Текст книги "Измерять и навязывать. Социальная история искусственного интеллекта"

Бэббидж не был гением-одиночкой. Публикация антологии Бертрама Боудена «Быстрее, чем мысль» (1953) положила начало растущему признанию Ады Лавлейс и ее вклада в проекты Бэббиджа[151]151
  Bowden B. Faster than Thought: A Symposium on Digital Computing Machines. London: Pitman, 1953.


[Закрыть]. Сегодня продолжающий увеличиваться корпус литературы прославляет ее как «первую программистку в истории», игнорируя роль других оставшихся неизвестными женщин в бизнесе временных расчетов[152]152
  См.: Baum J. The Calculating Passion of Ada Byron. Hamden, CT, Archon Books, 1986; Essinger J. A Female Genius: How Ada Lovelace Started the Computer Age. London: Gibson Square Books, 2013; Moore D. L. Ada, Countess of Lovelace: Byron’s Legitimate Daughter. New York: Harper & Row, 1977; Toole B. A. (ed.). Ada, the Enchantress of Numbers: A Selection from the Letters of Lord Byron’s Daughter and Her Description of the First Computer. Mill Valley, CA: Strawberry Press, 1992.


[Закрыть]. Лавлейс, дочь поэта Байрона и математика Анны Изабеллы Милбэнк, о которой часто забывают, так увлекалась алгебраической записью, известной в то время как «анализ», что стала называть себя футуристическим словом «аналитик»[153]153
  Сегодня мы различаем символический анализ (алгебру) и численный анализ (изучение алгоритмов), поскольку они опираются на различные процедуры символизации и рассуждения, но во времена Лавлейс термин «анализ» означал как алгебраическую нотацию, так и дифференциальное исчисление Ньютона и Лейбница, которые отличались от учебных программ по геометрии.


[Закрыть]. Собственно, именно страсть к математике и абстрактной записи свела ее с Бэббиджем.

Лавлейс помогала Бэббиджу проектировать Аналитическую машину и написала первую задокументированную в истории машинную программу. Хотя Аналитическая машина так и не была реализована, виртуальная программа Лавлейс, представлявшая собой набор инструкций для выполнения машиной, считается первым примером современных алгоритмов. Впрочем, сама программистка не пользовалась термином «алгоритм», предпочитая слово «схема». «Схема для вычисления чисел Бернулли» содержится в «Примечаниях» Лавлейс к «Очерку Аналитической машины, изобретенной Чарльзом Бэббиджем» (Sketch of the Analytical Engine Invented by Charles Babbage) Луиджи Менабреа[154]154
  Lovelace. Notes.


[Закрыть]. Менабреа (позже, в 1867 году, ставший премьер-министром Италии) встретил в Турине молодого математика Бэббиджа и сделал описание его Аналитической машины. Впоследствии Бэббидж попросил Лавлейс перевести текст Менабреа с французского на английский, и Ада дополнила его приложением, которое оказалось длиннее основного текста.

«Примечания» – важная веха в истории вычислений, поскольку в них в предварительно обрисованы постулаты того, что в XX веке назовут «компьютерной наукой» и что в свое время Лавлейс определила как «науку операций»[155]155
  Ibid. P. 22.


[Закрыть]. Лавлейс стремилась провести различие между логической и механической структурой Машины – между программным и аппаратным обеспечением, как сказали бы сегодня. Взяв за основу механические устройства, которые сделали возможными логические операции на физическом уровне, она подробно описала, какие улучшения присутствуют в Аналитической машине по сравнению с предшествующей ей Разностной машиной, в которой, напомню, был реализован всего один алгоритм. Можно утверждать, что Лавлейс посвятила себя сложной и амбициозной задаче описать Аналитическую машину как, говоря современным языком, первый компьютер общего назначения.

