Текст книги "Седло (в)"

Седло (в)
Матвей Молохов

© Матвей Молохов, 2023

ISBN 978-5-0056-9888-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Выражаю благодарность

Михаилу Юрьевичу Казакову

за финансовую поддержку в издании книги

Глава I. Тайсон

Все стулья – на партах, обычная доска – чистая, интерактивная – выключена, остается погасить свет в кабинете и можно идти. Щелкнувший в двери кабинета замок означал, что очередной рабочий учительский день закончен. Надо только пройти по коридору с грязно-малиновыми стенами, спуститься по ступенькам с третьего на первый этаж в сопровождении этих же стен, пройти мимо столовой, будучи овеянным запахом хлорки, сдать ключи вахтерше, на мгновение натянув приветливое лицо, и за дверью школы наконец вдохнуть не букет школьного воздуха – кабинета, учеников, туалета, столовой, а кратковременной уличной свободы. Кратковременной потому, что уже сейчас надо начинать думать, чему учить завтра и как сделать это наименее нудно прежде всего для самого себя. А завтра этим же, но обратным путем брать ключи и снова натягивать улыбку на нетянущемся утреннем лице, подниматься, открывать дверь, включать свет, садиться за свой стол и ждать нарастающего по коридору гула, апофеозом которого станет грохот безжалостно сбрасываемых, до того так мирно висевших многострадальных стульев.

И каждое утро учитель русского языка и литературы 213-й школы Егор Петрович Седлов чувствовал свое родство с этими стульями, как Сизиф с его камнем: их сбрасывали, и надо было начинать все сначала, зная, что конца не будет. Спасала только литература, энтузиазм к преподаванию которой Егор Петрович сохранил.

Седлов работал в 213-й второй год, перейдя из другой общеобразовательной школы. В погоне за первой категорией он был положительно отмечен на открытом уроке (а это аж шесть баллов к заветным пятидесяти) одним из членов комиссии, завучем 213-й, и приглашен на вакансию «русоведа». 213-я претендовала на статус гимназии, до которого, по словам сагитировавшего Седлова завуча, оставалось несколько шагов, поэтому важно, чтобы среди учителей были лучшие, и прежде всего, как подчеркнула член администрации почти гимназии Анжелика Юрьевна Крепова, творческие люди. Отказаться Седлов не мог, так как на тот момент был убежден, что это шанс наконец раскрыть свой потенциал и не работать «вхолостую», занимаясь педагогической благотворительностью в школе, задача которой – собирать «выброшенных» и удерживать их от дальнейшего падения. А удерживаемым все эти литературные перипетии не то что не нужны, а просто – в другом измерении, о котором они не знали и знать не хотели. Про русский и говорить было нечего, так как его преподавание напоминало бесконечное хождение мулов вокруг столба с безударными гласными.

Почти гимназия встретила Седлова кабинетом по последнему слову техники, элитными отобранными детьми и благосклонными взглядами руководства. Седлов всем нравился, и ему нравились все, но очень быстро ему пришлось вспомнить грустные слова предыдущего директора, не хотевшего его отпускать: «Высушат вас там, Егор Петрович».

Высушили Седлова быстро, за год, прежде всего тем, что он больше всего ненавидел, – бумагами: «заполните», «предоставьте», «приготовьтесь». Это состояние низкого старта всегда быть готовым, которое исходило из необходимости для еще школы доказывать свой высокий статус многочисленным вышестоящим инстанциям, отравляло все существование, и сам бедный урок был втиснут в эту удушающую атмосферу бесконечных измерительных материалов, электронных дневников и прочей бюрократической истерии. Апофеозом «сушки» стали испорченные отношения с администрацией.

Седлов выставил низкие оценки ряду учеников и был немедленно приглашен на ближайшее родительское собрание, где на вопрос «А не погорячились ли вы?» позволил себе ответить, что «будет ставить то, что считает нужным». После этого было хватание Седлова на лестнице за грудки крепкой классухой-математиком с криком «Да как вы смели ТАКОЕ сказать родителям!» и велеречивая речь того же завуча Креповой о необходимости личностного подхода к системе объективного оценивания и прочих правилах без пяти минут гимназии.

