Текст книги "Наказать и дать умереть"

Глава 8

Мальмё, декабрь

Ничего нельзя найти в этом Мальмё.

Я заблудился в собственных карманах, как будто надел брюки с трупа. С похмелья передвигался как потерявшийся в океане кит, а за окном летели белые хлопья, каждый размером с хорошую пиццу.

И все-таки мне удалось выехать в Истад. Мы с фотографом рассчитывали остановиться у полицейского участка и схватить Томми Санделля, прежде чем он успеет что-либо сообразить и, главное, прежде чем свяжется с корреспондентами других газет или телеканалов.

Если в центре Мальмё я еще худо-бедно ориентируюсь, то новая система внешней кольцевой дороги остается для меня слишком запутанной. Впрочем, не такая уж она и новая. Десять лет этой петле есть точно, а то и больше. Но Стефан Перссон, молодой человек со щетиной на подбородке и серьгой в правом ухе, – фотограф, а они сориентируются где угодно. Такое впечатление, что в их мозг встроена система GPS и поэтому они так же легко водят машину, как и управляются с камерой. Я купил себе GPS, но до сих пор с ним не разобрался.

Мы выехали от площади Далаплан по шоссе Истадвеген, и я не ожидал увидеть в пути ничего особенного. Но не тут-то было. Мы словно очутились в другом мире. Давние события трудно воспринимать объективно – память окрашивает их в иные тона, – но то, что мы увидели на Истадвеген, больше напоминало старую Восточную Германию. Возможно, это звучит не слишком удручающе, но мимо нас проносились ветхие кирпичные постройки, фабрики и фермы, каких, я думал, давно уже не существует, и, как выяснилось, ошибался. Мы проезжали, вернее – тряслись, потому что пространство под колесами имело мало общего с современной европейской трассой, через многочисленные поселки, похожие на вымершие города за высокими противошумовыми заборами.

Должно быть, я крепко спал и проснулся, лишь когда Стефан Перссон толкнул меня в бок и сунул в руки чашку с дымящимся кофе. Мы припарковались возле тюрьмы. Умение раздобыть в таком месте кофе, должно быть, исключительный талант газетных фотографов.

В Истаде тоже шел снег. Хотя то, что лежало на земле, больше походило на отвратительную грязную кашу – проклятие Южного Сконе.

Томми Санделль вышел через час. Он ничуть не удивился, увидев нас со Стефаном. Меня же, в свою очередь, изумил его свежий цвет лица. Похоже, тюремное заключение благотворно сказалось на его физическом и душевном состоянии.

Он отпустил бороду. На голове красовалась кепка с надписью «Yankees». Его потертые джинсы, кроссовки и серое пальто напомнили мне о первой встрече с инспектором Эвой Монссон. Все его пожитки умещались в черном пластиковом пакете. Несмотря на жалобы на усталость, Томми выглядел намного лучше, чем во время нашей последней встречи, когда санитары утащили его на носилках.

Вполне возможно, он чувствовал себя гораздо здоровее, чем я.

– Свенссон! – воскликнул он, заключая меня в объятия. И тут же склонил голову набок и прищурился. – А… а кое-кто сегодня не чистил зубы.

– Чистил… слегка, – смутился я.

Стефан Перссон запечатлел нашу встречу, а потом снял Санделля стоящим на тротуаре с воздетыми к небу руками. Именно эта фотография красовалась в газете на следующий день, занимая почти разворот. Заголовок гласил: «Жизнь только начинается».

Это был хороший снимок, на фоне снега и всего прочего. «Пусть я влип, – сказал Томми. – Пусть попал в дерьмо. Но я выбрался, и это приключение научило меня ценить жизнь».

Я написал заметку для веб-сайта газеты – срочно в номер – о том, что Томми Санделль выпущен на свободу и, соответственно, больше не подозревается в убийстве женщины из Польши. Кроме того, я позвонил Кристеру Юнсону и попросил за плату приехать в Мальмё и забрать Томми Санделля, пока никто другой его не перехватил. Томми нужно было спрятать, пока СМИ не открыли на него охоту.

