Текст книги "Боль"

4

Прошло двенадцать часов. В кабинете Ричарди изменилось лишь одно – освещение. Пыльная лампа с зеленым абажуром заменила бледное солнце конца зимы. Комиссар по-прежнему сидел, склонившись над столом, и заполнял бланки.

В последнее время он все чаще чувствовал себя служащим, который ведет реестр в учетной организации и обязан большую часть времени переписывать формулы и составлять колонки чисел. Статистика правонарушений, красивые фразы о преступности.

Около двух часов дня он проголодался и вышел без верхней одежды на холод, купить себе пиццу с тележки, стоявшей под стеной управления. Густой дым от кастрюли, где кипело растительное масло, манящий запах жареного, обжигающий жар теста манили его так же неудержимо, как всегда. Это была одна из тех минут, когда ему казалось, что город кормит его, как мать свое дитя. Потом он, как обычно, быстро выпил кофе в «Гамбринусе» на площади Плебисцита, глядя на проезжающие мимо трамваи. Каждый трамвай, как обычно, тянул за собой на прицепе веселых мальчишек. Уличные сорванцы крепко держались за вагон и скользили по рельсам, раскачиваясь из стороны в сторону.

Сжимая в замерзших пальцах чашку свежеприготовленного кофе, комиссар увидел, как к окну «Гамбринуса» подошла девочка. Взгляд у нее был хмурый. Правая рука висела вдоль тела, и в ней был зажат сверток лоскутьев, возможно кукла. Левой руки не было. Вместо нее из разорванных мышц выступал белый обломок кости, расколотый пополам, как полено. В боку виднелась вмятина, в нижней части грудной клетки – след пролома. «Попала под телегу», – подумал Ричарди. Девочка посмотрела на него, а потом вдруг приподняла свой сверток, протянула его в сторону комиссара и сказала:

– Это моя дочка. Я ее кормлю и купаю.

Ричарди поставил на столик чашку, заплатил и вышел. Теперь он будет мерзнуть весь день.

В двадцать тридцать в дверях снова возник Майоне.

– Доктор, я вам не нужен? Я ухожу домой. Сегодня у нас ужинают шурин с женой. Я все спрашиваю себя, у них что, нет своего дома? Почему я должен содержать их?

– Нет, Майоне, спасибо. Я тоже скоро уйду, только закончу работу и закрою кабинет. Доброго вам вечера и до завтра.

Майоне закрыл дверь, впустив в кабинет струю холодного воздуха. От ледяного сквозняка Ричарди вздрогнул, как от дурного предчувствия.

Должно быть, это и было предчувствие, потому что меньше чем через пять минут дверь снова открылась, и перед комиссаром вновь возник широкий силуэт коренастого Майоне.

– Один раз хотел уйти домой вовремя, доктор, и не получилось. Алинеи крикнул через рупор от ворот, что пришел какой-то мальчик, говорит, в театре Сан-Карло совершено жестокое преступление. Мы должны пойти посмотреть, в чем дело.

5

В семь вечера священник дон Пьерино Фава, как обычно, стоял у боковой двери – у входа в театр со стороны садов Королевского дворца. Эту дверь охранял его прихожанин Лючио Патрисо. Дружба много значит. Священник не был к нему снисходительнее, чем к другим прихожанам, и даже не уделял ему особого внимания, лишь здоровался, выходя из церкви после мессы. Но Патрисо и это считал для себя честью.

Этими приветствиями дон Пьерино уже давно платил ему за самое большое удовольствие в жизни – возможность слушать оперу. Наивная душа дона Пьерино парила над залом и подпевала артистам, а его губы неслышно повторяли слова, которые он знал наизусть.

Еще в детстве в городке Санта-Мария-Капуа-Ветере, недалеко от Казерты, он, бывало, сидел на земле в саду виллы, где фонограф наполнял воздух волшебными звуками, и слушал музыку затаив дыхание, со слезами на глазах. Так он мог просидеть много часов подряд, не замечая ни холода, ни жары, ни дождя.