Седлов было подумал о возвращении назад к удерживаемым и благотворительным тройкам, но у школы сменился директор, а решиться идти как побитая собака, наивно погнавшаяся за гимназической костью, на ковер в старое место к новому руководству под ироничные взгляды ряда бывших коллег было сильнее его волевых способностей, да и, как он увидел на сайте прежней школы, место его было занято молодой выпускницей филфака.

Посочувствовав и выпускнице, и себе, Седлов понял, что пути назад нет, и остался на своем, теперь унылом для него месте. Благосклонные взгляды администрации сменились настороженно-холодными, классухи-борца Седлов вообще старался избегать, памятуя ее железную хватку. Теперь он с методической выверенностью рисовал оценки, добавляя свои усилия к усилиям других творцов будущей гимназической картины, руководимых административными перстами.

Так прошел год, начался второй, предваренный подведением весомых итогов и громогласными целями на одном из самых ненавистных для Седлова школьном действе – педсовете, и 32-летний Егор Петрович понял, что, по-видимому, ему надо смириться с этой всеобщей предгимназической «кармой».

Но сегодня Седлов не думал о карме и, более того, не хотел поскорее уйти и утратить чувство пойманной эйфории – что в обычное время казалось диким. Эйфория была связана с успешно проведенным брейн-рингом, инициатором и ведущим которого от начала до конца был Седлов. Недели две назад его попросили сходить с мыслящей частью класса на районные интеллектуальные игры. Игры были с треском проиграны и увенчались почетным последним местом, но идея Седлову понравилась. Он предложил провести брейн-ринг между четырьмя выпускными классами и получил одобрение завуча по воспитательной, вечно ожидающей беды, очень суетливой, но, как казалось Седлову, доброй женщины. Он вдохновенно бегал и сначала просил подготовить, а потом собирал задания от учителей и наконец в назначенный день парил, увлекал и на время игры оживил всех присутствующих. Это был тот все более редкий учительский день, когда Седлов снова почувствовал себя на своем месте. Вернувшиеся улыбки администрации, азарт классухи-борца, активно старавшейся, вопреки правилам, помочь своему классу, восторженное «Вы такой молодец!» молодой учительницы географии Марии Федоровны Барашкиной, еще раз убедившее Седлова в необходимости усилить линию их общения, просто приделали Седлову невидимые крылья, позволявшие с высоты наблюдать за своим триумфом.

Но продолжать сидеть с этими крыльями одному в кабинете было глупо. Мысль о том, что завтра – все та же прозаическая череда уроков, начала растворять эйфорию, и пока еще счастливый Седлов, совершив привычный ритуал, вышел на улицу.

– Эй, учитель, давай поговорим! – услышал Седлов, только отойдя от школьного крыльца. Голос был ему хорошо знаком и принадлежал Цыбину, ученику 11-го «Б» класса.

Остатки эйфории моментально исчезли и сменились тягостным предчувствием того, что разговор будет точно без субординации «учитель – ученик», которая часто защищает в стенах школы. Но здесь Седлов был за стенами и подчинялся законам улицы, в которых никогда не был силен еще с юношеских времен. Две встречи с уличными героями, которые в первый раз отобрали у домашнего мальчика Егора велосипед, оформив просьбу в виде пары-тройки техничных ударов, существенно изменивших его лицо и отправивших на вынужденные каникулы, а во второй – оставили c целым лицом, но без новых кроссовок и с полуторачасовой дорогой до дома в носках, давно убедили его в своем пацифистском статусе. И хотя Седлов понимал, что сейчас он не подросток и возраст со статусом дают ему явное преимущество, учителя в нем моментально вытеснил Егор без носков с робким вопросом:

– Зачем?

