Текст книги "Седло (в)"

Окружающие смеялись. Кто несдержанно, как Токарь и Вязников, кто, чье административное бремя алкоголь все же растворить не мог, сдержаннее, но весело было всем. Растегаев, будучи харизматичным остроумным рассказчиком, в такие моменты притягивал всех, в том числе и тех, кого бы явно порадовал его уход из школы.

Седлов дождался, когда смех утихнет, и подошел к Растегаеву:

– Андрей Борисович, можно вас на минуту?

– О, Егор Петрович, а ты где был? Давай садись, выпьем.

– Да я… поговорить хотел. Ну, давайте… выпьем. Только потом… хотел поговорить.

– Да поговорим, садись, ты напряженный какой-то. Ты что будешь: водку, коньяк?

– Да я не… ну, давайте коньяк, – вдруг решил укрепить авторитет Седлов.

– О, ну наконец-то, а то отрываетесь от коллектива, Егор Петрович, – одобрила выбор Седлова Токарь.

Выпитый коньяк каким-то тяжелым масляным комком скатился внутрь Седлова, но буквально через несколько минут следующая рюмка пошла уже легко, без встречного рефлекса. Седлов начал чувствовать себя раскованно, почти так, как во время и после брейн-ринга, до всего этого свалившегося мрака, который вот-вот разрушится. Осталось недолго.

Седлов вдруг увидел, что Машенька сидит одна, по-видимому, стесняясь подойти к общей компании. Когда, как не сейчас?

– Извините, что бросил самую прекрасную девушку вечера, – начал Седлов без разведки, подойдя к Марии Федоровне, – давайте выпьем за вашу красоту и пойдем к остальным!

– Давайте. А вы же вроде вино пили? – Маша увидела, как Седлов, налив ей вина, уверенно потянулся за коньяком.

– Поменял концепцию, Мария Федоровна, очень хочу доказать Токарь, что я – настоящий мужик! – И подмигнул.

– Да вам и не надо доказывать. – Маша улыбнулась.

– Это высшая оценка, – подхватил Седлов, – других и не надо. За вашу красоту и проницательность! – Маша сделала скромный глоточек, Седлов махнул рюмку и повел Машу к общей компании.

– Коллеги, как же вы так нашу прекрасную Марию Федоровну бросили? – смело присоединил к компании их пару Седлов.

– Так это не мы, а вы обязанностей своих не выполняете, – парировала Токарь.

– Хорошо, признаю вину, давайте выпьем за наших прекрасных женщин, чтобы они никогда не оставались одни!

– О, Егор Петрович, ты прямо раздухарился, скоро небось стихами заговоришь! – заметил Растегаев.

– Если попросите, почему бы и нет!

– Конечно, попросим! – Седлов увидел внимательный взгляд Креповой.

– Готов прямо сейчас начать! Мы за этой школьной суетой забываем о главном – о любви. Мне очень нравятся вот эти слова Маяковского: «Любить – это с простынь, бессонницей рваных/ Срываться, ревнуя к Копернику, / Его, а не мужа Марьи Иванны / Считая своим соперником!» Давайте за такую любовь, за наших женщин, ее достойных!

– Егор Петрович, повторяетесь уже с тостами, – было подпортила полет Токарь.

– Зато стихотворение какое красивое, как вы их так запоминаете? – вернула полет Крепова.

– Работа такая, так же, как вы – формулы, в которых я ничего не понимаю, как и в физике Андрея Борисовича.

– Ее никто не понимает, даже я, – Растегаев снова рассмешил публику.

Под стихи Седлова и шутки Растегаева вечер полетел дальше. Седлову оставалось только дождаться очередной табачной паузы, чтобы окончательно освободиться.

Пилось легко, и представление о своей алкогольной робости в глазах Токарь «и Ко» он точно перевернул с таким же махом, с которым опрокидывал рюмку за рюмкой. Легко шутилось – надо сказать, что Егор Петрович невольно сдвинул Растегаева с роли души компании, но последний и не был против. Между шутками Седлов не забывал о Машеньке, подпитывая ее восхищение, как ему виделось, мастерски играемой Седловым ролью импровизированного тамады.