В то время он был пухлым мальчиком маленького роста с живыми черными глазами, полными жизни, чья внезапная улыбка заставляла улыбаться других. И он был таким умным и быстрым, что вскоре это обернулось большой заботой для его родителей – сельскохозяйственных рабочих, у которых, кроме него, было еще восемь детей. Что они могли поделать с хитрым и ленивым мальчишкой, который всегда находил убедительный предлог, чтобы не работать?

На этот вопрос ответил священник их прихода. Хмурый ворчун стал все чаще звать мальчика помогать ему по мелочам, потому что хотел видеть рядом веселого, шаловливого ребенка. Так маленький Пьетро стал «Пьерино из церкви». Ему нравились полумрак и прохлада внутри, сильный запах ладана и то, как солнечные лучи проникают через цветные витражи высоких окон.

Но больше всего нравился мощный гулкий звук большого органа. Мальчик даже стал думать, что это голос Бога. Он понял, что не хочет жить нигде, кроме церкви, и тогда осознал, в чем его призвание.

Последовали годы учебы, в течение которых Пьерино сохранил любовь к ближним, к Богу и к музыке. И он делил свое время между этими тремя чувствами – помогал беднякам, по примеру святых, извлекал уроки из жизни и поддерживал религиозную музыку.

Теперь ему было сорок лет, и он уже десять лет служил помощником приходского священника церкви Сан-Фердинандо. Приход был небольшой по площади, но многолюдный. На его территории находились фешенебельные улицы и величественная Галерея, и, кроме того, лачуги кварталов, и лабиринт переулков над улицей Толедо. В центре территории располагался еще один храм, который языческим очарованием манил к себе простодушного дона Пьерино, – Королевский театр Сан-Карло. Его ни разу не впустили туда, но именно из-за театра дон Пьерино всегда отвечал отказом на поступавшие из Курии предложения стать священником в другом приходе, отговариваясь тем, что не чувствует себя готовым к этой должности. Он считал, что сам Бог послал ему в дар возможность видеть живое великолепие оперы, чувствовать, как пульсирует этот прозрачный чистый поток искусства, и наблюдать человеческие страсти, изображенные с такой красотой и силой. Сколько Бога было в слезах и улыбках на лицах зрителей в партере, на балконах, на галерее! Сколько человеческой любви и божественной благодати в музыке, которая брала за душу и уводила туда, куда не может добраться ум!

Поэтому он был очень доволен, что остается помощником у старого дона Томазо, который не мешал проявляться его огромной энергии. Уличные мальчишки очень любили дона Пьерино, хотя и насмехались над его маленьким ростом и приземистой фигурой. Они прозвали его «домовой», а по легенде, домовой – маленький коварный дух, надоедливый и иногда злой. Однако все хорошо знали и о том, что дон Пьерино сообщает властям об эпидемиях, то и дело вспыхивающих из-за плохих санитарных условий в кварталах. Поэтому вполне мог позволить себе единственную слабость – три часа радости пару раз в месяц. По этой причине добрый Лючио Патрисо стал для дона Пьерино самым важным человеком среди прихожан. Священник немного учил математике старшего сына театрального сторожа, а сторож за это пропускал его через вход со стороны садов в вечер премьеры. У дона Пьерино было постоянное место в театре – тесный угол за кулисами, откуда он мог смотреть спектакль, оставаясь невидимым, и откуда открывался такой великолепный вид, что священник не променял бы это место ни на какое другое во всем мире.

Он был на своем месте и 25 марта 1931 года, когда убили Арнальдо Вецци.

Ричарди не любил оперу, не любил места массового скопления людей. Там ощущения и чувства сплетаются в клубок и влияют друг на друга, в результате чего возникает некая субстанция, совершенно не похожая на людей, из которых она состоит. Комиссар по собственному опыту знал, что такое «эффект толпы».

Не нравилось ему и то, какими средствами пользуются в театре, выражая чувства. Он-то хорошо знал, что такое чувства. Лучше любого другого человека. Чувства переживают тех, кто их испытывал, они опускаются и поднимаются, как волна, опуская или поднимая все на своем пути. Он хорошо знал, что нет двух чувств, одинаковых на вкус, а страсть неоднозначна и имеет не столь очевидный облик. И у добра, и у зла тысячи лиц, всегда неожиданных и непредсказуемых.