– Ты глухой, что ли? Поговорить надо.

Седлов никогда не был спортсменом и предполагал, что Цыбин бегает быстрее него, поэтому мысль побежать назад в школу под защиту бабушки-вахтера или вперед, к тротуару, надеясь на случайных героев-прохожих, сразу исчезла. И он пошел за Цыбиным.

Надо сказать, что путь был коротким: они отошли в так называемую школьную курилку, шагах в десяти справа от крыльца, где уже начиналась густая растительность, буквой «П» окаймлявшая школу. Это было излюбленным местом гимназистов-курильщиков, до того как его заняли учителя—курильщики, выгнанные запретом из лаборантских и кабинета трудовика, тем самым заставив гимназистов искать другие места. Но Цыбин позвал Седлова явно не перекурить, о чем свидетельствовало и начало разговора:

– Помнишь, что на уроке мне сказал?

– Нет, – сказал Седлов, хотя сразу все вспомнил.

До фееричного брейн-ринга был урок литературы в 11-м «Б». Урок был посвящен Чеховскому «Ионычу», так как Седлов, вопреки утвержденной программе и никем не читаемых учебников, был убежден, что ХХ век надо открывать именно Чеховым, который, собственно, комично и легко показал, что девятнадцатый больше не актуален. Урок шел легко, и ничто не предвещало неожиданностей. Разобрав сюжетные перипетии, Седлов перешел к любимым неожиданным параллелям и попросил сравнить Старцева с Хлестаковым, Чичиковым, Ракольниковым и даже Пьером Безуховым. Почему, например, в отличие от Старцева, который честно зарабатывает свои деньги, мошенники Хлестаков и Чичиков сохраняют свою привлекательность?

Лучшим, как всегда, был Игнат Подгорный (на таких, как он, Седлов и работал). Именно он со своей есенинской внешностью и такой же преданностью литературе указал на то, что герои Гоголя не деградировали, остались живыми. А почему Пьер Безухов не стал «ионычем», хотя для этого были все предпосылки в начале романа? – И опять Подгорный: влияние Болконского и широта. А Обломов, уже по словам далеко отстающего от Подгорного, но неглупого Сергея Бликова, в отличие от Ионыча, «добрый и думает». Седлов было уже внутренне порадовался, что 10-й класс хотя бы для двоих не прошел мимо, но эту внутреннюю радость порвал Цыбин:

– А за что вообще осуждать этого, как его, Оныча. Нормальный чел, бабло гребет.

Цыбин, редкий гость на литературе, органически раздражал Седлова. Раздражал всем: грязной смуглотой, полуживыми прыщами на лице, соседствовавшими с яростным и, главное, пустым, но уверенным взглядом тупой агрессивной собаки. И Седлов был далеко не единственным среди коллег, у кого Цыбин вызывал те же чувства. Информация школьного сарафанного радио о том, что родители Цыбина – высокосидящие врачи, у которых лечится администрация школы (от чего – Седлов не вникал), по-видимому, указывала на единственную причину, почему Цыбин оставался в этих стенах, а не обивал пороги школ и техникумов, значительно менее разборчивых в контингенте.

– Ну, во-первых, не Оныч, а Ионыч, ты же не Цыпин. А во-вторых, – решил интеллектуально добить Егор Петрович, – прежде чем давать лестные оценки герою, который в конце произведения превращается, по сути, в обрюзгшую равнодушную свинью, надо прочитать само произведение. Хотя не исключено, что Ионыч тебе очень близок.

– Я что, свинья, по-вашему?

– Я этого не говорил, – и тут Егор Петрович добавил фразу, которая, судя по всему, и стала основной причиной теперешней встречи, – это ты сказал.

В классе захихикали, Цыбин подавил взглядом источники смеха, а Седлова пронзил ненавистью.

Теперь к этому взгляду добавилось чувство превосходства.

– Ты меня свиньей назвал.

