Текст книги "Измерять и навязывать. Социальная история искусственного интеллекта"

В наши дни наука доминирует в определении и навязывании социальных иерархий, что затрудняет изучение отношений между знанием и трудом. Эпистемический империализм научных институтов затемнил роль, которую сыграли в технологических трансформациях труд, мастерство, эксперименты и спонтанные формы знания. До сих пор широко распространено мнение, что изобретению новых технологий и экономическому росту способствует лишь применение науки в промышленности, хотя на практике это случается редко. Уже в начале XIX века политическая экономия признавала производительную роль умственного труда и познавательного компонента любых форм ручного труда в технических изобретениях. Социалисты-рикардианцы, в частности Уильям Томпсон и Томас Годскин, предложили такой анализ умственного труда, который в значительной степени предвосхитил теории, относящиеся к обществу знаний XX века. Согласно познавательной теории труда рикардианцев, главные составляющие труда – не мышечные, физические и энергетические, а психологические, интеллектуальные и информационные.

Уильям Томпсон – «ирландский экономист, социалист-утопист, последователь Р. Оуэна»[188]188
  Маркс в примечании представляет Томпсона именно так. См.: Экономические рукописи 1857–1861 гг. (Первоначальный вариант «Капитала»). В 2‑х ч. Ч. 2. М.: Политиздат, 1980. С. 554.


[Закрыть] – «использовал теорию Рикардо для социалистических выводов»[189]189
  У М. Пасквинелли – criticised political economy from a utopian socialist position («критиковал политическую экономию с социально-утопических позиций»). – Прим. ред.


[Закрыть]. В 1824 году Томпсон опубликовал книгу с оптимистичным названием «Исследование принципов распределения богатства, наиболее способствующих человеческому счастью, применительно к недавно предложенной системе добровольного равенства богатства». В этой давно забытой работе Томпсон дал одно из первых систематических определений современного познавательного труда:

Говоря о труде, мы всегда включали в этот термин количество знаний, необходимое для его направления. Без этого знания труд оставался бы не более, чем грубой силой, не направленной на что-либо полезное. Каким бы ни было соотношение знаний, полных или частичных, у промышленного рабочего или того, кто направляет его труд, для производительности необходимо, чтобы этим знанием кто-нибудь обладал[190]190
  Thompson W. An Inquiry into the Principles of the Distribution of Wealth Most Conducive to Humane Happiness Applied to the Newly Proposed System of Voluntary Equality of Wealth. London: Longman, Hurst, Rees, Orme, Brown and Green; Wheatley and Adlard, 1824. P. 272.


[Закрыть].

Как пророчески утверждал Томпсон, экономика знаний следует правилам, отличающимся от экономики дефицита материальных благ, развиваясь за счет непрерывного распространения и свободного преумножения:

Богатство, продукт труда, неизбежно ограничено в запасах… Не так обстоит дело с удовольствием, получаемым от обладания знаниями, их приобретением и распространением. Запас знания безграничен… Чем сильнее оно распространяется, тем больше умножается.

Томпсон, однако, понимал амбивалентность инструментального знания, согласно своего рода «диалектике просвещения», ante litteram. В духе типичной оуэнистской полемики он заявлял, что машины унижают «общие интеллектуальные способности» рабочих, сводя их к «вымуштрованным автоматам». Фабрика выступала для него аппаратом, который держит рабочих «в неведении о тайных пружинах, управляющих машиной, и подавляет общие силы разумов» так, чтобы «плоды трудов были отняты сотнями ухищрений»[191]191
  Thompson. Principles of the Distribution of Wealth. P. 272–275, 290, 292.


[Закрыть]. В «Капитале» Маркс приводит цитату Томпсона, которая выражает эту мысль в самом чистом виде:

Человек науки отделяется от производительного рабочего целой пропастью, и наука – вместо того, чтобы служить в руках рабочего средством для увеличения его производительной силы, – почти везде противопоставляет себя ему… Познание становится орудием, которое способно отделиться от труда и выступить против него враждебно[192]192
  Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Т. 1. Государственное издательство политической литературы, 1952. С. 69; Thompson. Principles of the Distribution of Wealth. P. 274.