Мне показалось неразумным возвращать его в «Мэстер Юхан». Первой мыслью было зарегистрировать его в «Хилтоне», что возле «Триангеля», но и это место вызывало опасения – слишком известное.

Все закончилось тем, что Стефан Перссон доставил нас в «Кин-Лонг». Я знал, что Чьен приходит на работу рано. Мы сидели во внутренней комнате, выпивали и разговаривали, и нам никто не мешал.

В машине я сел рядом со Стефаном, а Томми устроился сзади и болтал без умолку.

– Ты вообще понимаешь, что произошло? – тараторил он. – Представляешь, какой творческий толчок я получил? Могу рисовать, петь и играть – я свободен!

– Я в курсе, – отвечал я. – Это ведь я забрал тебя оттуда.

Но Томми не слушал и распалялся все больше:

– Все великие блюзовые музыканты прошли через тюрьму. Даже Джонни Кэш. И как у него в результате все сложилось?

– Он вроде бы провел там всего несколько часов, – пробормотал я, обращаясь скорее к самому себе.

– А Роберт Джонсон не сидел, – продолжал рассуждать Томми.

– Зато он продал душу дьяволу.

Лицо Томми Санделля светилось счастьем. Он ведь не читал в тюрьме газет, а значит, не видел моей первой статьи с фотографиями мертвой женщины и замусоренной комнаты.

Не думаю, что он так легко согласился бы на интервью, будь ему все известно.

В «Кин-Лонге» Томми Санделль пил воду со льдом и чай, а мы со Стефаном ели пельмени. «Странный завтрак», – скажете вы. Но Чьен готовит очень хорошие пельмени. Кроме того, весь предыдущий день я не брал в рот ни крошки, а значит, это можно назвать и обедом, и ланчем.

После еды Стефан Перссон уехал. Он сделал достаточно фотографий.

– Теперь покончено и со спиртным, и со всем остальным, – решительно заявил Томми.

У нас получилось замечательное интервью.

Томми Санделль вел себя как ребенок. Он не просто не замечал расставленных мной ловушек. Он будто обживал и украшал их на свое усмотрение и весьма комфортно в них себя чувствовал.

– Знаешь, что мне понравилось там больше всего? – спросил Томми.

– Гороховый суп, полагаю.

– Что ты имеешь в виду? – удивился он.

– В такого рода учреждениях, с кухнями общественного питания, его, как я слышал, особенно хорошо варят.

– Ради бога, у них есть машина, на которой подвозят все готовое.

– Мм… Тогда не знаю, – растерялся я, добавив про себя, что обеды, которые развозит машина, наверняка готовят на кухнях общественного питания.

– Распорядок дня, – неожиданно сказал Томми.

– Распорядок дня?

– Именно. Ранний завтрак, а потом я составлял список того, что хотел бы сделать за день. Большинство, Свенссон, требовало телевизор и видеоигры, а я… – ты не поверишь, но материала накопилось на двойной диск, – я брал в руки кисть… тоненькую такую кисточку или акустическую гитару, и – представляешь, Свенссон? – музыка, картины – все приходило ко мне само; давно уже я не испытывал ничего подобного.

Мне лень было напоминать ему, что двойные диски давно уже никто не выпускает.

– А потом был ланч и прогулка. И если возникало желание поговорить с каким-нибудь жуликом о выпивке, дури или просто о жизни, я мог это делать сколько угодно. Хотя в основном беседовал с адвокатом.

Томми Санделль потеребил подбородок и огляделся:

– Как ты думаешь, здесь можно взять пива?

– Ты же завязал!

– Ради всего святого, пиво не повредит. Ты знаешь, сколько всего я вытерпел, должно же быть хоть маленькое вознаграждение, бальзам на душу.