Пытаясь представить логическую машину, которая способна выразить и решить все возможные уравнения, Лавлейс предложила более общее и универсальное определение «операции», чем операция с числами, как ее понимала традиционная математика. Новая наука операций включала абстрактное манипулирование любыми элементами (не только числами), расширив таким образом определение автоматизации. Лавлейс писала:

Возможно, желательно пояснить, что под словом операция мы имеем в виду любой процесс, который изменяет взаимоотношение двух или более вещей, каким бы это отношение ни было. Это наиболее общее определение, и оно охватывает все явления во Вселенной. В абстрактной математике осуществление операций изменяет частные отношения, которые связаны с рассмотрением числа и пространства, а результаты операций соответствуют природе явлений, над которыми они совершаются. Однако выведенная из математики наука об операциях есть наука сама по себе и несет собственную абстрактную истину и ценность[156]156
  Ibid.


[Закрыть].

Другими словами, Лавлейс определяет «операцию» как управление материальными и символическими элементами по ту сторону математического языка второго порядка (подобно тому, как идея алгоритмического мышления находится по ту сторону компьютерной науки, о чем говорилось в главе 1). Лавлейс прозорливо предположила, что математика – не универсальная теория par excellence, а частный случай науки об операциях. Следуя этому озарению, она представила числовые вычислительные машины в роли универсальных машин, способных манипулировать числовыми отношениями в самых разных дисциплинах и создавать, среди прочего, сложные музыкальные артефакты:

[Аналитическая машина] распоряжалась бы не только числами, но и другими объектами, взаимные фундаментальные отношения которых выражаются средствами абстрактной науки об операциях и которые можно приспособить к действию операционной записи и механизму машины… Предположим, например, что фундаментальные отношения высоты звука в науке о гармонии и музыкальной композиции допускали бы такое выражение и приспособление. В таком случае мы бы говорили о способности машины сочинять искусные научные музыкальные произведения любой степени сложности и продолжительности[157]157
  Ibid. P. 23.


[Закрыть].

Историк вычислительной техники Дорон Суэйд создал убедительный портрет Лавлейс, пионерки вычислений общего назначения, открывшей потенциал символических манипуляций за пределами математики:

Ада увидела то, чего Бэббидж в каком-то смысле не смог разглядеть. В его мире машины были ограничены числом… Лавлейс увидела… что число способно представлять иные сущности, помимо количества. Допустим, у вас есть машина для манипулирования числами. Если эти числа представляют что-то иное (буквы, музыкальные ноты), то машина способна по правилам манипулировать символами, частным примером которых выступает число. Именно в фундаментальном переходе от машины, обрабатывающей числа, к машине, манипулирующей символами по правилам, заключается фундаментальный переход от расчета к вычислению – вычислению общего назначения[158]158
  Цит. по: Fuegi J. and Francis J. Lovelace and Babbage and the Creation of the 1843 «Notes» // Annals of the History of Computing 25, no. 4 (October – December 2003): 16–26.


[Закрыть].

Лавлейс почувствовала умозрительные горизонты, которые откроет высвобожденный потенциал Аналитической машины:

Аналитическая машина не имеет ничего общего с простыми счетными машинами и занимает совершенно особую позицию. Природа воззрений, которые она предполагает, весьма интересна. Механизм, позволяющий комбинировать общие символы в последовательности неограниченного разнообразия и протяженности, устанавливает объединительную связь между операциями с материей и абстрактными мыслительными процессами самой абстрактной ветви математической науки. Новый, обширный и мощный язык разработан для будущего использования в анализе, и его истины будут применяться на практике для нужд человечества быстрее и точнее, чем позволяли средства, которые были в нашем распоряжении до сих пор. Таким образом, не только умственное и материальное, но и теоретическое и практическое в математическом мире становятся более тесно и эффективно связанными друг с другом. Насколько нам известно, ранее не предлагалось и даже не рассматривалось как практическая возможность нечто похожее на то, что столь удачно названо Аналитической машиной, не говоря уже об идее машины, способной думать или рассуждать[159]159
  Babbage Ch. Charles Babbage and His Calculating Engines. New York: Dover Publications, 1961. P. 25.


[Закрыть].