[Закрыть].

Так он не только дал первое современное описание познавательного труда и когнитивной составляющей любого труда вообще, но и указал, что отчуждение знаний превращает их в репрессивную силу, враждебную самим рабочим.

Аналогичные позиции отстаивал рикардианский социалист либертарианского толка Томас Годскин, веривший в прогресс коллективного знания и автономию общества как от капитала, так и от вмешательства государства. Годскин был одним из основателей лондонского Института механики, где в 1826 году прочитал лекцию «О влиянии знания», позже опубликованную в его книге «Популярная политическая экономия» (1827). Переиначивая на современный им лад девиз Бэкона «Знание – сила», социалисты, в частности Томпсон и Годскин, утверждали, что знание представляет собой ключ к экономическому процветанию. Годскин сетовал, что Адам Смит, отец политической экономии, не уделил этому вопросу должного внимания:

Поэтому те книги, которые называются Элементами, Принципами или Системами политической экономии, но которые не охватывают и не развертывают полностью всего влияние знания на производительную способность и не разъясняют естественных законов, управляющих прогрессом общества в области знания, по существу представляют собой и должны собой представлять несовершенные трактаты по политической экономии[193]193
  Защита труда против притязаний капитала; Популярная политическая экономия / Т. Годскин; пер. с англ. под ред. А. Л. Реуэля. – Изд. 2‑е. – М.: Кн. дом ЛИБРОКОМ, cop. 2010. С. 104.


[Закрыть].

Пользуясь аргументом, явно направленным против Мальтуса, Годскин связал благотворный рост знаний с потребностями увеличивающегося населения, таким образом освободив территорию производства знаний от монополии государственных академий и научных учреждений. Он решительно заявлял: «Необходимость – мать изобретения, и постоянное наличие этой необходимости может быть объяснено лишь непрерывным увеличением народонаселения»[194]194
  Там же. С. 97. Элитистское объяснение знания см.: Мальтус Т. Опыт закона о народонаселении. К.Т. Солдатенков, 1895.


[Закрыть]. Согласно Годскину, именно рост населения требует совершенствования навыков производства и распределения богатств, порождая тем самым передовые знания: «В ходе истории, и по мере того, как растет и множится народонаселение, проявляется постоянная, естественная и необходимая тенденция к увеличению знания, а следовательно, и к росту производительной способности»[195]195
  Защита труда против притязаний капитала; Популярная политическая экономия / Т. Годскин; пер. с англ. под ред. А. Л. Реуэля. – Изд. 2‑е. – М.: Кн. дом ЛИБРОКОМ, cop. 2010. С. 102–103.


[Закрыть]. Подобно Томпсону, Годскин отмечал, что правила экономики знаний отличаются от правил капитализма: «Законы, управляющие накоплением и применением капитала, совершенно не похожи на законы, управляющие прогрессом знаний, и не связаны с этими законами»[196]196
  Там же. С. 92.


[Закрыть]. В представлении Годскина об обществе ни интеллектуальная иерархия, ни деление на «головы» и «руки», ни рабочая аристократия не должны существовать, поскольку «как умственный, так и физический труд затрачиваются почти каждым индивидуумом»[197]197
  Там же. С. 73.


[Закрыть].

Как заметила Берг, участники движения Института механики и обсуждений Вопроса о машинах благоволили мастерству с инструментальной целью: чтобы разделить рабочий класс и побудить сфабрикованную «рабочую аристократию» подражать буржуазным обычаям:

В движении Института механики считалось, что риторика о связанности технологического прогресса и экономического роста… способствует формализации иерархий в рабочем движении. Следует отделить квалифицированного ремесленника от простого неквалифицированного рабочего, а их обоих – от среднего класса. Проект по созданию «рабочей аристократии» дополнялся усилиями, направленными на дисциплинирование рабочей силы[198]198
  Berg. The Machinery Question. P. 179.