Чьен принес полулитровую бутылку «Мариестада».

Я расспрашивал Томми о том, каково это – сидеть в тюрьме в Истаде, но разговор все сильнее клонился в сторону одиночества и долгих ноябрьских вечеров.

Томми выпил почти две бутылки. Язык у него заплетался.

– Это чертовски трудно… это… когда забываешь слова. Провалы в памяти. Да, это называется «провалы в памяти»!

– Ты о чем?

– Они запихнули меня в гребаный отель… И это после всего… Куда только не забрасывает судьба в наше время странствующего художника!

Двух бутылок оказалось достаточно, чтобы в нем проснулась прежняя болтливость и склонность к высокопарным словечкам. В то же время почти юношеская свежесть, которая так удивила меня в Истаде, исчезала с каждым глотком. Лицо Томми раскраснелось, припухло, и сам он как будто усох и стал меньше.

Я же, в свою очередь, чувствовал себя бодрее с каждой чашкой кофе, вероятно китайского.

– Но ты ведь заходил в бар? – спросил я.

– Теплый кабак – лучшее, что есть в жизни, – отвечал Томми. – Теплый кабак и женские объятия.

– Ты был там с женщиной.

– Правда? – Он посмотрел с удивлением. – И как она выглядела?

– Невысокая брюнетка – не бог весть что… – Я не стал упоминать, что она была пьяна.

– С большой грудью?

– Не помню.

– Видишь, у тебя тоже чертовы провалы. Тем и хороша тюрьма, что там всегда знаешь, что вокруг тебя происходит.

Томми взял третье пиво. Глаза его заблестели, а лицо расплылось в улыбке. Он наклонился и помахал у меня перед носом указательным пальцем:

– А я вот твою даму помню хорошо…

Правильно, так все говорили.

– Красивая, стильная, элегантная. Как она?

– Мила, – кивнул я.

Томми расхохотался:

– Мила? Я имею в виду, в постели. Молчаливая? Нежная? Или огонь? Она кричит?

– Не знаю, в постель мы не ложились.

Он снова рассмеялся:

– И ты думаешь, я в это поверю?

– Верь во что хочешь.

– А вот если бы я влез на нее, она бы закричала. Даже не сомневайся. Они всегда так делают.

Он не знал, что Кристер Юнсон все мне рассказал.

– Меня больше интересует женщина, которая лежала рядом с тобой, – вздохнул я. – Ты помнишь, что произошло?

Он пересел на диван. Раздался звук, словно он пукнул, и по комнате распространился кисловатый запах.

– Все было замечательно, – сказал Томми и тише добавил: – Китайская еда способствует газообразованию. Может, поэтому у них принято стимулировать отрыжку, чтобы опорожнить желудок после обеда. Ты об этом слышал?

– Давай, Томми, – быстро перебил я. – Что ты помнишь?

Он уже не наливал пиво в стакан, пил из бутылки. Отставив бутылку, Томми потер виски и уставился на журнальный столик перед диваном, словно пытался сосредоточиться.

– Помню клуб, – наконец заговорил он. – «КВ». Должно быть, я перебрал порошка, потому что голова гудела как барабан. Думаю, Кристер Юнсон… Ты ведь знаешь его? Кристер Юнсон был страшно зол на меня. Я чувствовал себя в прекрасной форме, но из гитары не мог извлечь ни звука. И передвигался… будто шел по болоту. – Внезапно Томми замолчал, словно мысль, которую он собирался озвучить, от него ускользнула, но потом нашелся: – Это было как в дурацких старых фильмах. Ты знаешь, о чем я говорю… Все как в тумане, и так странно, и ты не понимаешь ни черта, но все равно смотришь, потому что это единственный фильм в программе на всю неделю.

– Был праздник в холле отеля, – напомнил я. – А потом – непонятно, куда все делись. Некоторые твои собутыльники исчезли, но часть поднялась к тебе, потому что в номере остались бутылки. Кто ушел с тобой, помнишь? – (Он молчал.) – Напрягись, Томми. Ты сам признался, что перебрал, хотя некоторые утверждают, что ты был в полной отключке.