При этом в «Примечаниях» Лавлейс содержится первая критика ИИ в мире, который уже тогда принялся культивировать антропоморфную проекцию машины, способной «думать» как человек. В знаменитом примечании G она пишет:

Аналитическая машина не претендует на создание чего-то нового. Она может делать все, что мы знаем, как приказать ей выполнить. Она способна следовать анализу, но не предвидеть аналитические отношения и истины. Ее задача – помогать нам использовать то, с чем мы уже знакомы. Это Аналитическая машина в первую очередь и в основном будет делать благодаря исполнительским способностям; однако она, вероятно, оказывает косвенное и взаимное влияние на науку иным образом. В результате распределения и комбинирования истин и формул анализа так, чтобы они могли наиболее легко и быстро поддаваться механическим комбинациям машины, отношения и природа многих явлений в науке неизбежно предстают в новом свете и исследуются более глубоко. В этом заключается косвенное и несколько умозрительное следствие такого изобретения. Тем не менее, если исходить из общих принципов, становится совершенно очевидно, что при изобретении новой формы для записи и применения математических истин изменениям подвергнутся и взгляды, которые в свою очередь повлияют на теоретическую сторону предмета. Во всех расширениях человеческой силы или добавлениях к человеческому знанию существуют различные побочные влияния, помимо достижения основной и первичной цели[160]160
  Lovelace. Notes. P. 44.


[Закрыть].

Способность Аналитической машины следовать анализу подобно тому, как это делают алгебраисты, означает, что она может представлять и воплощать собой аналитическое устройство задачи. Более того, тот факт, что Аналитическая машина не способна «предвидеть аналитические отношения и истины», означает, что она не может разорвать цепочку рассуждений или выйти за ее пределы, поскольку представляет и материально воплощает эту цепочку – точно так же, как сегодняшние алгоритмы анализа данных, названные «машинным обучением» и «искусственным интеллектом», не могут творчески нарушить правила, на которых основаны, и, что важнее, устойчиво изобретать новые.

Бэббидж неохотно признал вклад Лавлейс, попросив опубликовать ее примечания об Аналитической машине анонимно. За сопротивление шовинизму Бэббиджа Лавлейс, без сомнения, следует назвать образцовой фигурой, проявившей техническое любопытство и эмансипацию в академическом и научном мире, где доминируют мужчины[161]161
  См.: Light J. When Computers Were Women // Technology and Culture 40, no. 3 (1999): 455–483.


[Закрыть]. Однако ее агиографический портрет также следует поместить в контекст. Истории Бэббиджа и Лавлейс относятся к нарративам индустриальной эпохи, когда социальные иерархии и интеллектуальные заслуги мистифицировались предсказуемым буржуазным культом личности. Приведем в пример цитату Лавлейс, ставшую лозунгом диджерати: «Мы можем с полным правом сказать, что аналитическая машина ткет алгебраические схемы подобному тому, как жаккардовый станок ткет цветы и листья». В противовес романтизму этой цитаты Шаффер резко замечает: «Лавлейс никогда не касалась ни проблем, связанных с заменой разумного труда ткачих картами с автоматической программой, ни страданий потерявших работу квалифицированных работников в Лондоне»[162]162
  Schaffer S. Babbage’s Dancer and the Impresarios of Mechanism // Cultural Babbage: Technology, Time and Invention. Francis Spufford and Jenny Uglow (eds). London: Faber & Faber, 1996. P. 77.


[Закрыть].

Согласно представлениям Бэббиджа, счетные машины служили орудиями измерения, дисциплинирования и наблюдения за трудом, то есть «интеллектом» труда, по меньшей мере в том смысле, в каком это слово тогда употреблялось. По словам Шаффера, «в Британии начала XIX века под «интеллектом» [intelligence] понимали развивающуюся систему социального надзора и механизацию естественных философий разума одновременно»[163]163
  Schaffer. Babbage’s Intelligence. P. 204.