Курить выходили уже несколько раз, но остаться вдвоем с Растегаевым было невозможно, так как Крепова, Вязников и даже Зегерс всегда были рядом. Но это никак не омрачало праздничное состояние Седлова. Первый, главный шаг, он сделал, а второй, подстраховочный, сделает вот-вот.

Коньяк закончился, появилась водка. Растегаев пить отказался, а вот Седлов с Вязниковым радостно пустились продолжать демонстрировать свой безграничный алкопотенциал. И все опять же было легко, весело. Бутылка была осушена уже ниже плечиков, Седлов все шутил и раздавал комплименты, танцевал не только с Машенькой, но даже с Токарь и Креповой, останавливал собирающихся покинуть этот чудесный праздник и то забывал, то вспоминал о Растегаеве.

И… в следующем кадре самосознания Егор Петрович или, точнее, то, что осталось от него после алкомарафона, проснулся около десяти утра у себя дома в одежде рядом с кроватью.

Через два дня после банкета, в понедельник, Седлов на ватных ногах пришел в школу, постоянно преодолевая желание вернуться домой. Несмотря на то, что картина произошедшего была ему описана и не содержала публичного позора, он все равно не верил, что так легко отделался. Спасибо Растегаеву и Машеньке, которая и поведала ему о произошедшем.

А произошедшее было таким: после очередного перекура Седлов продолжал балагурить (естественно, этого понятия не было в девственном рассказе Машеньки), но вдруг неожиданно посерьезнел, встал и вышел. Это было замечено многими, в том числе Растегаевым, который попросил Марию Федоровну проследить за коллегой, приударявшим за ней весь вечер. Мол, теперь настала ее очередь ухаживать. Растегаев сказал это лично Маше, вне других ушей. И, надо сказать, Маша со своей ролью справилась блестяще, не без героизма и, что самое главное, скрыв происходящее от других глаз, и в том числе самых зорких глаз – тети Томы, хотя в последнем Седлов сомневался.

Машенька поймала Егора Петровича, когда он, уже одетый, стремительно спустился по лестнице и направился к выходу, так же решительно сдав ключ и, не прощаясь, вышел на улицу. Машенька выбежала за ним и начала убеждать Седлова, что ему надо вызвать такси и он не сможет сам добраться на общественном транспорте. Седлов с абсолютно отрешенным видом начал отказываться, точнее говоря, отказывалось то, что Седлов выпил и, возможно, покурил (хотя в действенность двух затяжек он, после давнего штудирования данной темы в интернете, верил слабо). Он начал отмахиваться от Машеньки, кричать «Не подходи!», потом вдруг резко побежал за школу со словами «Я с тобой разберусь!» (естественно, во время рассказа Маши Седлов прекрасно понимал, почему он побежал туда, куда вышвырнул содержимое поддона папоротника). Машенька побежала за ним. Не найдя врага, Седлов побежал обратно в школу, но стойкой учительнице географии каким-то образом удалось удержать его от рокового шага и даже вызвать такси.

Пока ехало такси, ей чудом удавалось контролировать безумно мечущееся тело Седлова, но, когда такси прибыло, стало еще сложнее: Седлов категорически отказывался ехать и кричал про какого-то Тайсона. Машенька решила ехать вместе с ним, так как таксист отказывался везти такого пассажира, и, когда им вдвоем (таксист, видимо, оказался сердобольным или не мог отказать хрупкой Машеньке) уже почти удалось всунуть Егора Петровича в салон, он вдруг вырвался, резко побежал в кусты школьного палисадника, споткнулся об ограждение (след этого остался на голени Седлова в виде значительной гематомы) и рухнул. Падение, по-видимому, как-то изменило формулу того, что в нем находилось, снизив градус безумия, чем и воспользовались учительница с шофером, наконец ограничив его метания пространством автомобиля.