Он загадочно улыбнулся:

– Так ведь… художник – он всегда художник…

– В смысле?

– Сам думай, Свенссон. – Он внезапно ткнул в меня пальцем. – Со мной надо аккуратней, на цыпочках…

– Я думаю о том, что до сих пор никто из них не объявился в полиции. Никто не опознан, никто не дал показаний…

– Стукачи плохо кончают, это я понял в тюрьме, – заметил Санделль.

– Вспомни, Томми, – уговаривал я. – Ты ведь не сидел в тюрьме. Ты весело проводил время в уютном месте, где плетут венки, делают корзины и прочую дребедень, которую я видел на их сайте.

– Но я поклялся. – Томми приложил кулак к сердцу. – Я не стукач.

Моя правая рука сжалась в кулак. Жаль, что я далеко сидел.

– Я помню, как она лежала подо мной. – Он блаженно закатил глаза. – Визжала, как зверек… как поросенок…

Я снова вспомнил Кристера Юнсона и опять сдержался.

– Вряд ли, Томми, – сказал я вместо этого. – Она лежала одетой. И ты тоже.

– Ты точно это знаешь? – Он подозрительно прищурился.

– Я там был, Томми. Не помнишь?

Санделль наморщил лоб, будто крепко задумался, но вскоре его лицо снова просветлело.

– Мне нужно еще пива, – сообщил он. – А может, кое-чего и покрепче.

Он склонил голову набок и заглянул мне в глаза – точь-в-точь ребенок, который выпрашивает у мамы сласти у кассы в супермаркете, хотя до субботы еще далеко.

– Коньячку… Как ты думаешь, у китайца есть коньяк?

– Китайца зовут Чьен, – поправил я. – И коньяк у него есть.

Я знал, что у Чьена имеется коньяк высшего качества, однако попросил самый дешевый. У меня создалось впечатление, что Томми Санделль в скором времени отключится, а значит, тратиться на дорогой нет смысла. Тем более что Томми было все равно.

Так мы просидели весь день. Мне уже казалось, что Санделль засыпает, когда он вздрогнул и уставился на меня выпученными глазами.

– Так это ты меня укутал? – протянул он.

Я выпрямился на стуле, сосредоточился. Что-то новенькое. В той комнате я делал с Томми что угодно, только не укутывал.

– Нет, не я.

Он пристально на меня посмотрел и встряхнулся:

– Нет, тот был крупнее.

– То есть кто-то крупнее меня тебя укутал, ты это хочешь сказать? – подхватил я.

Он тяжело вздохнул и сделал большой глоток из бутылки.

– Ах, я уже не помню, все как в тумане.

– Он что-нибудь говорил? Напрягись, во имя всего святого, Томми!

– Я стараюсь, и вряд ли твой крик мне поможет.

Мне оставалось только удивляться ангельскому терпению Кристера Юнсона. Как только он управлялся с этим взрослым ребенком?

– Давай же, Томми… Что он тебе говорил?

Но Томми Санделль не отвечал. Через пару минут комнату огласил храп.

Чертов идиот!

В этот момент пришла эсэмэска от Кристера Юнсона. У меня еще час, – сообщал он. Я отвернулся от храпевшего Томми Санделля и включил ноутбук. Мое интервью выйдет уже завтра – эксклюзивный материал с фотографией Томми на фоне кружащихся снежинок в Истаде и заголовком: «Жизнь только начинается».

Чьен убрал со стола. На столиках снаружи уже рассаживались обедать. Потом в нашей комнатке появился Кристер Юнсон. Я кивнул на ноутбук, затем – на спящего Санделля.

– Он начинает новую жизнь.

– Вижу, – отозвался Юнсон. – Не в первый раз. На всякий случай я поставил в холодильник травяной настой.