Поэтому он презирал яркие костюмы, хорошо поставленные голоса и устаревшие слова, вложенные в уста бедняков, которые на самом деле едва не умирали от голода. Нет. Опера ему определенно не нравилась. И в театр он никогда не ходил, хотя знал, как тот выглядит снаружи в вечер незаурядного спектакля. В таких случаях, даже просто проходя мимо театра, Ричарди ощущал праздничное ожидание.

Сейчас комиссар вел за собой маленький отряд в составе Майоне и трех рядовых полицейских. Выйдя из Галереи, они оказались на верхней площадке короткой мраморной лестницы с перилами, которая спускалась на улицу. Ричарди увидел то же, что всегда, – внушительный и массивный Королевский дворец, изящный портик, по которому люди входили в театр, справа – огни на площади Триеста и Трента и кафе, полные веселья и жизни. Он услышал приглушенные звуки музыки и смеха. Слева, кроме Анжуйского замка и деревьев на площади Ратуши, грохот моря в порту.

Но пространство перед театром было не таким, как обычно. И разница бросалась в глаза.

Сотни неестественно притихших людей толпились перед главным входом, не обращая внимания на ветер, со свистом пролетавший через узкий портик. Мужчины, одетые с величайшей элегантностью, женщины в длинных вечерних платьях кутались в верхнюю одежду и придерживали шляпы, чтобы те не улетели. Дети в лохмотьях вставали на цыпочки – на кончики голых, обмороженных пальцев, стараясь хоть что-нибудь рассмотреть. Ни звука, ни слова, только жалоба ветра. Даже лошади, впряженные в ждавшие на улице кареты, не фыркали и не стучали копытами. Торговцы с тележками не предлагали жареные каштаны и сладости. Газовые фонари на фасаде театра бросали пятна света в толпу и вырывали из темноты широко раскрытые глаза, жаждавшие подробностей, меховые воротники и развевающиеся на ветру шарфы.

Появление полицейских подействовало на толпу как камень, брошенный в воду. Люди расступились перед ними, раздался гул: «Что случилось? Что за несчастье произошло? Почему полиция, как всегда, опоздала?» Двое мальчишек робко пытались захлопать в ладоши. В просторном и роскошном вестибюле театра было светло как днем и тепло. Здесь комиссара окружили журналисты, служащие театра и зрители. Говорили все сразу, и поэтому ничего нельзя было разобрать. К тому же Ричарди и Майоне хорошо усвоили свой прежний опыт и знали, что действительно ценная информация добывается с трудом и в борьбе с молчанием.

Ричарди разглядел среди собравшихся маленького мужчину во фраке, который подпрыгивал, словно вращался в круге, и обильно потел. Театральные служащие в униформе беспокойно смотрели на него, поэтому комиссар решил, что это не последний человек в театре.

– Синьор уполномоченный… простите, синьор комиссар… такая трагедия… – бессвязно забормотал влиятельный коротышка. – Чтобы что-то подобное случилось здесь, в Сан-Карло… Заверяю вас, никогда в жизни… Никогда на памяти людей…

– Пожалуйста, успокойтесь. Мы уже здесь. Представьтесь, пожалуйста.

– Но… Я герцог Франческо-Мария Спинелли, управляющий Королевским театром Сан-Карло. Или вы меня не узнали?

– Действительно не узнал. Прошу вас, отойдите в сторону, здесь очень суматошно, – холодно ответил ему Ричарди.

Трое полицейских и Майоне в это время удерживали на расстоянии толпу любопытных. Управляющий воспринял этот ответ как пощечину, беспокойство на его лице сменилось обидой. Два служителя в униформе переглянулись, еле сдерживая смех, и маленький управляющий тут же усмирил их ледяным взглядом. Потом с надменным изяществом повернулся на месте и направился к мраморной лестнице. Люди, теснившиеся на ней, расступались, словно Красное море перед Моисеем-карликом.