Седлов почти всю дорогу проспал, но после их прибытия к дому (как Машенька узнала адрес – Седлов спрашивать не стал, но предполагал, что мог помочь Растегаев) еще почти час ушел на то, чтобы завести Седлова в квартиру: он то садился на асфальт и сидел с задумчивым видом, то шел не туда, то постоянно норовил прилечь на лестнице в подъезде и не хотел заходить в лифт. Наконец, доставленный в квартиру Егор Петрович рухнул рядом с кроватью и сразу заснул, позволив Машеньке за один вечер пролистать коллизии обратной стороны еще не изведанной семейной жизни, а также в разрезе увидеть алкодеформацию личности от учителя до пьяной обезьяны.

После очень деликатного рассказа Марии Федоровны, мысленно дополненного Седловым осознанием всей дикости случившегося, он робко спросил, видел ли его еще кто-то, например, курильщики или тетя Тома. Мария Федоровна ответила, что нет, именно в этот период никого не было. Но Седлов до конца не верил в такое везение.

Очевидно, что в план Седлова не входило сближение с Машенькой через алкобунт. Но назад, до восхождения на коньячную ступень, не отмотать; стыдливо игнорировать Машу после того, как она спасла репутацию Седлова и, скорее всего, все его учительское будущее, было бы уж очень низко, да и против желания Седлова, поэтому он по принципу пригодности всех средств на войне и в романтике сказал, что просто обязан отблагодарить «свою спасительницу», пригласив Машеньку в ресторан и тут же получив согласие. Само событие было отложено на неделю, когда подкошенный организм Седлова сможет нормально функционировать.

При входе в школу Седлов больше всего боялся встречи с тетей Томой. Проходя мимо вахты и здороваясь, он с тоскливым внутренним напряжением ждал реакции, которая показала бы, что Машенька ошиблась и свидетели были, точнее, главный свидетель, которого достаточно, чтобы свидетелями стали все. Но никакой реакции и даже косого или более свойственного тете Томе прямого стреляющего взгляда не было – все прошло как обычно. Седлов выдохнул. Встреча с некоторыми коллегами по пути в кабинет также подтвердила Машенькину правоту – никто ничего не видел. Хотя Седлов и не верил в магнетические закономерности, все же подумал, что его пьяное инкогнито надо рассматривать как компенсацию за Цыбина. О последнем Седлов старался не думать и ждал прилива сил или отлива до сих пор бродящей по телу муторности, чтобы пойти к Растегаеву, но явно не сегодня.

А сегодня был день контрольной проверки журналов перед окончанием первой четверти. К назначенному времени группа учителей, объединенная предметами, поднималась к кабинету Креповой, и каждый по очереди принимал к исполнению выявленные вторым человеком в школе недочеты, в том числе касающиеся интенсивности заполнения электронных дневников. Этой встречи Седлов тоже боялся – и не из-за недочетов и интенсивности, с чем у него всегда был относительный порядок, а потому, что Крепова была свидетелем преображения Седлова на корпоративе и всегда стремилась знать больше, чем другие. Но и здесь все прошло как обычно: выслушав замечания и взяв журнал с указывающими на них закладками (надо сказать, Крепова делала свою работу подчеркнуто тщательно), Седлов побрел в кабинет.

– Егор Петрович, подожди минуту! – Снизу по лестнице поднимался Растегаев. Это был не тот момент, когда Седлов хотел говорить с Растегаевым, но он, естественно, остановился.

– Привет! Как здоровье-то?

– Здравствуйте. Да… нормально.

– Ты хмурый что-то такой.

– Да просто… не пришел еще в себя.

– Понятное дело. Хотя молодой ведь, регенерация быстрая, уже должен быть в себе! Ну ты молодец, конечно, повеселил народ. Все в восторге были от тебя. Ушел, правда, как-то неожиданно. Встал и вышел. Я Машку послал за тобой. Она потом звонила, спрашивала адрес. Ты сам забыл, что ли? – улыбнувшись, спросил Растегаев.

– Да… я… заснул.

– Мертвым сном?

– Не знаю, не помню, если честно. А… как вы адрес узнали?

– Я попросил Юлю, у нее ведь записаны все, ключ взял и сходил.

– А-а… А Юлия Рудольфовна что сказала?