[Закрыть].

Культивируя в числе других одаренных людей (ученых, философов) фигуру виртуозного ремесленника, класс промышленников стремился иерархически разделить пролетариат на низкоквалифицированных и высококвалифицированных рабочих и навязать ступенчатую дисциплину труда. Рабочее движение, напротив, боролось за сохранение единого фронта, в котором неквалифицированные рабочие и квалифицированные ремесленники видели бы друг друга по одну сторону политических баррикад. Чтобы сохранить такую позицию, по тактическим соображениям необходимо было и скрыть, и принять различие как между умственным и физическим, так и между индивидуальным и коллективным трудом. Следовательно, с точки зрения политической стратегии для объединения разделенного фронта требовалось заявить, что весь труд, по сути, физический (не подразумевая при этом, что весь труд также и умственный). Все коллективные знания, включая навыки, умения и даже науку, таким образом, становились выражением труда вообще.

В конечном итоге эта реакция рабочего движения на внедрение иерархий привела к отказу признавать внутри себя статус умственного труда, а значит к бессознательному принятию буржуазной социальной сегментации. Таким образом, умственный труд отвергли, чтобы сохранить политическое единство рабочих по Вопросу о машинах. Сосредоточенность на ручном труде постепенно навязала понимание труда как сугубо энергетической деятельности (по замечанию Рабинбаха, даже термин Arbeitskaft Маркс позаимствовал из термодинамики)[199]199
  См.: Rabinbach. The Human Motor.


[Закрыть]. И дискриминация умственного и физического труда, проведенная средним классом, и нейтрализация умственного труда в рамках физического, предпринятая рабочим классом, были продиктованы соображениями политической тактики в поле социальных сил индустриальной эпохи. Примечательно, что забвение теории умственного труда XIX века в следующем столетии объясняется как раз силой рабочего движения в его конфронтации с классом капиталистов.

Маркс сыграл в политической амнезии умственного труда особую роль (см. главу 4). Он знал работы Томпсона и Годскина, цитировал их, но в «Капитале» убрал все упоминания умственного и познавательного труда и «всеобщего интеллекта», заменив их изобретательной способностью разделения труда и новой фигурой совокупного рабочего, или Gesamtarbeiter. Вслед за Бэббиджем Маркс усвоил идею, что изобрести машины позволила не наука, а расширенное разделение труда. Таким образом, Маркс перевернул познавательную теорию труда Томпсона и Годскина, получив более материалистическую трудовую теорию знания, согласно которой знание производят спонтанные, бессознательные, неявные и коллективные формы труда. Тем не менее возникновение промышленных машин разделило рабочих на квалифицированных и неквалифицированных. Маркс четко резюмировал: «Благодаря введению машин усилилось разделение труда внутри общества и упростилась задача рабочего внутри мастерской, капитал оказался объединенным, а человек еще более разорванным на части»[200]200
  Маркс К. Нищета философии. Ответ на «Философию нищеты» г. Прудона. М.: Госполитиздат, 1941. С. 120.


[Закрыть]. Именно на этом основании Берг делает вывод, что «машины не вытеснили труд. Скорее, они дифференцировали его, расчленив старое ремесло»[201]201
  Berg. The Machinery Question. P. 34.


[Закрыть].