6

Патрисо, сторож, который дежурил у входа со стороны садов, с тревогой огляделся.

– Проходите скорей, дон Пьерино. Нельзя, чтобы вас увидели. Если заметят, что я впускаю вас, да еще в вечер премьеры, мне не поздоровится. Поторапливайтесь, вы же знаете, куда идти.

Дон Пьерино улыбнулся. Он был счастлив, как ребенок в кондитерской. С неожиданной ловкостью подтянув свою рясу выше лодыжек, быстро взбежал по главной лестнице, сначала повернул направо, потом свернул в коридор балконов и стал подниматься по узкой лесенке, которая вела на подмостки. Там он остановился на маленькой площадке и протиснулся в нишу, из которой мог видеть с одной стороны коридор, куда выходили двери артистических гримерных, и лестницу, по которой актеры поднимались на сцену, а с другой – почти всю сцену. Ему приходилось вытягивать шею и вставать на цыпочки, чтобы взору открылся великолепный вид. Он стоял лицом к зрителям, будто был рядом с певцами, но при желании мог видеть и непрерывный труд за сценой. Священник задержал дыхание и приготовился наслаждаться «своим» вечером.

Правда, программа, честно говоря, не отвечала его вкусам. По мнению дона Пьерино, «Сельская честь» и «Паяцы» по-своему очаровательны, но это не главное. Безусловно, сегодня он вновь услышит небесный голос Арнальдо Вецци, величайшего тенора в мире. Он несомненно звезда сезона. В этот вечер он выбрал для себя партию Канио в «Паяцах», не самый лучший выбор. Дон Пьерино предпочел бы услышать Вецци в операх Пуччини, в них все оттенки его голоса нашли бы себе идеальное применение. Но ни одна из этих ролей не была столь значительна, как партия Канио, и священник догадывался, что причина выбора именно в этом. Партитура оперы Леонкавалло позволяла Вецци петь практически все время одному. Никто его не затмевал, он был хозяином положения на сцене.

В зал вошли оркестранты, раздались аплодисменты. Зрители театра Сан-Карло любили музыкантов театрального оркестра и называли их «профессорами».

Этот оркестр был одним из лучших в Италии, возглавлял его дирижер Марио Пелози, строго придерживающийся авторской интерпретации произведений.

Три удара дирижерской палочки по пульту. Руки Пелози взметнулись в воздух, спектакль начался.

* * *

Мраморную лестницу покрывала ковровая дорожка из красного бархата. На верхней ступеньке Ричарди, не останавливаясь, шепнул Майоне, чтобы тот послал полицейских заблокировать все входы, главный и служебный. Ни один человек не должен покинуть театр. Крошечный управляющий провел их сначала по служебному коридору, затем по узкой лесенке и остановился на маленькой площадке, куда выходила одна дверь слева и две спереди. Справа открывался еще один коридор, в котором виднелось еще несколько распахнутых дверей.

– Здесь, – указывая на маленькую дверь слева, сказал герцог, – находится кабинет директора сцены. Дверь впереди ведет в комнату дирижера оркестра. А там… такая трагедия… в моем, в нашем великом театре…

Ричарди огляделся, желая мысленно отметить и запомнить как можно больше подробностей. Дверь, на которую управляющий указал в последнюю очередь, была снята с петель. На полу валялись обломки дерева, засов, почти полностью сорванный, висел на двери и уже ничего не запирал, хотя был задвинут. На косяках были хорошо заметны повреждения. Судя по положению ручки и характеру деформации задвижки, дверь взломали снаружи.

Перед ней комиссар увидел разноцветную толпу. Паяцы, сицилийцы в народных костюмах своего острова, калабрийские крестьяне, Арлекин, Коломбина. От этой пестроты зарябило в глазах, заболела голова. К тому же в комнате было очень жарко в тяжелом пальто.

– Кто выломал дверь? – спросил комиссар.

– Я, – ответил высокий толстяк с растрепанными рыжими волосами. – Я Джузеппе Лазио, директор сцены.