[Закрыть]. Задолго до технократических амбиций кибернетики XX века Бэббидж с помощью счетных машин стал культивировать широкое технократическое представление об обществе. Склонный к преувеличениям публицист Дионисий Ларднер утверждал, что новая система механической нотации Бэббиджа может быть полезна для описания и управления «обширной фабрикой или любым крупным общественным учреждением, где работает огромное число людей с регламентированными обязанностями»[164]164
  Цит. по: Priestley. A Science of Operations. P. 30. Lardner D. Babbage’s Calculating Engine // Edinburgh Review, 59, 263–327 (1834). Перепечатано: Babbage Ch. The Works of Charles Babbage. Vol. 2. London: William Pickering, 1989.


[Закрыть].

В духе индустриалистской пропаганды книга Бэббиджа о машинах и производстве заканчивалась главой о грандиозном прогрессе британского капитализма под знаменем «абстрактной науки»[165]165
  Babbage. On the Economy of Machinery. P. 307.


[Закрыть]. В частности, Бэббидж утверждал, что накопление научного знания не подчиняется законам нехватки физических сил и ограничениям материального производства и с течением времени ускоряется:

Наука и знание в расширении и приросте подчиняются законам, совершенно противоположным тем, что регулируют материальный мир. Силы молекулярного притяжения исчезают на ощутимых расстояниях, сила тяжести стремительно уменьшается по мере того, как расстояние до точки ее возникновения растет. Но чем дальше мы удаляемся от источника знания, тем сильнее оно становится и тем большей силой наделяет тех, кто его пестует, прибавляя новые поля к своим владениям[166]166
  Ibid. P. 315.


[Закрыть].

Комментируя идеологию Бэббиджа и ее поразительное сходство с заявлениями об обществе знания в XX веке, Нортон Уайз пишет:

Теперь метафора двигателя простирается не только на паровой двигатель, приводящий в движение машину, но и на капитал как двигатель труда, машинную экономику как общественный двигатель и научное знание как двигатель практического действия. Научное знание неизбежно стало представлять в экономике знаний капитал, резервуар движущей силы, которая продолжает накапливаться под сложные проценты[167]167
  Wise and Smith. Work and Waste. P. 414. См. также: Babbage Ch. Preface // Memoirs of the Analytical Society. Charles Babbage and John Herschel. Cambridge: Cambridge University Press, 1813. P. xxi.


[Закрыть].

Столь оптимистичные взгляды на развитие знаний в то время не были редкостью: как будет показано в следующей главе, рикардианские социалисты, в частности Уильям Томпсон и Томас Годскин, разработали похожие утопические теории о накоплении познавательного труда в перспективе рабочего движения. Согласно Бэббиджу, «постоянно растущая область человеческого знания» экспоненциально увеличивается и возникает вопрос (заботивший рикардианских социалистов и Маркса), какое влияние окажет такое перепроизводство знаний, в том числе научных, на экономику и накопление капитала. Именно в этот кульминационный момент Бэббидж пророчески провозгласил гегемонистский подъем новой науки – науки расчета:

Мы должны помнить, что иная высшая наука, которой нет преград, грядет шагами гиганта, охватывая могучие космические тела во вселенной и сводя их блуждания к законам. Она дана нам в собственном уплотненном языке: в выражениях, которые предстают по отношению к прошлому как история, а к будущему – как пророчество. Эта наука готовит оковы для мельчайших атомов, созданных природой, уже почти сковав эфирный флюид и связав в одну гармоничную систему все сложные и великолепные явления света. Это наука расчета. С каждым шагом прогресса она становится все нужнее, и в конечном счете именно ей надлежит управлять каждым приложением науки к искусству жизни[168]168
  Babbage. On the Economy of Machinery. P. 316.


[Закрыть].

Здесь идеология побеждает научные достижения Бэббиджа. В одной из более ранних глав книги он обосновывал науку расчета принципами анализа труда, но в конечном итоге представил ее как материализацию абстрактной науки.

Подобно тому, как это происходит в современном дискурсе ИИ, Бэббидж уловил коллективный интеллект, стоящий за разделением труда, и инструментализировал его, сконструировав технократический взгляд на общество[169]169
  Уайз о политическом плане Бэббиджа: «Бэббидж сделал знание, или умственный труд, источником экономических преобразований… он стремился вписать их в сферу действия механических законов, точно так же как в случае Аналитической машины». Wise and Smith. Work and Waste. P. 416.