– Я не называл, – Седлов не стал добавлять и повторять ошибку, сделанную в классе, хотя и понимал, что, к сожалению, назад не отмотаешь.

Тут к Цыбину подошла, судя по силуэту, крупная фигура, которая, видимо, до этого наблюдала со стороны и была не замечена подавленным Седловым.

– Как извиняться будешь?

– Я не считаю, что я… – тут у него что-то вспыхнуло на правой стороне лица, и, когда вспышка прошла, он понял, что теперь находится горизонтально относительно оставшихся вертикальными Цыбина и обладателя поставленного удара. Первое, что увидел Седлов, – это лежащий рядом с ним бычок тонкой сигареты со следами помады на фильтре. Но момент, для того чтобы строить предположения по этой сомнительной романтической детали, кому он мог принадлежать, школьнице или одной из немногочисленных коллег-любительниц никотина, был явно неподходящим. Седлов попытался встать, несмотря на звонницу, сразу заработавшую в голове после удара, но, не давая ему подняться, фигура поставила на него ногу не менее сорок пятого размера и сказала: «Ну что, виноват?»

Теперь у маленького лежащего Егора был только один ответ:

– Да.

– Ну, раз согласен, то Жека к тебе завтра зайдет и скажет, как извиниться.

– Так я могу сейчас – извини…

– Не, это уже не прокатит, – прервал обладатель фигуры и сорок пятого размера, – дело сделаешь.

– Какое?

– Жека скажет.

– Когда?

– Когда надо, на днях. Жека, объяснишь челу, че к чему?

– Да, Игорян, ой, Тайсон, не вопрос, – голос Цыбина показался Седлову даже каким-то родным под тяжестью ноги, как он только что узнал, Игоряна-Тайсона.

– Какого х…я ты меня при нем по имени называешь?! – Тайсон наконец снял ногу, но его яростная вспышка еще больше придавила Седлова.

– Так я ж только имя… – Седлов впервые за два года слышал извиняющийся голос Цыбина, но, в силу обстоятельств, не мог насладиться редким явлением. – Тем более он не скажет никому. Он теперь наш. Ты же не скажешь, Седло? А то сегодня так, дышишь, а завтра в реке всплывешь.

Подозрения Седлова о закрепившейся за ним не самой лестной, хотя и логичной словообразовательной кличке в данный момент подтвердились, но для еще лежавшего Егора Петровича сейчас это было явно меньшей из бед.

– Да… нет, конечно, не скажу никому.

– Все равно нечего п… ть лишнего, – не унимался Тайсон, но вдруг резко выключил раздражение. – Короче, договорились. Когда сделаешь, Цыба, маякни, как и что.

– Так ты меня тоже сейчас по кликухе при нем назвал.

– Ну так я по кликухе. И тебе не пох… й? – уже спокойно сказал Тайсон. – Ты же его предупредил о реке, да и он почти обо… ся, наверное. Пора завязывать, а то до завтра не доживет.

Егор Петрович за несколько минут испытал почти все ступени унижения и был искусственно возвращен к маленькому испуганному Егору. Этот Егор не испытывал сейчас никаких взрослых амбиций и хотел только одного: чтобы Цыбин с приятелем удалились. Он робко попытался ускорить этот процесс: не узнавая собственного голоса, который в анимистичных сказках могла бы издавать старая меловая школьная тряпка, которую никогда никто не хочет мыть и часто брезгливо берут двумя пальцами, и проскрипел: «Я все понял».

– Супер! В общем, Седло, или как тебя там, до встречи!

И тени удалились.

Егор Петрович не без труда встал и, не отряхиваясь и несколько раз оглянувшись, вышел за территорию школы по направлению к остановке.

