

Инспектор Бенни Йоранссон обнаружил не только полное отсутствие чувства юмора. Он даже не считал своим долгом перезванивать мне, если я не заставал его на месте. Вернее, сделал это лишь единожды, дабы сообщить, что новостей для меня у него нет. Кто их поймет, гётеборгцев!

Если поначалу я проверял электронный ящик по многу раз в день, то теперь заглядывал в него все реже. Мой аноним молчал, отчего я чувствовал одновременно разочарование и облегчение. Разочарование – потому что терял последнюю нить, связующую меня с разгадкой случившегося с Ульрикой Пальмгрен и Юстиной Каспршик. Облегчение – потому что во время бесед с полицейскими совесть мучила меня все меньше.

Если время и дает нам способность забывать, то далеко не всегда предоставляет возможность ею воспользоваться.

Вскоре объявился Карл-Эрик Юханссон и сообщил, что в редакции накопились письма на мое имя. Целая коробка – и вахтеры не знают, что с ней делать. А через несколько минут мне позвонили из Гётеборга, но это единственное, что я успел заметить, – на дисплее тут же высветилось: «скрытый номер».

В тот момент я сидел не в кафе «Иль», а в «Меллквисте», заведении на Рёрстрандсгатан в Стокгольме, в котором обычно не пишу, а читаю. Недавно в нем добавился еще один зал – владельцы купили помещение бывшей табачной лавки и сломали стену, – так что теперь «Меллквист» вмещал больше десяти человек. В одиночестве я обычно устраивался в старом отсеке, возле окна, откуда открывался великолепный вид на улицу, людей и автомобили. Если же кого-нибудь ждал, выбирал столик в новом зале, более просторном.

Итак, я принял вызов.

– Вы Свенссон? – спросил мужской голос с сильным английским акцентом.

– Да, это я.

– Тот, который писал об убийстве в отеле в Гётеборге?

– Именно.

– О’кей. Ничего, если я перейду на английский?

– Ничего.

Мы продолжили по-английски, мне показалось, он даже сорвался на кокни, когда спросил, согласен ли я ему заплатить.

– За что? – удивился я.

– За информацию, – пояснил мужчина.

– Какую же?

– Возможно, я вспомнил бы кое-что из того вечера.

– А именно?

– Ну… вы понимаете, о чем я… политик и шлюха…

Я собирался возразить, что Ульрика Пальмгрен не занималась проституцией, но вместо этого вышел на улицу, желая продолжить разговор без помех. Я направился к станции метро на площади Святого Эрика, но на углу возле банка играл саксофонист. Пришлось повернуть в другую сторону.

– И что вы можете мне сообщить? – поинтересовался я.

– Мне кажется, я его видел.

– Кого?

– Того типа.

– Грёнберга?

– Who tha fuck is that?[23]23
  Это кто за черт? (искаж. англ.)


[Закрыть]

– Политик.

– Да, и его. Но и другого тоже. Сколько я получу?

– Все зависит от того, что вы нам скажете.

– Я хочу тысячу фунтов.

– Даже не знаю, сколько сейчас платят за такое газеты.

– У нас бы выложили миллион.

– Так вы действительно англичанин?

– Я устал от Гётеборга, от этих дождей, я хочу домой…

«Конечно, – подумал я. – В Англии всегда прекрасная погода».

– А почему вы не объявились раньше? – поинтересовался я. – И почему не обратились в полицию?

– Fack tha police![24]24
  На хрен полицию! (искаж. англ.)


[Закрыть]

– Где вы?

– В вашем гребаном Гётеборге.

– По какому номеру я могу с вами связаться?

– Я сам вас найду, через коммутатор.

– Но я должен буду кое с кем переговорить, – объяснил я. – Я больше не работаю в газете. Мне нужно заручиться поддержкой редактора и уладить массу вопросов, прежде чем я смогу дать вам ответ.