[Закрыть]. Риторика Бэббиджа никогда напрямую не отвечала на Вопрос о машинах, то есть создатель машин не вовлекался в публичные дебаты о рабочих, которых эти изобретения заменяют. Для него знание паровой тяги и новая наука автоматических расчетов служили исключительно мультипликатором производительности[170]170
  Незадолго до смерти Бэббидж задумался об истощении ресурсов – не человеческих, а природных. Его аргумент предвосхищал лейтмотив следующего столетия: «Источник этой силы не безграничен, и угольные шахты мира в конце концов будут исчерпаны». Ранее Бэббидж уже рекомендовал перейти на геотермальную энергию, рассматривая в качестве альтернативы углю даже исландские гейзеры.


[Закрыть]. По словам историка Уильяма Эшворта, «работа Бэббиджа над счетной машиной – это марш материального интеллекта в такт фабричной работе»[171]171
  Ashworth W. J. Memory, Efficiency, and Symbolic Analysis: Charles Babbage, John Herschel, and the Industrial Mind // Isis 87, no. 4 (1996): 648.


[Закрыть].

3. Вопрос о машинах

Вопрос. Что делают машины?

Ответ. Выполняют работу, которую без них пришлось бы выполнять вручную, и делают ее быстрее и лучше.

Вопрос. Кому тогда должны принадлежать машины?

Ответ. Людям, чью работу они выполняют, то есть рабочим…

Вопрос. Кто изобрел машины?

Ответ. Почти повсеместно – рабочие.

Вопрос. Но почему тогда рабочие не пользуются машинами для самих себя?

Нет ответа!!![172]172
  The Pioneer 1, no. 4 (28 September 1833).


[Закрыть]

Pioneer, 1833 г.

История рабочего класса в Англии начинается со второй половины XVIII века, с изобретения паровой машины и машин для обработки хлопка. Эти изобретения послужили, как известно, толчком к промышленной революции[173]173
  Энгельс Ф. Положение рабочего класса в Англии // К. Маркс, Ф. Энгельс, Избранные сочинения. М., 1984, Т. 1. С. 230.


[Закрыть].

Фридрих Энгельс, «Положение рабочего класса в Англии», 1845 г.

Наука, заставляющая неодушевленные члены системы машин посредством ее конструкции действовать целесообразно как автомат, не существует в сознании рабочего, а посредством машины воздействует на него как чуждая ему сила, как сила самой машины[174]174
  Маркс К. Экономические рукописи 1857–1861 гг. (Первоначальный вариант «Капитала»). В 2‑х ч. Ч. 2. М.: Политиздат, 1980. С. 206.


[Закрыть].

К. Маркс, Grundrisse, 1858 г.

Принято считать, что промышленная революция взяла английское общество штурмом, превратив экономику регулярных сельскохозяйственных циклов в экономику бурного и нестабильного роста. Долгое время сторонники любых политических взглядов считали, что капитализм зародился как машинный капитализм и что само возникновение рабочего класса и его судьба связаны с промышленной машиной[175]175
  Индустриальный век сегодня рассматривается в более широком контексте и большем временном масштабе. О долге британского промышленного капитализма перед колониями и ограничениях марксизма в этом отношении см.: Robinson C. Black Marxism: The Making of the Black Radical Tradition. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1983.


[Закрыть]. Сам Фридрих Энгельс объявил это общим местом в первых строках «Положения рабочего класса в Англии» (1845, см. один из эпиграфов к этой главе). Однако сотрудничество с Карлом Марксом заставило Энгельса радикально изменить точку зрения: на смену технологическому детерминизму пришло признание рабочих и разделения труда (а не технологий) главными движущими силами капиталистического развития[176]176
  Прочтение Энгельса отличается от прочтения Маркса в «Капитале», где разделение труда и общественные отношения производства описываются как главный двигатель технологического развития. Встреча Энгельса и Маркса произошла в 1844 г. после знакомства в 1842‑м.