И пока Чьен накрывал Кристеру Юнсону весенние роллы и цыпленка с ананасом, я прогулялся до двух ближайших банкоматов и снял в общей сложности двенадцать тысяч крон. Деньги предназначались Юнсону в качестве компенсации дорожных издержек, платы за труды и – не в последнюю очередь – за молчание.

Ни расписок, ни квитанций не полагалось. Мы расплачивались «по-черному». «Чернее, чем в Конго», как остроумно выразился Кристер.

– Удивительно, но Санделль до сих пор не поинтересовался, где его мобильник, – заметил я, передавая Кристеру деньги. – Между тем я нашел его в пластиковом пакете, среди остальных вещей. Я и не пытался его включить. Думаю, тебе тоже не следует этого делать. Пусть Санделль спокойно спит до утра в твоем автобусе. Кому он понадобится среди ночи? Кстати, на твоем месте я отключил бы и свой телефон. Тогда не придется врать репортерам.

Юнсон выглядел как в прошлый раз, только на футболке вместо «Доктора Филгуда» красовалась эмблема «Мотерхэда». Кристер кивнул и ответил, не переставая жевать:

– За двенадцать кусков я готов не включать мобильник хоть целую неделю. Если позволишь, могу отвезти Санделля к себе домой. Там он прекрасно выспится на моем диване. А завтра с утра – моя не проснется в такую рань – тронемся в Стокгольм. Решено.

Нам удалось на удивление легко привести Томми в чувство. Веселого и отдохнувшего, мы повели его к «меркабусу» Юнсона.

Он лукаво подмигнул мне, когда я пристегивал его к пассажирскому сиденью:

– А знаешь, что он сказал?

– Кто?

– Тот, который был крупнее тебя?

– Что? – насторожился я.

– Он шикнул на меня и велел спать дальше, а потом говорил что-то про Робин Гуда и Рождество.

– Про что?!

– «Как Робин Гуд на Рождество» – вот его слова. Больше ничего не помню.

– Что он имел в виду?

Санделль пожал плечами:

– Он вылез в окно со всеми своими мешками.

– Мешками?

– Полными денег, – уверенно кивнул Томми.

Я вышел из салона, направился к Юнсону и передал ему слова Томми.

– О чем это он, как думаешь? Ты лучше меня его знаешь.

Кристер Юнсон пожал плечами, затянулся и, бросив окурок на землю, шагнул в кабину. Автобус покатил из города. Он скрылся за «Триангелем», а в воздухе еще целую минуту висел удушливый кислый запах. Возможно, «меркабус» и не самая совершенная машина на сегодняшний день, зато в нем можно отлично выспаться.

В ушах у меня еще долго стоял храп Томми Санделля.

Вернувшись к Чьену, я рассчитался за еду, пиво и коньяк. Томми выпил три бутылки. Точнее, две с половиной, но за третью я заплатил полностью.

Теперь нужно вернуть отданные Кристеру двенадцать тысяч. В финансовых махинациях я ас. Это единственное, чем стоит заниматься.

Я отослал статью, и через полчаса Карл-Эрик Юханссон лично позвонил и сообщил, что все в порядке.

– Кто-нибудь, кроме вас, до него добрался? – уточнил он.

– Никто.

– Ты что, следил за ним? – удивился Карл-Эрик.

– Следить не нужно, – объяснил я. – Достаточно заплатить.

Потом я набрал номер Эвы Монссон и надиктовал на автоответчик, что побеседовал с Томми Санделлем и наше интервью выйдет в завтрашней газете. Я утаил и от Карла-Эрика, и от Эвы, что фактически споил Томми – и это после всех его объявлений о начале новой, трезвой жизни! О Робин Гуде, Рождестве и типе с денежными мешками я тоже, разумеется, умолчал.

В конце концов, каждый человек имеет право на свои тайны.

Тем более журналист.