– Тогда валяй, а я перезвоню через час, о’кей?

– О’кей, – согласился я. – А как тебя зовут?

Но он уже дал отбой.

И хотя я недавно звонил Карлу-Эрику Юханссону, пришлось побеспокоить его снова и получить подтверждение того, что я уже знал, во всяком случае, с достаточной долей вероятности: газета может заплатить за информацию, но сумма зависит от объема и ценности последней.

– Он хочет тысячу фунтов, – сообщил я.

– Фунтов? – удивился Карл-Эрик.

– Да, это около пятнадцати тысяч крон.

– Нет, фунт сейчас стоит дешевле, – возразил Карл-Эрик. – Но десять-двенадцать, думаю, ты можешь обещать смело, если его сведения действительно окажутся ценными. А они должны быть чертовски ценными, потому что больше двух-трех тысяч мы обычно за такое не даем. Даже в провинциальной газете, где я одно время работал, выкладывали сотню только за то, что человек сообщал о необыкновенно высоком папоротнике у него на огороде.

– Или о морковке, похожей на член с яйцами, – добавил я.

– Нет, нас интересовали только папоротники. А почему, собственно, в фунтах?

– Он англичанин. Утверждает, что был в том пабе в Гётеборге, когда убили девушку. Якобы видел того, кто был с Грёнбергом.

– И почему он не объявился раньше?

– У меня сложилось впечатление, что он не дружит с полицией. И он торопится домой, в Англию. Говорит, ему надоели дожди.

– В Англии их, конечно, не бывает.

Распрощавшись с Карлом-Эриком Юханссоном, я вернулся в «Меллквист», сел на табурет у окна и стал ждать.

Он перезвонил через час и семь секунд – время, за которое я успел выпить три чашки капучино и съесть липкую имбирную булочку.

– Это я.

– Я понял.

– Что они сказали?

– С оплатой все о’кей, в разумных пределах конечно. Но для начала я хотел бы что-нибудь услышать от тебя, ты понимаешь?

– Sure[25]25
  Конечно (англ.).


[Закрыть], – ответил он. – Ты в Стокгольме?

– Да.

– Можешь ко мне подъехать?

Я попытался возразить, однако спустя два часа уже рулил по Е4 к югу от Стокгольма. По дороге забрал из газеты свою почту. Карл-Эрик оказался прав: коробка выглядела угрожающе.

А я-то думал, народ перестал писать журналистам бумажные письма.

Было тепло почти по-весеннему. Облака, окутавшие небо над Стокгольмом, рассеивались по мере моего продвижения на юг. Я остановился на заправке в Гренне, чтобы купить колбасок гриль с пюре и выпить на удивление вкусный кофе из автомата, и вдоволь насладился прекрасным видом на озеро Веттерн, расположившись на берегу за столиком для пикника.

Коробка с корреспонденцией была при мне. Я решил заняться письмами, однако вскоре понял, что бо́льшая часть их не содержит и малой толики здравого смысла.

Те, кто говорит о новом уровне коммуникации между СМИ и обществом, плохо представляют себе время бумажных писем с простой маркой на конверте.

В коробке я сразу заметил несколько серьезных посланий, не менее содержательных, чем профессиональные статьи газетно-журнальных дебатов. Между ними попадались и другие – злобные выпады, сгоряча набросанные ручкой или даже карандашом. Их авторы – в основном мужчины за семьдесят – во всем винили феминистку Гудрун Шюман, мусульман или Златана Ибрагимовича. Или просто писали о том, что «любая баба заслуживает хорошей взбучки».

Я давно не получал мейлов от предполагаемого убийцы, из чего сделал вывод, что он мог перейти на бумажные письма. Только это и заставило меня еще раз пересмотреть содержимое коробки. С первого взгляда на конверт я определял, стоит ли его вскрывать, – я для этого достаточно опытен.