Глава II. Унитаз

Очередной урок в цыбинском классе был через четыре дня. Седлов ждал Цыбина каждый день, но тот не появлялся. За это время Седлов погружался в разные ипостаси. Сначала, вечером того же дня, была оценка физических последствий, которых, к удивлению Седлова, не было: отсутствие видимых следов на лице, скорее всего (хотя Седлов в этом слабо разбирался), объяснялось тем, что новоявленный Тайсон ударил его ладонью. Это было умно, так как цель – не покалечить, а подавить – была достигнута очень быстро, что еще больше угнетало Седлова. Потом пришло состояние гнева: от желания записаться на бокс или туда, где научат противостоять уличным тайсонам, но для этого требовалось время, силы и хотя бы проблески бойцовского менталитета, а в последних Седлов очень сомневался, до более реального варианта: рассказать все Растегаеву, который точно поможет решить неожиданно рухнувшую (так же, как Седлов в уличной «курилке») проблему.

Андрей Борисович Растегаев, физик, был оплотом дисциплины в школе. Квадратная фигура, походка слегка вразвалку, благородная седина, широкие черты лица, очки, которые, если приспускались на переносицу при разговоре с провинившимся, ускоряли процесс возвращения того в робу послушания, – все это давало надежду тем, для кого дисциплина в классе была явной проблемой. Поэтому к Растегаеву обращались без стеснения, а он никогда не отказывал, спокойно и искусно выполняя свой долг «мужика в школе».

В свое время именно жесткие характеристики физиком административных порядков школы помогли Седлову пережить период «сушки».

Но на следующий день после произошедшего Растегаева в школе не было, а когда Седлов с ним встретился, ему просто не хватило решимости на рассказ, где он мужиком точно себя не проявил. Седлов знал, что Растегаев высокого мнения о нем как об учителе, а рассказать сейчас – точно убавить себе много очков. Поэтому Седлов решил повременить и, более того, даже сам решить проблему, пригрозив Цыбину неаттестацией по дисциплине и более серьезными последствиями. Хотя как именно это преподнести и воздействует ли это на сына врачей, поддерживающих администрацию школы в бодром здравии, да еще с другом, отпечаток железной ладони которого Седлов ощущал до сих пор, он пока представлял себе слабо.

В итоге на начало дня, когда встреча с Цыбиным казалась наиболее вероятной, Седлов пребывал в тупом и обреченно-унылом состоянии рыбы в аквариуме супермаркета и на автопилоте провел первых два урока. Во время второго урока где-то внизу или недалеко от школы раздался отдаленный хлопок, похожий на взрыв автомобильной шины. Седлов даже мысленно не по-христиански представил, что это взорвался Цыбин вместе с его проблемами, но эта фантазия никак его не ободрила.

Литература в 11-м «Б» была четвертым уроком, оставался третий – русский в девятом, но сразу в начале третьего в класс забежала завуч по воспитательной, Юлия Рудольфовна Зегерс, с почти не сходящим с лица выражением ожидаемой или переживаемой беды и сказала, что всем учителям с классами необходимо собраться на линейке в холле первого этажа. Так как праздничных дат не предвиделось, линейка была связана с чем-то явно нарушившим предгимназические заповеди. Это подтверждали и готовые выскочить от напряжения глаза Юлии Рудольфовны.

Седлов ненавидел линейки и считал их диким пережитком времени: за пафосность, длинные речи, бесконечное шиканье и метание взглядов классных руководителей на нелинейных подопечных, бремя прикрепления к которым они несли кто еще с остатками оптимизма, а кто так, будто его гвоздями, как к кресту, прибили к этому классу и заставляют считать своими детьми. И все эти велеречивые монологи администрации, часто малограмотные и почти всегда лишенные смысла, только усиливали ожидание конца всеобщего рекреационного стояния и желание вернуться к делу, от которого, по давнему убеждению Седлова, администрация школы была очень далека.

Но сейчас Седлов даже обрадовался линейке: а вдруг она затянется и съест помимо третьего (а в этом, судя по стучащей каблуками от кабинета к кабинету Зегерс, сомнений не было) четвертый урок вместе с его тягостными ожиданиями. А еще лучше – все отменят ввиду чрезвычайности события.