Различение «головы» и «рук», то есть умственного и физического труда, характерно не только для современных индустриальных обществ; это часть западной культуры по меньшей мере со времен аристотелевского противопоставления эпистемы («знание») и техне («искусство», или «ремесло»), которое использовалось в Древней Греции, а затем на Западе для установления социальных иерархий. Историки математики, в частности Петер Дамеров, относят социальное разделение умственного и физического труда к заре цивилизаций, когда его вызвала к жизни необходимость вести подсчет населения, планировать сельское хозяйство и управлять ресурсами. Как отмечают историки науки Лисса Робертс и Саймон Шаффер, контроль над абстрактными символами перерождается в сферу букв и духа и долгосрочную классовую сегментацию общества:

Самоназначенные умственные рабочие – философы, ученые, законодатели и бюрократы – тогда, как и сейчас, заявляли и формировали господство своего «понимания» над рабочими ручного труда и их ремеслами. Они полагались на взаимное усиление принудительной риторики и жестоких действий. Легкое принятие их категорий оставило нас с исторической картой, сформированной противоположными и иерархически упорядоченными парами: ученый/ремесленник, наука/технология, чистый/прикладной и теория/практика[202]202
  Roberts L., Schaffer S., and Dear P. (eds). The Mindful Hand: Inquiry and Invention from the Late Renaissance to Early Industrialisation. History of Science and Scholarship in the Netherlands. Vol. 9. Amsterdam: Koninkliijke Nederlandse Akademie van Wetenschappen, 2007. P. xiii.


[Закрыть].

Таким образом, можно утверждать, что первое разделение труда в современном понимании – это разделение «головы» и «рук», которое зародилось в мастерских эпохи Возрождения и затем полностью реализовалось именно на промышленных фабриках в форме разделения умственного и физического труда. Историк науки Эдгар Цильсель достоверно показал, что даже «герои» так называемой научной революции, например Галилео Галилей, черпали больше знаний в подпольных мастерских, тайных библиотеках и кочующих аудиториях, чем в стенах университетов[203]203
  Zilsel E. The Social Origins of Modern Science, History of Philosophy of Science. Dordrecht: Springer, 2002. P. 5.


[Закрыть]. Робертс и Шаффер предложили изящный образ «осознанной руки»: в нем признается важность изобретательности ручного труда, механических экспериментов и ученых мастерских для современной эпохи, но без романтизации мастерства, которая часто присутствует в консервативном дискурсе[204]204
  Прогрессивная интерпретация ремесел см.: Сеннет Р. Мастер. М.: Strelka Press, 2018. Консервативное толкование мастерства см.: Sloterdijk P. You Must Change Your Life. London: John Wiley & Sons, 2014. P. 292: «Те, кому не интересны ремесленники, также должны молчать о героях».


[Закрыть]. Не культивируя провиницальный «героизм» ремесленников в реакционном ключе, образ «осознанной руки» подчеркивает коллективное измерение жизни, полной экспериментов и изобретений[205]205
  Робертс и Шаффер указывают на двусмысленность современного «отрицания [ремесленной] смекалки».


[Закрыть].

Индустриальная современность утвердилась на захвате коллективного знания государственным и экономическим аппаратами, институтами знаний и технологиями знаний, которые в конечном счете превратили умственный труд в Geist, если использовать амбивалентный немецкий термин, то есть не в интеллектуальный дух, а скорее в призрак (и его политическая теория все еще пытается уловить). Отнятый у рабочих и изъятый из общественной кооперации, умственный труд стал полузримым демоном: политической проблемой, которую хотят изгнать – по противоположным причинам – и рабочее движение, и корпоративные силы[206]206
  Damerow P. and Lefèvre W. Tools of Science // Peter Damerow. Abstraction and Representation: Essays on the Cultural Evolution of Thinking. Berlin: Springer, 2013. P. 401.


[Закрыть].

Хотя создатели орудий и операторы станков знали, что участвуют в изобретении новых технологий, они редко отдавали себе отчет, что также участвуют в научных открытиях. Новые машины стимулируют появление научных понятий и смену научных парадигм чаще, чем наука изобретает технологии откуда-то сверху. Как уже упоминалось, именно паровая машина породила термодинамику, а не наоборот. Наука о преобразовании тепла и энергии была призвана улучшить паровой двигатель: она не представляла собой результат любопытства по отношению к Вселенной, а служила проекцией сулящих выгоду амбиций создать источник автономного движения. Исследуя формы знания, переживающие механизацию, важно выделить знание о мире, которое машины выражают по-новому. Идею, согласно которой орудия, инструменты и машины проецируют и конституируют онтологию научных теорий о мире, можно определить как машинную теорию науки. Как подчеркивают, в частности, Петер Дамеров и Вольфганг Лефевр, орудия труда – это также орудия исследования мира и рефлексии о нем. «Развитие науки зависит от развития ее материальных орудий… Использование материального орудия всегда дает больше знаний, чем вложено в его изобретение»[207]207
  Ibid. P. 400.