В результате около дюжины писем я отложил в сумку с ноутбуком, которая лежала рядом со мной на переднем пассажирском сиденье. Остальные вместе с коробкой выбросил в обнаружившийся за бензозаправкой мусорный бак. После чего снова взял курс на Гётеборг.

Англичанин захотел встретиться в пабе «Паддингтон», что на Санкт-Паулигатан, 1.

Это почти wasteland. Пустошь.

Так далеко я заезжал лишь раз, когда только купил GPS и столь плохо его запрограммировал, что отклонился от шоссе в неизвестном направлении. Я долго блуждал возле какого-то Ульскрукена, прежде чем, ориентируясь на парк аттракционов с «американскими горками», выбрался оттуда через Лисеберг, Готиа-Тауэрс и «Гамла-Уллеви» – непонятно почему так названный совершенно современный стадион.

Сразу после Буроса солнце скрылось за тучами, а когда я поворачивал на Ландветтер, в ветровое стекло снова хлестал дождь, и в воздухе пахло осенью.

В памяти всплыли изображения англичан из книжек моего детства: элегантные, подтянутые, непременно в котелках и с зонтиками в руках, если, конечно, они не были солистами «Роллинг стоунз». Они разговаривали на той разновидности английского языка, которую называют королевской, и были джентльменами до мозга костей.

Тогдашний англичанин был продуктом двух мировых войн и послевоенной нищеты, нынешний – современного изобилия и нездоровой пищи. Рommes frites[26]26
  Картофель фри (фр.).


[Закрыть], чипсы, бекон и несколько литров пива в день – в результате все население поголовно страдает избыточным весом. А с утонченностью было покончено, когда первые футбольные фанаты, высадившись на континенте, разбили стекла в витринах магазинов и помочились в фонтаны.

Не могу похвастаться, что знаю гётеборгские пабы, но два-три, в которые заходил на Авевине[27]27
  Центральный проспект в Гётеборге.


[Закрыть], показались мне отвратительными. Из разряда тех, что называют плескальнями и где плещут в лучших английских традициях или, скорее, даже в ирландских.

Именно ирландские пабы стали у нас настолько популярны в последнее время, что любой швед считает себя экспертом по «Гиннессу», даже если выговаривает это слово далеко не с первого раза.

Но англичанин, поджидавший меня в «Паддингтоне», пил не «Гиннесс». Он сидел за маленьким столиком в глубине зала с чем-то больше похожим на пинту «Битера». Собственно, я не знал, кто это, пока он не помахал мне.

Он узнал меня, потому что видел по телевизору.

Англичанин оказался совсем не толстым, скорее крепким, с темными короткими волосами. Высоко закатанные рукава рубахи открывали предплечья, сплошь покрытые татуировками, значение которых я мог истолковать лишь предположительно. Меня не удивило, что во рту у него сильно недоставало зубов, а те, что сохранились, производили отталкивающее впечатление – всем известно, что англичане панически боятся дантистов.

– Закажи себе «Битер», – посоветовал он. – Пиво здесь настоящее, не сравнить с мочой, которую продают в пабах на Авенине.

Я попросил минеральной воды, рискуя получить бутылкой в лоб. Оно и понятно: бармен, гордящийся богатейшим ассортиментом пива самых экзотических сортов, мог воспринять такой заказ только как оскорбление. Даже по другую сторону Е6.

Информатор представился как Джимми. Он нервно постукивал по своему бокалу, и я заметил, что у него изгрызены ногти. На всех пальцах, кроме указательного правой руки. При этом его белая футболка была безупречно чистой, без надписей и картинок и аккуратно заправлена в голубые джинсы.

– И что ты имеешь мне сообщить? – начал я.

– А сколько дашь?

– Все зависит от того, что ты скажешь.

– Мне не нужны подачки.

– Никто не станет покупать у тебя кота в мешке, пойми. Для начала я должен убедиться в том, что информация представляет для нас хоть какую-то ценность.