[Закрыть].

В индустриальную эпоху машины вытесняли рабочих, поделив их на квалифицированных и неквалифицированных, отдалив умственный труд от физического и установив новую социальную иерархию. Однако рабочие сопротивлялись разделению. Они восставали против машин и обсуждали их роль, противостояли «чуждой силе» и штурмовали фабричные цеха, чтобы ее уничтожить. Рабочие требовали дать общественности необходимые знания о машинах. Результатом этого протеста стал часто упускаемый из виду Вопрос о машинах – публичные дебаты, разгоревшиеся в английском обществе в то время в связи с массовой заменой рабочих новыми технологиями.

Служа необходимой прелюдией к исследованию современного ИИ, эта глава призвана осветить не только социальные конфликты, стоящие за Вопросом о машинах, но и обширную область производства знаний, связанную с промышленными машинами и машинным трудом. Уже в индустриальную эпоху существовала проблема машинного интеллекта, которая, в частности, заключалась в нехватке коллективного знания о машинах. Промышленный труд – это не только широко известные подвиги физической силы, энергии и термодинамики (см. книгу Энсона Рабинбаха «Человеческий мотор»)[177]177
  См.: Rabinbach A. The Human Motor: Energy, Fatigue, and the Origins of Modernity. Berkeley: University of California Press, 1992.


[Закрыть], но и знания о машинах, и знания, воплощенные в машинах, и знания, произведенные и спроецированные машинами. Это эпистемическое измерение индустриальной эпохи – отличающееся от родственного ему измерения энергетического, – менее исследовано. Оно всегда выступает на вторых ролях в обширной литературе по политической экономии (включая марксизм). В этой главе я надеюсь пролить иной свет на век тяжелого труда и отдать ему должное – с точки зрения производства знания и исследования форм знания индустриальной эпохи.

В авторитетной книге «Вопрос о машинах и создание политической экономии» историк Максин Берг указывает, что в индустриальную эпоху «машины стали непосредственной основой отношений между капиталистом и рабочим. Именно машина определяла организацию труда и удерживала баланс сил в вопросе о распределении трудовых доходов»[178]178
  См.: Berg M. The Machinery Question and the Making of Political Economy. Cambridge: Cambridge University Press, 1980. P. 101.


[Закрыть].

Таково откровенное описание поля сил, точнее поля политической борьбы, на котором противостояли друг другу социальные и экономические акторы. Следует сразу отметить, что Вопрос о машинах был, прежде всего, не кампанией, организованной промышленниками, а реакцией рабочего класса на происходящее и выражением его требования владеть и управлять техническим прогрессом. Берг пишет:

Рабочие критиковали быстрое и незапланированное внедрение новых технологий в условиях, когда ты мог тут же потерять работу по технологическим причинам. Более того, они шли дальше, бросая вызов использованию технологий и отношениям собственности на них. Рабочие требовали справедливого распределения выгод от технического прогресса, утверждая, что машина может облегчить труд и увеличить время отдыха многих вместо того, чтобы увеличивать прибыль немногих. Они требовали большего контроля над направлением технологических изменений… Технический прогресс также должен направляться на изменение роли женщин в обществе, отказ от тяжелого ручного труда и домашних забот, которые мешали многим из них претендовать на равенство с мужчинами[179]179
  Ibid. P. 17.


[Закрыть].