Поэтому Егор Петрович отправился на линейку без обычной тоски.

Событие оказалось действительно чрезвычайным. Седлов это понял сразу, как только увидел, что пелотон стоявшей недалеко от микрофона в центре холла неулыбчивой администрации возглавляет (а рядовые линейки проводились завучами) Шах – такое прозвище было у директора гимназии, Елены Григорьевны Минаковой. Это была тучная женщина лет 55, и ее плавная и непогрешимо властная манера говорить, каждая деталь гардероба с пышными нарядами, всегда массивной дорогой бижутерией на груди, перстнями, которые почти закрывали оседланные ими пальцы, – все, видимо, работало на давно закрепившееся прозвище.

Седлов лично общался с директором только в начале трудоустройства, когда был представлен Шаху завучем. Это было коротко, доброжелательно, напутственно, но веяние властности он ощутил сразу.

Именно Шах и начала линейку, сразу обозначив ее повод: «Я работаю директором этой школы больше 25 лет – данным сроком службы солдата царской армии могли похвастать многие директора, которые в то же время мечтали о петровском бессрочном „доколе силы и здоровье позволят“, но с тем, что произошло сегодня, я сталкиваюсь впервые. Буквально час назад какими-то, не побоюсь этого слова, вандалами, был взорван унитаз». По рядам было пробежал смешок, который быстро заглушили ответственные лица. Минакова продолжала: «Кому-то произошедшее может показаться смешным. Но только по счастливой случайности никто не пострадал. И речь могла идти не только об имуществе гимназии, а о здоровье и жизни людей. Мы с администрацией приняли такое решение: если до конца учебного дня виновный не признается, завтра начнет работать полиция, и тогда для тех, кто совершил эту дикость, последствия будут куда более наихудшими, чем отчисление из гимназии. (Данная речевая ошибка, которые любил отмечать Седлов в административных рядах, слегка смазала до этого стройную речь директора). А если виновный признается, мы на первый раз ограничимся только возмещением нанесенного ущерба. Сейчас же я прошу всех вернуться в классы и продолжить уроки».

Седлов, конечно, удивился данному предложению, так как ожидать не пойманного на месте взрывателя с повинной головой было более, чем наивно. Но административную логику понимал: вызов полиции – это пятно на школе и несколько шагов (а то и километров) назад от гимназии, а незапятнанный предгимназический блеск – главная руководящая идея кормчего 213-й и подобных ей. Но эта общая мысль недолго овладевала Седловым, так как ее заместила другая, личная и тучная: отмены занятий в связи с чрезвычайностью события не произошло и впереди – гнетущий четвертый.

По дороге назад Седлов встретился с Растегаевым, кабинет которого находился на втором этаже. Егор Петрович обрадовался этой встрече как шансу убрать нависший над ним цыбинский меч. Но заговорить об этом сразу не было возможности, так как по пути их окружала вереница тянущихся в свои кабинеты учеников и учителей.

– Андрей Борисович, добрый день. Я хотел переговорить с вами об одном деле, когда можно подойти? – начал Седлов.

– Добрый, Егор Петрович! Да когда удобно, я сегодня под завязку до вечера. На любой перемене. А что за вопрос, по поводу Подгорного? Я тоже хотел с вами поговорить.

– Да нет… А что с Подгорным? – Седлов на время забыл об основном вопросе.

– Да Токарь и Крепова, две подружки, б… ть, его отчислять собрались из-за математики. Нашли, б… ть, преступника, – после второго «б… ть» Растегаев неробко оглянулся, но на тот момент они медленно шли по второму этажу к кабинету физики и рядом с ними никого не было, так как сплоченная группа растегаевских учеников уже предусмотрительно стояла впереди у кабинета, зная о его отношении к опозданиям. – Лучше бы следили за дебилами, которые унитазы взрывают.

– А кстати, что там произошло-то?