Он помрачнел и поднялся из-за столика. Потом вернулся с новой пинтой, сел и начал рассказывать:

– В тот вечер я работал сверхурочно. По-черному. Копы никогда до меня не докапываются, потому что я не люблю бумаг. За меня числится мой приятель. – Он вздохнул. – Так вот, каждый имеет право расслабиться. А англичанину для этого не нужно даже пива. Достаточно сказать: «Cheers, mate!»[28]28
  Привет, друзья! (англ.)


[Закрыть] – и ты везде дома. Но в тот вечер политик успел наклюкаться еще до того, как вошел в зал. Он взял виски, не помню, какой именно. Я не интересуюсь такими вещами, если мне не наливают. Он сидел один за столиком рядом с дверью. Я протирал бокалы, когда увидел другого. Этот вошел с улицы и, судя по всему, хорошо знал, чего хочет. Он был в черных очках, и взгляд такой, словно стекла запотели. В тот вечер на улице лило, совсем как сейчас, как каждый день в этом чертовом Гётеборге.

– Но разве в Англии не бывает дождей? – не выдержал я.

– Да, но то в Англии.

Один – ноль в его пользу.

– В общем, не знаю, протер он свои стекла или нет, но он подошел к барной стойке и так наклонился, будто хотел что-то заказать. А когда я взглянул туда в следующий раз, его уже не было. – Он замолчал. Я ждал. – Прошло… точно не скажу, мне было чем заняться… но, что-то около часа, может, больше, когда этот парень снова появился в зале. Теперь он стоял рядом со столиком политика и как будто хотел угостить того. Он снова подошел к бармену и сказал ему – я четко слышал – на fuckin’ ’orrible[29]29
  Ужасный (искаж. англ.).


[Закрыть] английском: «One wisky». Мой коллега спросил, какого сорта, и он ответил: «Один черт». В общем, он что-то взял, вернулся к столику и… Я не понял, что произошло, но вскоре и он, и политик исчезли. Одновременно. И больше я их не видел.

Я чуть не крикнул: «Wow!» – но сдержался. Похоже, мой новоиспеченный приятель действительно видел убийцу Ульрики Пальмгрен. Я с трудом сохранял невозмутимый вид.

– Что скажешь? – допытывался Джимми.

– Э-э… А кто-нибудь еще это видел? – спросил я.

– Понятия не имею, но ведь речь не об этом.

– Неужели? – Я посмотрел ему в глаза. – Ведь странно получается, тебе не кажется? Ты один видел, ты один обратил на него внимание, а?

Джимми дернул плечами:

– Там было много народу, полный зал… Я не знаю.

– Но ты его заметил, разве это не странно? В нем было что-то необычное?

– Не думаю, я просто прочел газету, увидел тебя по телевизору и решил немного заработать…

– Как он выглядел?

– Гм… Очки, как я сказал, усы… Рослый такой… правда…

– Что – правда?

– Не знаю, как сказать… – замялся Джимми. – Мне показалось… что с ним… что-то не так.

– Что именно?

Он поджал губы, словно задумался. Я ждал.

– Одежда, – нашелся Джимми. – Такое впечатление, что костюм был ему тесен. Не по размеру.

– Хочешь сказать, он надел костюм с чужого плеча?

– Мм… не то чтобы… – Джимми мучился, подбирая слова. – Просто он сидел на нем как-то не так.

Он смотрел на меня, будто требовал, чтобы я оценил его историю. Именно этим я и занимался. В моем кармане лежала тысяча фунтов ассигнациями, и я должен был решить, сколько отдать ему.

– Что-нибудь еще? – спросил я.

– Когда он вошел с улицы, – кивнул Джимми, – втащил за собой сумку. Похоже было на хоккейную клюшку в футляре. Каждый придурок в Швеции играет в хоккей, но этот совсем не походил на хоккеиста. А потом, когда он вернулся за политиком, сумки при нем не было.