Вопрос о машинах канонически изложен Давидом Рикардо в главе «О машинах», которая была добавлена к изданию 1821 года его работы «Начала политической экономии и налогообложения» (Principles of Political Economy). Тезис Рикардо заключался в следующем: новые машины удешевят товары, но рабочий класс от этого не выиграет, так как заработную плату снизит конкуренция между рабочими, вызванная потерей работы по технологическим причинам. Берг пишет:

Вопрос [о машинах] не только занимал центральное место в повседневных отношениях мастеров и рабочих, но и представлял большой теоретический и идеологический интерес. Бросала вызов и требовала борьбы сама ситуация, при которой технология ложится в основу экономики и социальных отношений. Представители всех слоев общества обсуждали машины, которые заботили деревенского священника не меньше, чем интеллектуала-космополита, и касались политика в той же степени, как рабочего и предпринимателя, а социальных реформаторов в такой же мере, как ученых и изобретателей. Эти группы спорили о затратах и выгодах новой технологии. Ее приветствовали потому, что она открывает путь неограниченному росту, но существовали разные мнения о том, каким будет ее влияние на заработную плату, занятость и квалификацию. Люди размышляли с одобрением или тревогой об изменениях, которые машина внесет в социальные отношения. Под вопрос ставились происхождение машин и владение ими. Всех охватили волнение и страх перед неведомой силой, которая неуклонно накатывала, отбрасывая в прошлое старое общество[180]180
  Ibid. P. 2, 9–10.


[Закрыть].

Таким образом, Вопрос о машинах был сложным явлением: проблемой массовой культуры, политической пропаганды, научной полемики и социального контроля через образование одновременно. Это стало полем интеллектуального противостояния и политической деятельности радикальных мыслителей, промышленников-утопистов и социалистических (а иногда и консервативных) активистов[181]181
  Эти дебаты не всегда носили прогрессивный характер. Например, Томас Карлайл был расистским мыслителем, который использовал виталистские и готические образы, призывая рабочих выступать против промышленных машин. См.: Carlyle Th. Chartism // The Works of Thomas Carlyle. Henry Duff Traill (ed.). Vol. 29. Critical and Miscellaneous Essays IV. Cambridge: Cambridge University Press, 2010. P. 118–204.


[Закрыть]. Идеологическая борьба вокруг машин охватила популярную литературу, шла на страницах памфлетов, стихотворных и сатирических произведений, принимала форму индустриалистского прославления культа машин с его танцующими автоматами, «механическими турками» и промышленными двигателями, выставленными на площадях в качестве туристических достопримечательностей. Известно, что Чарльз Бэббидж, в частности, демонстрировал в своем салоне «танцующую женщину» – автомат, установленный «рядом с незавершенной частью первой Разностной машины»[182]182
  Schaffer S. Babbage’s Dancer and the Impresarios of Mechanism // Cultural Babbage: Technology, Time and Invention. Francis Spufford and Jenny Uglow (eds). London: Faber & Faber, 1996. P. 53–80.


[Закрыть]. Как подчеркивает Берг, возникновение политической экономии как новой дисциплины тоже стало частью интеллектуальной борьбы в рамках Вопроса о машинах[183]183
  Berg. The Machinery Question. P. 17.


[Закрыть].

В ответ на использование машин и последующую утрату работы по технологическим причинам и рабочие, и промышленники требовали увеличить общественную осведомленность, поднять уровень образования и подготовки. Одним из откликов на эти требования стало Движение Института механики. Лондонский институт механики, позже известный как Университет Биркбека, был основан в 1823 году и до сих пор использует латинский девиз In nocte consilium («Утро вечера мудренее»): студенты посещали (точнее, их заставляли посещать) вечерние и ночные курсы после дневной рабочей смены. В 1826 году Генри Брум, будущий лорд-канцлер, основал Общество распространения полезных знаний, чтобы помочь тем, кто не имел доступа к школьному образованию. В том же году был основан Лондонский университет (сейчас Университетский колледж Лондона). Хоукс Смит, последователь Роберта Оуэна, даже применял к образованию механические метафоры: «Работают интеллектуальные машины, действует паровая тяга ума – их сила растет, делая образование дешевым и столь же доступным для человека ограниченного достатка, как одежда и домашнее хозяйство»[184]184
  Smith H. On the Tendency and Prospects of Mechanics’ Institutions // The Analyst, 1835.


[Закрыть]. Впоследствии почти забылось, что британский академический ландшафт в значительной степени уходит корнями в эпистемическое ускорение Промышленной революции[185]185
  Описание движения Института механики как формы социального контроля и поля идеологической битвы см.: Shapin St. and Barnes B. Science, Nature and Control: Interpreting Mechanics’ Institutes // Social Studies of Science 7, no. 1 (1977): 31–74.