– Кто вас позвал?

– Мы. Мы принесли сюда костюм, стучали пять минут, звали, но нам никто не ответил, – заявила внушительного вида женщина средних лет в синем фартуке. На шее у нее висели большие ножницы на ленте. Рядом с ней девушка с трудом удерживала в руках вешалку с костюмом паяца, очень пестрым и просторным.

– Пусть все остаются на местах, пока я не выйду из комнаты. Майоне, проследи за этим.

Майоне хорошо знал, что надо делать. Он подошел к снятой с петель двери, заглянул внутрь комнаты, убедился, что там никого нет, и сказал:

– Все отойдите назад. Комиссар, устраивайтесь как вам удобно.

В середине действия «Сельской чести» дон Пьерино приятно удивился. Эта опера, по сути, стала гарниром к «Паяцам», некой закуской перед выступлением Вецци в «Паяцах». Священнику, как и многим другим зрителям, так не терпелось услышать великого тенора, что он охотно поменял бы оперы местами, нарушив канонический порядок представления. Но, к его удивлению, артисты из «Чести» пели так, что их спектакль заслуживал внимания. Тенор, исполнявший партию Турриду, певица-сопрано в роли Сантуццы и особенно баритон в партии Альфио пребывали, кажется, в прекрасной форме и очень желали выглядеть достойно рядом с Вецци. Оркестранты тоже были на высоте, и начиная с хора после интермеццо спектакль стал достопамятным. Полная томления музыка так взволновала дона Пьерино, что он незаметно для себя сошел со своего места и загородил часть узкой лестницы, которая вела за кулисы. Потому очень удивился, когда кто-то толкнул его в плечо.

– Извините меня, – пробормотал, думая о чем-то своем, задевший его высокий крупный мужчина, кутавшийся в просторный черный плащ. На нем были широкополая шляпа и белый шарф.

– Это вы меня извините, – ответил дон Пьерино и как можно скорее вернулся в свой уголок. Он боялся, что его обнаружат, поскольку не хотел создавать трудности бедному Патрисо. Но тот человек, кажется, не придал значения его присутствию, спустился по оставшимся ступенькам и пошел к гримерным артистов. Дон Пьерино смотрел ему вслед: «Неужели это он?» И действительно, человек оглянулся и на секунду остановился перед дверью, на которой висела табличка «Арнальдо Вецци». Потом сказал что-то и вошел внутрь. Священник чуть не упал в обморок – он толкнул величайшего тенора в мире! Дон Пьерино вздохнул, улыбнулся и снова сосредоточился на сцене, где Турриду пел заздравную песню, прославляя вино, которое все печали гонит прочь.

В комнате было холодно, это Ричарди почувствовал сразу. Он взглянул на большое окно, неплотно закрытое, через щель в комнату проникали порывы ледяного ветра. Они несли с собой запах сырой травы из королевских садов. Маленькие лампы над зеркалом были зажжены, и от них в комнате, залитой кровью, было светло как днем. Труп полулежал в кресле перед зеркалом, головой на столике и спиной к двери. Самого зеркала уже не было, нижняя часть полностью разбилась, верхняя забрызгана кровью. Повсюду валялись осколки.

Голова лежала на столике левой щекой, с правой стороны из горла трупа торчал большой кусок зеркала, в котором отражались остекленевший глаз и искривленный рот. Ричарди услышал тихое пение.

«Я хочу крови, даю волю гневу, ненавистью кончилась вся моя любовь»…

На той половине лица, которая была видна, в толстом слое румян пролегла борозда от слезы. Комиссар повернулся и увидел в углу между рамой разбитого зеркала и стеной призрак Арнальдо Вецци. Он стоял, колени были немного согнуты. Лицо в гриме, смеющийся рот паяца. Фальшивые слезы на глазах, настоящие слезы на щеках. Правая рука с раскрытой ладонью вытянута вперед, словно певец отталкивал и прогонял от себя кого-то. Из маленькой раны в правой стороне шеи хлестала широкой струей густая кровь, которую выплескивало из тела умирающее сердце. Ричарди долго спокойно глядел на образ умершего. Погасшие глаза призрака смотрели на комиссара, не видя его. Рот продолжал петь, хотя грудь уже не поднималась от вдохов.