[Закрыть]. Дамеров и Лефевр также указывают, что наука никогда не бывает полностью независимой от материальности инструментов:

Наука не свободна в формировании абстракций; в этой деятельности она ограничена материальными предпосылками, точнее, имеющимися в ее распоряжении орудиями, обеспечивающими познание с помощью абстракций, которые можно воплотить… Материальные орудия научного труда определяют круг объективных возможностей, задающих рамки для разработки научных абстракций[208]208
  Эддингтон А. С. Относительность и кванты. УРСС, 2004; Blum H. F. Time’s Arrow and Evolution. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1955.


[Закрыть].

Впрочем, последствия использования орудий и машин никогда не прозрачны полностью. Машины возникают в результате экспериментов. Часто машинами пользуются, не имея полного понимания, как они работают. Наука призвана закрыть белые пятна не только в наших знаниях о Вселенной, но и в наших знаниях о машинах. Здесь следует добавить, что восприятие природы во многом основано на машинах – не только потому, что инструменты опосредуют восприятие, но и потому, что машины косвенно повлияли на онтологию целых научных парадигм. Например, в XXI веке стандартная теория времени по-прежнему основывается на необратимой стреле энтропии, которая перед канонизацией в форме второго принципа термодинамики была обнаружена и осмыслена в связи с камерами парового двигателя[209]209
  Включено в Freudenthal G. and McLaughlin P. (eds). The Social and Economic Roots of the Scientific Revolution: Texts by Boris Hessen and Henryk Grossmann. Berlin: Springer, 2009.


[Закрыть]. Не будет преувеличением сказать, что мы до сих пор смотрим на Вселенную из чрева промышленной машины.

В 1931 году в лекции «Социальные и экономические корни “Начал”[210]210
  Имеется в виду работа «Математические начала натуральной философии». – Прим. ред.


[Закрыть] Ньютона» Борис Гессен объединил историю науки и техники на основе метода исторического материализма. Он утверждал, что своими достижениями Ньютон обязан орудиям и машинам того времени, которые, что неудивительно, служили тогда основными средствами производства: оборудование для транспортировки по водным каналам, водяные насосы и шкивы, используемые в горнодобывающей промышленности, новое огнестрельное оружие и прицелы и т. д.[211]211
  Опубликовано в Freudenthal G. and McLaughlin P. (eds). The Social and Economic Roots of the Scientific Revolution: Texts by Boris Hessen and Henryk Grossmann. Berlin: Springer, 2009.


[Закрыть]. Питер Галисон объяснил разницу между ньютоновской и эйнштейновской физикой, проведя в недавнее время анализ технически опосредованного восприятия времени и понятия синхронизации в соответствующие эпохи: централизованный универсальный часовой механизм поддерживал единообразное время в мире Ньютона, тогда как «электромеханический мир» Эйнштейна собирали воедино новые сети связи, в частности, телефония[212]212
  Историческая эпистемология науки может называться по-разному: Эндрю Пикеринг именовал ее «историей киборгов», Питер Галисон – «технологическим прочтением теоретических достижений науки», Хеннинг Шмидген – «машинной историей» (Maschinen-Geschichte) науки. Pickering A. Cyborg History and the World War II Regime // Perspectives on Science 3, no. 1 (1995): 1–48; Галисон П. Часы Эйнштейна, карты Пуанкаре. Империи времени. ИД ВШЭ, 2022. С. 396; Schmidgen H. Hirn und Zeit: Die Geschichte eines Experiments, 1800–1950. Berlin: Matthes & Seitz 2014. P. 44.