[Закрыть].

Какие формы знания обсуждались в рамках Вопроса о машинах? Рабочих, инженеров, педагогов и промышленников интересовало знание, понимаемое как навык и механическое изобретение, то есть прикладная, а не абстрактная наука. Воплощением такого понимания стали работы Института механики, сотрудники которого искали, по выражению Максин Берг, «оптимального сочетания науки и мастерства… высшей формы квалифицированного труда, освобожденного от деградации разделения труда и проникнутого творческим духом и новаторским инстинктом»[186]186
  Berg. The Machinery Question. P. 149.


[Закрыть]. Все соглашались, что экономический рост связан с изобретением новых машин, и считали интеллект машиной внутри машины; однако роль интеллекта в этом процессе не была тогда ясна до конца (впрочем, не ясна она и сегодня).

В этих дебатах Марксу принадлежал, вероятно, один из самых оригинальных и резких голосов. Он поставил под сомнение технологический детерминизм, согласно которому машина представляет собой главный двигатель промышленного капитализма. Отринув общепринятое представление о связи между технологией и экономикой, Маркс утверждал, что технологическое развитие (средства производства) обусловлено разделением труда (производственные отношения), а не наоборот[187]187
  Ibid. P. 158.


[Закрыть]. По Марксу, накопление капитала подталкивается не технологическим ускорением, а эксплуатацией прибавочной стоимости и постоянно усугубляющимся разделением труда. Создает машины не наука как таковая, а развивающаяся разумность разделения труда вместе со спонтанными и распределенными когнитивными способностями мастеров и рабочих. Наука вступила в игру позже, улучшив машины, порожденные устройством общества. Для Маркса, если быть точным, реальная чуждая сила, движущая капитализм, – вовсе не машины, а живой труд.

Эти короткие зарисовки, связанные с Вопросом о машинах, нужны, чтобы раскрыть спектр социальных сил, которые формировали интеллектуальный мир индустриальной эпохи, отвергнув технологический детерминизм в качестве основной теории. Действительно, в ту эпоху диалектика социальных, технических, научных и культурных форм была столь сложна, что свести ее лишь к одной из форм невозможно. Расширенный список моделей знания и модальностей производства знаний, которые прошли сквозь индустриальную эпоху, должен, по меньшей мере, включать в себя следующее: тип знания, который представлен изобретением машины; разделение труда, определившее проект; инженерные ноу-хау и символический язык, необходимые для описания механизма; точные науки — механику и термодинамику; нетехнические дисциплины, такие как политэкономия; метрологию ручного и умственного труда, а также инструменты их измерения; коллективное знание, воплощенное как в машине, так и в общественных отношениях («всеобщий интеллект»); образовательные движения – например, Института механики; политические кампании – например, Марш интеллекта; и, наконец, популярные мифологии вокруг автоматов вроде Механического турка. Вопрос о машинах охватывал все эти спорные формы знания. Его нельзя назвать полностью публичным – он не похож на историю заметных движений, давших зримый эффект. Скорее, это анонимная история – история невидимости (особенно женского труда) и политической амнезии, окружавшей ранние понятия политической экономии, в частности, умственный труд.

Чтобы снять заклинание невидимости, наложенное на рабочую силу, и понять, почему умственный труд стал демонизироваться и затем игнорироваться в дебатах о технологиях, рассмотрим с противоположной – по отношению к предыдущей главе – точки зрения трудовую теорию машины Бэббиджа. С одной стороны, она показывает, как знание влияло на определение труда, намечая рамку познавательной теории труда (в равной степени близкой рикардианским социалистам XIX века и экономистам знания XX века). С другой стороны, теория демонстрирует то решительное влияние, которое новые машины и приборы оказали на развитие новых знаний, расширив таким образом машинную теорию науки, играющую главную роль в материалистической эпистемологии этой книги.