– Да ничего, ключ дала, и все. А что?

– Ну… неудобно.

– Да ладно, Юля – свой человек, это же не Крепова. Она и не вникала.

– Понятно. Спасибо вам.

– Да не за что, дело житейское. А о чем ты все хотел поговорить со мной? Подходил – отходил, а потом забыл, видимо? – Улыбка не сходила с лица Растегаева.

– Я хотел… Да там несущественно.

– Ну ладно, будет существенно – заходи.

– Хорошо, спасибо.

Интеллигентски-неспортивная рука Седлова пожала крепкую народную руку Растегаева, и литератор поднялся к себе.

Приведя журнал в креповскую норму, Седлов, в целом по итогам дня перешедший из отрицательного состояния к нейтральному, оделся, взял журнал, чтобы сдать по пути, открыл дверь – и почти лбом столкнулся с Цыбиным, который втолкнул его обратно в кабинет.

– Ты где был, му… ло?! Я тебя несколько дней ищу.

– Я… дома…

– Ты помнишь, что учудил в пятницу?

– Да.

– Тебя за это убить надо!

– Я… – парализованный Седлов не знал, что говорить, но Цыбин ему и не дал.

– В общем, под дурью что не сделаешь, так что на первый раз прощаю тебя. Хорошо, что я все подобрал вовремя. Но, Седло, еще раз вы… нешься – капец тебе, покалечат. Я в этот раз Тайсону не сказал, а сказал бы – п…ц тебе, ты бы сейчас таким здоровым здесь не сидел.

Седлов и так не чувствовал себя здоровым ни физически, ни психически, так как психическое сейчас упало в физическое. Также пока не явственно, но ползла, чтобы поглотить сознание, мысль, что он откровенно боится Цыбина и героический шаг в пятницу был не свойственным ему порывом. Поэтому сейчас Седлов просто молчал и тупо смотрел вниз и вбок, как ученик, которому классный руководитель делал последнее предупреждение.

– Ладно, иди, мне еще здесь надо кое-что сделать. Тебе пока полного доверия нет. Двигай.

Егор Петрович послушно вышел, подумав, что теперь уже все толкает его на разговор с Растегаевым, но – Цыбин в школе, и это все вытеснялось банальным страхом.

Он сдал журнал и потащился домой.

Глава IV. Связисты

В последний день первой четверти был организован экскурсионный выезд в войсковую часть. Мероприятие, как сказали Седлову, традиционное, и это был звездный час одного человека – Вязникова. Последний всегда подчеркивал свое армейское прошлое, без которого приобщение будущих защитников Родины к тому, что им готовила Родина в казармах, было невозможно. Об этом свидетельствовало все его поведение в преддверие и во время события: Вязников вел себя так, как будто сама школа существовала только ради этого однодневного знакомства учащихся со сферой его бывшей деятельности, овеянной славой и загадочностью, на что всегда указывала хромота. За несколько недель им составлялся список из двадцати наиболее благонадежных участников. Этот список в виде приказа директора с поручением Вязникову провести мероприятие безапелляционно предъявлялся классным руководителям, которые должны были обеспечить своевременную явку в день «Ч». Предъявлялся так, как будто мероприятие было поручено провести самим министром обороны. Возможно, Вязников так и считал. В этом же приказе были отобранные им сопровождающие.

Обычно компанию, предводимую Вязниковым, сопровождали Токарь и Растегаев. Токарь с Вязниковым были не только верными собутыльниками– сплетниками, но и свободными ушами друг для друга, что для их типажа особенно ценно в подобных поездках. Растегаева Вязников взаимно не любил, но Андрей Борисович был нужен по двум причинам: на случай «мало ли что», если дисциплина выйдет из-под контроля и военной выправки Вязникова будет недостаточно, и, вероятно, потому что Вязникову нравилась идея быть предводителем на фоне Растегаева: мол, все считают его главным мужиком школы, а на самом-то деле… В этот раз Токарь была вовлечена Креповой в инквизицию над должниками-двоечниками, и ее место в отточенной формуле Вязникова занял Седлов, который, судя по всему, дорос до этого в глазах отставного подполковника после корпоратива.