Тем более в мире, где людям так не терпится осветить все темные уголки.

И не овчарка подняла меня с постели на следующее утро. Не старый автомобильный рожок, не стук теннисных мячиков, не фортепианное тремоло. Потому что мобильник я отключил с вечера, решив воспользоваться старым, проверенным средством: позвонил на ресепшен и попросил разбудить меня в шесть.

Теоретически достаточно было дать команду имевшемуся в номере телефонному аппарату – в нем предусмотрена и такая функция. Но практически это очень сложно и всегда срабатывает неожиданно. Я как-то попробовал – в результате он звонил через каждый час.

Итак, я поднялся в шесть утра и уже в семь сидел в машине на пути в Стокгольм.

Вчерашний снегопад за ночь сменился ливнем, и холодные струи хлестали в ветровое стекло. Ветер налетал порывами. Я нервничал и сжимал руль так, что побелели костяшки пальцев.

Глава 9

Стокгольм, январь

Весь год шведы мечтают о снежном Рождестве, словно быстро забывают, что это значит на самом деле. А стоит мечте сбыться, ждут не дождутся, когда Рождество закончится, и на чем свет стоит клянут его в блогах и твиттерах.

Инспектор криминальной полиции Эва Монссон не ошибалась, сказав, что Томми Санделль встретит Рождество со снегом. Ее прогноз оправдался на большей территории Швеции. Бывали дни, когда термометр за моим окном в Стокгольме показывал минус девятнадцать по Цельсию – температура скорее для эскимосов, чем для жителей современного европейского города.

Но в то утро, двигаясь на север от Мальмё, я быстро привык к окружающему меня белому безмолвию. Нервозность от загадочных писем и неприятных вопросов Эвы Монссон постепенно улеглась. С тех пор я не получал мейлов на эту тему. Напротив, поступило несколько запросов с радио и телевидения с предложениями, касающимися Томми Санделля и найденной рядом с ним мертвой женщины.

Одни меня заинтересовали, другие нет.

Все зависело от того, обещали мне деньги или нет и предлагали ли мне добираться до студии или радиостанции на такси.

На одну программу планировалось пригласить известного не то криминолога, не то другого специалиста по преступлениям – в общем, очень популярную личность, и нас с Эвой Монссон.

Я, разумеется, интересовал их только в связи с Томми Санделлем. Ей же предстояло рассказать о сумасшедшем, расстреливающем в Мальмё эмигрантов. Собственно, Эва не занималась этим делом, просто редакция решила восполнить ею наблюдающийся в криминальных программах недостаток умных и хорошеньких женщин. Эва подходила по всем статьям, кроме того, она не ругалась на камеру.

– Черт, как холодно! – воскликнула она, войдя с улицы.

В студии Эва использовала совсем другой язык, в котором, помимо всего прочего, не было и намека на сконский говор.

Они повезли нас в «Лидмар». В этом отеле – замечательный бар, где мы и выпили, а потом я пригласил Эву пообедать в ресторане на Риддарсгатан, в котором сам часто бывал.

– Ты не разговаривал с Санделлем в Стокгольме? – спросила Эва.

– Нет, – ответил я. – Ожидал встретить его в радиостудии, но он так и не явился. Возможно, это к лучшему. Кажется, он не готов к беседе со мной. Я с ним тоже.

На самом деле все обстояло не совсем так.

Я гадал, есть ли у Эвы Монссон тайны от меня? Я ведь так и не сказал ей о человеке с мешками денег, который шикнул на Томми и велел ему спать. Загадочное электронное письмо тоже от нее утаил. Сам не знаю зачем.

– И как там у вас с ней?

– С кем? – удивился я.

– С той, с которой ты встретился в Мальмё.

– Об этом ты, похоже, знаешь больше моего, – буркнул я неожиданно грубо.

– Ты всегда так нервничаешь, когда речь заходит о ней?

Эва права, не стоило так волноваться.