[Закрыть]. Применительно к индустриальной эпохе историческая эпистемология науки и техники предлагает пересмотреть проект «машинного интеллекта», представив его как призму, в которой отражаются множественные формы знания. Приложив определение «машинного интеллекта» к большой временной шкале, мы увидим, что у этого выражения существует по крайней мере четыре значения:

– человеческое знание машины;

– знание, воплощенное в проекте машины;

– человеческие задачи, автоматизированные машиной;

– новое знание о вселенной, ставшее возможным благодаря использованию машины.

Сила промышленной машины как артефакта заключается в том, что она объединяет в себе отношения между энергией и материей, знанием и наукой, и, что еще важнее, между капиталом и трудом. В этом смысле промышленная машина воплощает множество противоречий капитализма и служит локусом социальной и идеологической борьбы. Когда технологию называют главным политическим вопросом наших дней, возникает впечатление, что двойственности индустриальной эпохи продолжают воспроизводиться. Например, и академический техно-детерминизм, и корпоративный техно-солюционизм ставят технологию в центр политического вопроса. Однако было бы грубой ошибкой считать технологию уникальным локусом политического конфликта. Как я стремлюсь объяснить в этой книге, «двигателями» технического и политического развития выступают социальные отношения – в частности, трудовая кооперация. Однако социальные явления также следует тщательно описать. Из чего состоит трудовая кооперация? Как конструировалось, использовалось, нарративизировалось и анализировалось понятие труда в политической экономии XIX и XX веков? Нетривиальный вопрос, поскольку мы до сих пор пользуемся идеей труда, возникшей в XIX векe в результате жестких политических конфликтов, подразумевая, что труд – физическая деятельность, зачастую лишенная каких-либо умственных компонентов.

Промышленный капитализм представлял собой не только энергичную интенсификацию труда и производства; он также был трансформацией разделения труда и социальных отношений, матрицей нового способа производить знания – не только математику, механику и физику, а знания самого разного типа. Уже в начале XIX века социалисты-рикардианцы, в частности Томпсон и Годскин, обсуждали социальный потенциал и психические импликации «умственного труда», утверждая, что знание служит первым источником труда. Другие политические экономисты, в том числе Маркс, в целом соглашались с ними, но уточняли, что источником коллективного знания служит труд – без деления на умственный и физический. Пока Бэббидж экспериментировал со счетными машинами, современные вычисления как проект механизации разделения умственного труда родились в мастерских индустриальной эпохи.

В этой главе я исследовал гипотезу о том, что подлинную и тайную транзакцию между трудом и капиталом в индустриальную эпоху составляют знание и интеллект. Мы уже убедились, что любой труд носил и носит познавательный и производящий знание характер. Важнейшей составляющей труда служат не энергия и движение (которые легко автоматизировать), а знания и интеллект (которые и в эпоху ИИ далеко не полностью автоматизированы). Индустриальная эпоха также стала периодом первоначального накопления технического интеллекта, то есть изъятия знаний из труда. Сегодня ИИ продолжает тот же процесс: коллективные знания систематически механизируются и капитализируются в форме новых аппаратов, наборов данных, алгоритмов, статистических моделей машинного обучения и других техник. Нетрудно представить ИИ как позднее воплощение совокупного рабочего, Gesamtarbeiter, которого Маркс считал главным действующим лицом промышленного производства. Далее мы увидим, что Вопрос о машинах XIX века сохраняет огромное значение и сегодня, поскольку позволяет понять, как ставить под вопрос обобщенный процесс автоматизации в эпоху ИИ. Заметим, что в 2016 году вышел специальный номер The Economist об искусственном интеллекте, включавший предупреждение: «Вопрос о машинах возвращается»[213]213
  The Return of the Machinery Question // Economist, June 2016, economist.com.


[Закрыть].