Егор Петрович очень не хотел три часа дороги слушать полулегенды из жизни Вязникова, поэтому заранее решил, что не будет, подобно садоводам без собственных авто, кидаться в автобус, а выждет, чтобы сесть либо с Растегаевым, либо одному. Эта поездка имела для Егора Петровича свою ценность, так как он планировал, выбрав удобный момент, все же донести до Растегаева то, что помешал ему сделать алкофейерверк.

Вязников стоял у первой двери и по одному запускал в чрево своевременно поданного автобуса списочный состав, после чего по-командирски махнул рукой Растегаеву с Седловым. Седлов намеренно выдержал паузу и медленно пошел за Растегаевым.

– Егор Петрович, поспеши, опаздываем, военные не ждут! – Вязников начал играть свою любимую роль.

Седлов для видимости чуть ускорился, но все равно вошел в автобус, когда Растегаев уже занял одно из мест в первом ряду, и сел рядом с ним. Вошедшему последним Вязникову оставалось сесть только на параллельный первый ряд. Отчасти план Седлова – оказаться рядом с Растегаевым – был выполнен: отчасти потому, что, как только они отъехали, Вязников задорно перевесился через ряд и начал рассказывать, как ему в очередной раз удалось все сделать так идеально.

Седлов в речевой патоке Вязникова о связях, собственном авторитете, идеальной воинской части, которой командует товарищ его товарища, успел понять, что по пути туда шанса поговорить с Растегаевым точно не будет, может быть, только начать, когда гуру ОБЖ наконец устанет, что было маловероятным. Шанс представился неожиданно, когда один из, видимо, не тщательно отобранных учеников вдруг спросил:

– Алексей Юрьевич, а можно спросить?

– Филантьев, можно Машку за ляжку и козу на возу, а в армии говорят «Разрешите».

– Ну мы же не в армии.

– Так едем туда, да и ты скоро будешь, так что тренируйся.

– Не буду – у меня плоскостопие.

Данная информация несколько омрачила эйфорию Вязникова, очевидно, пропустившего в стадо отобранных лебедей гадкого утенка, который, вопреки сюжету, точно не станет армейским лебедем. Вязников был из тех, в чьих глазах представитель мужского пола, не служивший в армии, становился какой-то ущербной особью, изначально обреченной на все жизненные беды, от которых, видимо, в его представлении, как пожизненный приросший бронежилет, защищает служба в армии. Но автобус было не развернуть, как и нельзя потерять подполковничье лицо перед остальными. Поэтому Вязников решил не усугублять:

– Так что спросить-то хотел?

– А правда, что в этой части уставщина и кого-то из солдат изнасиловали?

– Откуда у тебя такая информация? – Видно было, что теперь на весах непредвиденных подполковником репутационных неприятностей плоскостопие стало уже забывшейся мелочью. Но помог сам Филантьев:

– Друг рассказывал, он там служил.

– Его, что ли, насиловали? – Перекатывающиеся по сиденьям смешки стали прекрасным занавесом на фоне торжества Вязникова. Противник был нейтрализован.

– Но уставщина ведь есть? – не сдавался побежденный.

– Что чушь-то городить? Что такое уставщина – следование уставу, который, как я вам говорил, кровью написан. Не будет устава – тогда точно и насиловать, и убивать будут. Не будет армии. А без армии, Филантьев, таких, как ты, с плоскостопием, точно некому будет от америкосов защитить.

Повторные смешки уже можно было считать победным салютом Вязникову. И он, снова прочно сев на своего армейского конька, решил закрепить успех и предупредить рецидивы:

– Чтобы вы там такую ахинею не спросили и не опозорили меня, несколько слов скажу о воинской части. – И, полностью развернувшись к автобусной аудитории, начал вещать о прелестях армейского быта.

Седлов, видя, что Растегаеву лекция подполковника явно не интересна, понял, что сейчас самое время начать разговор, естественно, опустив наркотические подробности. Пробиться сквозь толщу вязниковской речи было сложно, но Седлов, отгородившись от Вязникова спиной, как щитом, все же начал:

– Андрей Борисович, хотел с вами поделиться проблемой, так как на корпоративе не… смог, да и зайти все никак не успеваю к вам.