Возможно, на меня опять действовала полная луна, а я не замечал.

– Где вы видетесь? Ты водишь ее сюда?

– Кого?

– Не знаю. Ее.

– Нет, не вожу.

– Ты, помнится, говорил, что вы познакомились на конференции в Стокгольме, и я почему-то решила, что именно здесь.

Я ничего не ответил. Не мог сказать ей, что все началось с дегустации вина. Эва, конечно же, навела бы справки. Я вообще не знал, что придумать, – слишком трудно обмануть настоящего следователя.

– Мы сидели совсем в другом месте, – наконец выдавил я.

– Сидели? – переспросила она. – Звучит так, будто вы выпивали. Раньше ты называл это конференцией.

– Называй как угодно.

Она отложила приборы:

– А теперь я хочу большую чашку свежемолотого кофе и коньяк.

По Мальмё разгуливал маньяк, охотившийся на эмигрантов, – современный вариант «человека с лазером»[19]19
  «Человек с лазером» – Юн Аусониус – известный в Швеции преступник, убивавший в 1990-е гг. эмигрантов. Использовал оружие с лазерным прицелом.


[Закрыть], и я увидел в этом подходящую тему для беседы, но Эва не клюнула.

– Мне нечего сказать о нем, даже телевизионщикам, – отрезала она. – Я не настолько глупа, чтобы не понимать, почему они меня выбрали. Но от приглашений в Стокгольм никогда не отказываюсь.

– А как далеко продвинулось расследование дела Томми и Юстины?

Эва вздохнула:

– Мы допросили всех, кто был в отеле. Раз сто вызывали ту, с которой он пил в «Бастарде», и все напрасно. Ничего нового. – Она вылила в рот остатки коньяка. – Но в этом нет ничего удивительного. Далеко не всегда получается докопаться до истины.

– Странно слышать такое от следователя, – заметил я.

– Ты прав, это не для печати.

Мы попросили официанта вызвать такси, и я проводил Эву к выходу. Она куталась в сто одежек, увенчав себя огромной меховой шапкой, которая больше подошла бы русскому солдату времен Зимней войны, а за окном мело вовсю. Таксист, поднимавшийся к нам по Риддарсгатан, с трудом пересек улицу.

Лишь только машина скрылась в клубах снега, я вернулся на место. Нет ничего приятнее, чем сидеть в теплом ресторанном зале, когда за окнами дождь или метель. Из-за маленьких столиков здесь было довольно тесно, а от несмолкающего приглушенного гула становилось еще уютнее.

Я засиделся там до закрытия.

Все равно больше нечем заняться.

И потом, должен же кто-то оставаться в зале до самого конца.

Я обдумывал очередную поездку в Копенгаген. Не то чтобы рассчитывал найти там что-то новое или встретить кого-нибудь, владеющего информацией.

Тогда зачем? В чьих интересах? И что мне делать с полученными сведениями?

Передать Эве? Зачем?

Когда я проснулся на следующее утро, термометр показывал только минус семнадцать.

Весна уже в пути.

Батареи были теплые, но дом старый, дуло изо всех щелей. Я надел теплый свитер, ботинки, обмотался шерстяным шарфом и включил ноутбук.

Мне пришло новое сообщение.

Я не знал отправителя и вряд ли смог бы воспроизвести наизусть сочетание букв в поле «отправитель». Тем не менее я вздрогнул.

Браво, – писал zvxfr. – Эва Монссон великолепна на телеэкране, но она не открыла всей правды.

Часы показывали десять. Письмо поступило на мой адрес в семь сорок пять.

Что же такого утаила от телезрителей Эва Монссон?

Я взял мобильный и набрал ее номер.

Раздался голос автоответчика, – вероятно, Эва Монссон сидела сейчас в самолете, летевшем в Мальмё.

Я отменил вызов.

Что мне ей сказать?

Нужно набраться смелости, чтобы говорить о самом себе.

С чужими тайнами намного проще.