– Да дегенераты петарды засунули в толчок и взорвали. И теперь пойди их найди. Ждет она с повинной – ага, придет и скажет: «Я взорвал, готов платить». Она даже психологию этих дебилов не понимает, только о тридцатилетнем опыте может говорить. И еще полицию собрались привлекать, чтобы уже на весь город опозориться со взорванным толчком. Теперь хер им, – Растегаев опять без опаски оглянулся, – а не статус гимназии. Вахтерша видела, что кто-то в белых кроссовках убегал, но там дымище, не видно было ни хрена. Я давно говорил, чтобы камеры поставили в туалетах, а не отправляли нас смотреть, курят они там или ссут, – дежурство в туалетах действительно было одной из наиболее причудливых обязанностей учителей, выпадавшей где-то раз в месяц. Растегаев единственный, кто отказался, остальные, в том числе Седлов, не смогли. – А были бы камеры, Крепова бы сидела и смотрела, вместо того чтобы нормальных парней гнобить. Ей все равно делать не хрен, кроме как следить за всеми и математикой своей др… ить. У меня бы из-за физики тоже надо было отчислять девяносто процентов, так как по два человека в классе решают, остальные списывают. Ну и пусть списывают, мы же не Эйнштейнов готовим.

Анжелика Юрьевна Крепова была правой рукой директора и, по сути, решала все гимназические проблемы. Выглядела всегда поджаро и даже как-то высушено, собственно, как и математика, которую она преподавала. В качестве классического серого кардинала она могла решить любую проблему, но проблемы, созданные ей и, в частности, ее математикой, были практически неразрешимыми. Несмотря на общность дисциплинарного блока, у Растегаева с ней была взаимная нелюбовь, и только авторитет физика позволял ему спокойно держать это противостояние, которое обострялось от случая к случаю.

– Да тошнит от всего этого, – продолжал Растегаев, – сопли с сахаром пафосные, а на детей всем нас… ть. В общем, заходите сегодня, поговорим.

И, отчасти воодушевленный, Седлов пошел на четвертый урок.

Когда он вошел в кабинет, класс уже сидел. Седлов сразу посмотрел на обычное место Цыбина и ощутил, как внутренняя тяжелая желчь, которая заполняла его все последние дни, начала вытесняться уже забытой легкостью: место пустовало. Никогда до этого пустой стул так не радовал Егора Петровича.

Не успел Седлов объявить тему урока, как дверь класса открылась. Он было уже снова начал тяжелеть, но это был не Цыбин: классуха-борец Наталья Сергеевна Токарь, учитель математики и верный информатор своей коллеги по предмету и завуча Креповой. «При Токарь ничего не обсуждайте!» – одно из первых наставлений, которое услышал Седлов от не особо лояльных к линии администрации. После схватки с Токарь в первый год работы Седлов ее не то что боялся, но всегда испытывал внутренний дискомфорт, от которого было недалеко и до боязни.

Токарь вошла с девушкой: «Егор Петрович, украду у вас несколько минут, привела вам новую ученицу. Это Юлия Свинцова. Теперь будет учиться в нашем классе, точнее, доучиваться. Как говорится, прошу любить и жаловать. Надеюсь, Юля, тебе здесь понравится». Седлова раздражали и эти крылатые выражения ни к месту, и нарочитое облизывание простой ученицы, которая только что появилась и неизвестно что из себя представляет, учитывая странное время для перехода из одного класса в другой. Но тут оставалось только сдержанно улыбнуться и подыграть классному руководителю, блюдя школьный этикет.

Новая Юля тоже сдержанно улыбалась.