– Ну, на корпоративе ты, Егор Петрович, в ударе был. Вон даже Юрьич тебя в элиту включил. – В улыбке Растегаева, конечно, не было восхищения, скорее добрая ирония.

– Да это не удар, а глупость, скорее… Но я о другом. У меня проблемы с одним учеником, и мне нужен ваш совет.

– Совет или по башке настучать?

– Ну… Я не знаю даже, – Седлов, естественно, знал, что совета ему в сложившейся ситуации будет недостаточно, но как-то не решался сразу признаться.

– Смотри, я, конечно, могу разобраться. Но одно дело бегать теткам нашим помогать, а другое – мужику. Для мужика авторитет важен. Я не к тому, что сам решай, но это нельзя делать при классе. А о ком речь?

– Да Цыбин…

– А, понятно, ну этот да, – Растегаев традиционно понизил голос, чтобы дать более точную характеристику, но понял, что пространство автобуса этого не позволяет, и обрезал: – только силу понимает. А что делает, базарит на уроках?

– Да не только… – Седлов осекся, так как вдруг осознал, что речевой поток Вязникова остановился и последний теперь явно ищет чужие уши либо нацеливает собственные, а ближе Седлова и Растегаева никого не было.

Возможность все же побудить Растегаева к помощи, переступив через мужицкую гордость, в наличии которой у себя Седлов сомневался, на пути туда была исчерпана, а другой возможности надо было ждать либо во время самой экскурсии, пока Вязников увлекал бы учеников армейской экзотикой, либо по дороге обратно. А пока можно было послушать Растегаева.

– Меня после армии сразу завучем взяли в школу. Хотя школой ее трудно было назвать, скорее – скотопригоньевск («Интересно, Растегаев читал Карамазовых или совпадение?» – успел подумать Седлов). Когда мы с Сашкой Пасечником туда пришли, он – трудовиком, так там под ноги учителям плевали и на… три буквы посылали. А меня сразу замом по воспитательной. Ну, армия по сравнению с этим – не детский сад, но явно проще. Хотя я офицером был, сам пошел, так как считал, что нужно для жизни (Седлов не мог не обратить внимание на подчеркнуто-одобрительный кивок Вязникова) – и всякое было: самоволки, драки, но там все под одним топором. Случись что – прилетает всем, и эта система работает. А в школе… У нас же система х… – Растегаев едва не сказал то, что думал, – хренового водопровода: напор есть, а воды нет. Про души говорим ранимые, индивидуальный подход…

А у меня в первый же месяц ситуация: организовали дискотеку, так как, видимо, мало проблем, и к школьным «отвязанным» пришли их товарищи со стороны, выпустившиеся или выгнанные, хотя последнее, выгнать, к сожалению, было очень сложно. Мы же работали под девизом «А куда после нас» – только в вечерку или в тюрьму, и скорее второе. Так вот, дискотека, я ответственный. Пляшут до 23:00. Пятерых пьяных сразу развернули. Проверяли мы с Сашкой тщательно, но понятно, что все равно пронесли – у них же мозги только на это и заточены. Без пяти одиннадцать. Говорю диджею – додик какой-то патлатый был из выпустившихся: «Ставь последнюю, и все». Он объявил. Последняя закончилась, начали просить еще, да не просить – орать. Тут вот мы и увидели, что морд пьяных полно. Я вышел, говорю: «Все, расходимся!» Вылезает черт какой-то и мне: «Ты кто такой, давай врубай, народ просит!» Я ему говорю: «Какой ты народ, тебе кефир надо с булкой пить и дома сидеть». И вижу, что все, он летит уже на меня. Ну, я сместился, как на боксе учили, провалил его и через руку в челюсть аккуратно – щелк! – он и скопытился. Тут Сашка с арматурой подбежал, он, оказывается, ее с собой взял – как чувствовал, и заорал, чтобы расходились. Так, наверное, только трудовики могут орать. Даже меня напугал. Больше не полез никто. Но домой мы потом несколько месяцев с арматурами возвращались, так как нам орали там, что встретят и убьют, но, слава яйцам, оба живы, хотя уже 30 лет прошло.