Седлов успел обратить внимание на то, что одета она была в неброский, но выглядевший стильно светло-серый костюм, через плечо была перекинута сумка под цвет одежды. Обратил внимание потому, что это отличалось от той детскости, которая еще присуща внешнему виду многих учеников и учениц. В школе давно поговаривали о введении формы в старших классах, но пока унифицировали начальную школу, а в старших ограничились запретом на джинсы и прочие вольности. В итоге в старших классах царила пестрота как следствие симбиоза самовыражения с разрозненными представлениями о вкусе. У парней колебания происходили от неожиданных костюмов с бабочкой в обыденные дни а-ля знаток из «Что? Где? Когда?» до красных пиджаков с черными водолазками из 90-х либо растянутых «отцовских» свитеров, а у девушек – от вечного диссонанса верха и низа, порой как с разных базаров, до каких-то аскетически-взрослых костюмов, не подходивших ни по размеру, ни по возрасту и как будто доставшихся по наследству. Конечно, были и те, кто уже обрел чувство вкуса. И теперь, по крайней мере, по первому впечатлению, к ним присоединилась еще одна ученица с довольно-таки, как заметил Седлов, острым уверенным взглядом.

Седлов уже хотел написать эпиграф на доске. Но ему не дала Токарь: «Егор Петрович, можно вас на минуту?» Они вышли за дверь, и верная подруга Креповой продолжила: «Девочку эту, Свинцову, сажаем по личной просьбе директора. Мать ее в администрации кем-то, – дальше можно было не продолжать, так как Седлов уже был научен понимать логику административных пожеланий, но Токарь все же продолжила, – поэтому обратите внимание. Там у нее конфликт с классом. Ну это же „В“, а девочка-то хорошая. Как в этот „В“ попала – непонятно, террариум». На что именно нужно обратить внимание, Седлов уточнять не стал, так как очень хотел назад в класс. Но мысль о том, что налицо очередное пополнение штата неприкосновенных блатных (в числе которых был и Цыбин), мелькнула.

Егор Петрович вернулся в класс, чтобы наконец заняться любимым делом.

– Давайте запишем тему и эпиграф. Тема урока – «Рассказ Леонида Андреева „Бездна“: столкновение литературных веков», – произведение было не по программе, но Седлов порой позволял себе незначительные отступления от программы ради, по его мнению, значимых вещей, и на данный момент это было его единственным маленьким полем протеста в 213-й. – «Если долго всматриваться в бездну, бездна начинает всматриваться в тебя», – это слова известного немецкого философа конца девятнадцатого века Ф. Ницше и эпиграф сегодняшнего урока. Философию Ницше мы рассматривать не будем и обратимся к его словам, только когда познакомимся с рассказом Леонида Андреева, – начал Седлов.

Задание прочитать рассказ было дано за неделю, но, как и всегда, прочитали только Подгорный, Бликов и всегда исполнительная, но без полета, Лиза Шерстнева. Поэтому Седлов предусмотрительно распечатал ключевые отрывки и пересказал первую часть рассказа.

– Что или кого напоминает первая часть рассказа из уже известной вам литературы? – на вопрос Седлова последовала тишина. Даже Подгорный молчал. – Спрошу проще: о чем она?

– Ну, о любви, – ответил Бликов.

– Да, но вам не кажется странным описание этой любви?

– Нет, – диалог с Бликовым уже начинал раздражать Седлова.

– Ну как-то по-старому, что ли, искусственно, – наконец проснулся Подгорный.

– Отлично! – не стал скрывать радости Седлов. – А герои кого-нибудь напоминают?

– Ну этих, как его, у Достоевского в «Бедных людях» переписывались, – вдруг сказала Шерстнева.

– Молодец, Лиза, что вспомнила Макара Девушкина и Варвару Доброселову. На самом деле мы можем вспомнить почти всех влюбленных героев русской литературы: и Алексея Берестова с Лизой Муромской из «Барышни-крестьянки, и Гринева с Машей из «Капитанской дочки». Не уверен, что вы их помните, – хотя Седлов как раз был твердо уверен, что перечислил сам для себя давно вытесненные из ученической памяти, а то и не обитавшие там имена героев, – но давайте обратим внимание: параллели к состоянию чего постоянно проводит Андреев в этой части рассказа?

– Природы, – снова Шерстнева.