А потом учительница из нашей школы, географичка, подошла – говорит, над сыном издевается один, каждый день в синяках приходит. А она что сделает – отца нет, а там лось, не сын ее лось, а тот, кто издевается. Ну, я этого лося, Ярика Мирзоева, вызвал во время урока в коридор и говорю: «Еще раз тронешь – вылетишь в колонию для несовершеннолетних, где ты окажешься на месте тех, над кем издеваешься». Он чокать начал, мол, «Докажите! «Это не я!», ну а я его головой об стену разок, не сильно, но чтобы эффект был. Так все, побледнел: «Жаловаться буду!» Я говорю: «Жалуйся, а на что? Нас никто не видел, ты сам ударился. Как ты и говоришь: не докажешь. А если сын учительницы будет с синяками приходить, то ты будешь постоянно стукаться». Потом спросил у матери, как дела, говорит – все, отстал, даже чуть ли не в друзья напрашивается. От дружбы я предостерег.

А я этого Ярика встретил лет через пять, он уже после первой ходки был, говорит: «Мало били, Андрей Борисович, был бы умнее». Потом опять сел.

А сейчас времена изменились. Он тебя послал на три буквы, а ты ищи личный подход, ориентированный. Но я перестраиваться не собираюсь. Это пусть вон Крепова и подружка твоя, Токарь, перестраиваются.

– Да какая подружка… – смущенно возразил Вязников.

– Да как какая, вы же с ней как сарафанное радио школы: все знаете, все разносите.

– Да брось ты, какое радио. Придумаешь тоже, – Вязников был явно недоволен такой характеристикой, тем более в присутствии Седлова.

От дальнейшего умаления Вязникова спас факт того, что автобус подъехал к части. Он стремительно преобразился, сбросив гнет слов Растегаева, приказал всем оставаться на местах и побежал со своими бумажками на проходную.

Минут через пять Вязников вдруг вынырнул в проходе первой двери автобуса и по-наполеоновски махнул рукой, приглашая к выходу.

На полутемной проходной за стеклом ответственное лицо в форме сверило список с количеством участников, и ведомые Вязниковым вошли на территорию части.

В глаза сразу бросался унылый армейский порядок. Между двумя четырехэтажными казармами в центре находился плац с растрескавшимся асфальтом, который пересекал очень уверенный в себе, судя по походке и налитому внешнему виду, военнослужащий с лычками, количество которых нельзя было разглядеть. В отдалении виднелись другие постройки, которые, возможно, станут объектами экскурсии. Вокруг одного из зданий с изможденными лицами бегали солдаты – видно, что давно и без энтузиазма. При этом Вязников не преминул с улыбкой заметить: «Вон, физподготовка!»

– Да это на пытку больше похоже, – осмелился кто-то.

– Какая пытка, – раздраженно стал высматривать наглеца Вязников, но не высмотрел, – это армия, а не блины у мамки за пазухой, – соединил несоединимое.

На плац Седлов обратил внимание и потому, что тот навеял на него воспоминания о воинских сборах как итоговом этапе пути к званию офицера запаса, которое помогло Седлову избежать армии.

На военную кафедру Седлова уговорил пойти Никита Пестряков, студенческий товарищ, случайный человек на филфаке и второй представитель мужского пола в группе наряду с Седловым. Никита непонятным для Седлова образом избежал отчисления даже на самых репрессивных втором и третьем курсах, не прочитав, в чем был уверен Седлов, ни одной книги и тем более будучи далеким как от русского, так и от его отступлений в виде старославянского и древнерусского, приводивших в оторопь даже отличников. Но мужской пол на филфаке, как говорили некоторые преподаватели-женщины, всегда плюс балл. Видимо, этот плюс и дотащил Пестрякова до пятого курса и злополучных сборов.

Друзьями они не были, общались только в вузе, но, наверное, Пестрякову, который, в отличие от Седлова, легко заводил новые знакомства, достаточно было этого общения, чтобы позвать с собой товарища в четырехгодичное приключение под названием «военная кафедра». Пестряков в силу своего простого линейного склада, добровольно отслужив в армии, там же и остался и, судя по странице «ВКонтакте», сделал и продолжает делать успешную карьеру, являясь отцом двух детей. Седлов же со своим литературным складом изначально понимал, что военная тема – это не его, но из-за чувства неловкости отказать Пестрякову не мог и пошел за компанию.

Первые три года были теоретическими и мало чем отличались от невоенной учебы. Поэтому Седлов без рвения, но втянулся: сидеть заполнять тетрадь информацией, которая будет востребована только на зачете для списывания, и слушать армейские байки бывалых офицеров не представляло сложности. Единственное, что угнетало, – это тотальный мужской коллектив, где после женского филфака Седлову было откровенно тяжко: если товарищ Седлова в грубой среде чувствовал себя органично, хохотал над пошлыми шутками, сам шутил и в глазах Седлова легко опускался на дно откровенной тупости и скабрезности, то будущий учитель литературы и не хотел, и не пытался найти хотя бы маленький ключ к подлинной мужицкости.

Чужеродность Седлова в атмосфере будущих офицеров обострилась на итоговых сборах. Одно дело – пересидеть один день в неделю в аудитории, а другое – месяц жить в условиях, максимально приближенных к армейским. Домашний Седлов никогда, ни до, ни после сборов, не чувствовал себя так дискомфортно. Ежедневные подъемы в шесть утра, бессмысленные бегания по лесу, рытье окопов в этой немыслимой змеино-резиновой шкуре ОЗК и без нее еще можно было терпеть. Не так выбивало из себя даже то, что через несколько дней от армейского столового рациона, куда входили только какая-то ржавая вареная селедка и такая же, видимо, приготовленная на случай пережидания ядерной войны капуста, у слабого здоровьем Седлова начались проблемы с желудком, и он ел только хлеб с маслом. Но вот атмосфера в казарме перед и после отбоя была просто невыносимой.

Прежние шутки и брутальные истории с грязным душком были усилены, во-первых, самими обстоятельствами: отсутствием нормального туалета, который был открыт для созерцания всех биологических процессов, скрытых в нормальной жизни, наличием только горячей воды из шланга в том же помещении, что и туалет, при отсутствии душа, бесконечно скрипучими и шатающимися койками, расположенными друг над другом, как детские тандемы. А во-вторых, все временные однополчане Седлова разделились на тех, кто пьет водку, и тех, кто курит непростые сигареты. Последних было явно больше. И вот эту сюргалерею раскрасневшихся водочников с неизменно ржущими над всем и вся курильщиками, яркой чертой которых были мутно-кроличьи глаза, не принадлежавший ни к одному лагерю Седлов наблюдал каждый день. Ржали над собственным пальцем, любым словом и действием, но и, конечно же, над Седловым, который во время всей этой мениппеи пытался читать случайно найденную в армейской библиотеке «Деревушку» Фолкнера. «А ты что там, порнуху читаешь? Картинки есть?» – среднестатистический вопрос, который слышал Седлов перед всеобщим, каким-то визгливо-скрежещущим хохотом. Злиться было бессмысленно, оставалось игнорировать, но и это было непросто. И Седлов просто лежал и пытался читать с безучастным лицом, которое опять же становилось предметом внимания: «Ты не умер там? Эй, ткните его снизу, может, у нас здесь трупак лежит, а мы не знаем», – и кто-то обязательно тыкал. «А что ты читаешь? Там не написано, как поср… ть, когда на тебя 30 человек смотрят? А ты сам, кстати, как ср… шь, мы что-то не видели ни разу. Не расскажешь секрет? Ты же умный. А жопу кипятком моешь или как, я… ца не сварил, как Серега вон?» – «Ничего я не сварил, иди на х…й». – «Так у тебя, Серега, только он и остался, яйца-то вкрутую!» И вся эта канализационно-генитальная сатира обрамляла Седлова ежедневно.