Комиссар снова перевел взгляд на труп. Последняя песня паяца только для него. Ее не слышат даже те, кто служит в театре.

Он повернулся к двери и вышел из комнаты.

7

«Сельская честь» только что закончилась. Дон Пьерино смотрел на зрителей, которые, встав с мест, рукоплескали исполнителям. Он был вне себя от восторга и особенно гордился тем, что накануне своим обычным секретным путем – через боковой вход – попал на репетицию оперы и ему очень понравились исполнители. Среди них не было примадонн – только молодые талантливые артистки и артисты. И еще несколько скромных профессионалов, которые всегда под рукой. Очевидно, они прекрасно ладят между собой. Приятно видеть, что их дружба и уважение друг к другу создали успех этого вечера.

Большинство этих исполнителей были местными артистами, которых использовали, чтобы «заткнуть дыру» – заменить исполнителя или исполнительницу главной роли, когда те не могли выступать из-за болезни или по другой причине. Однажды они за неделю подготовили «Травиату» на замену «Лебединому озеру», которое пришлось отменить – прима-балерина вывихнула лодыжку. «В этот раз они действительно превзошли себя», – подумал дон Пьерино.

Публика во второй раз вызвала всех исполнителей, они вышли на сцену и, держась за руки, поклонились зрителям. В тот момент, когда дон Пьерино любовался поклоном, он услышал за своей спиной громкий женский крик возле гримерных.

Как священник, он привык внимательно прислушиваться к чужим чувствам в прохладной темноте исповедальни. А частое посещение горячо любимых оперных спектаклей научило его различать состояния души по тону голоса. В этом крике, несомненно, звучали изумление и ужас. Сердце дона Пьерино бешено забилось. Он повернулся в ту сторону, откуда доносился вопль. Перед гримерной Вецци уже начали собираться люди.

Ричарди оглянулся и сказал, не обращаясь ни к кому конкретно:

– Сейчас я перейду в этот кабинет. – Он указал на маленькую комнату директора сцены. – Бригадир Майоне будет впускать ко мне по одному тех, кого я ему назову. Никто не уходит домой. Никто не выходит из театра. Никто не входит в этот кабинет без вызова. Вы не можете оставаться здесь, то есть должны уйти куда-нибудь… Соберитесь все на сцене и будьте там, пока мы не закончим работать. Кроме того, пусть театр освободят от всех, кто не мог пройти в эту часть здания, – зрителей, сторожей у входа и остальных. Но перед этим сообщите моим сотрудникам общие анкетные данные – имя, фамилию и место рождения.

Управляющий побагровел от гнева, поднялся на цыпочки и, заикаясь от возмущения, заявил:

– Такое оскорбление… просто немыслимо. Доступ в эту часть театра строго ограничен. Сюда проходят лишь избранные. И потом… вы хотя бы представляете, кто сегодня сидел в партере? Если бы мне пришлось спрашивать имя, фамилию и место рождения у синьора префекта, у принцев, у наших высших сановников… Я требую уважения к их положению в обществе и настаиваю на своем требовании.

– А мое положение в обществе – раскрывать преступления, и я обязан найти убийцу. Ваша же обязанность в сложившихся обстоятельствах, синьор, – создавать благоприятные условия для моей работы. Иное поведение будет преступлением, преследуемым по закону. Так что сдерживайте свои чувства, – прошипел Ричарди. Его зеленые глаза не мигая смотрели прямо в лицо управляющему.

Из маленького человечка словно выпустили воздух. В наступившей тишине стукнули об пол его каблуки. Управляющий опустил взгляд и пробормотал:

– Я сейчас же займусь этим. Но сообщу свое мнение о ваших действиях в соответствующие органы.

– Делайте, как считаете нужным. А теперь уходите.

Управляющий гордо расправил грудь, пытаясь вернуть хотя бы часть утраченного достоинства, повернулся на месте и направился в сторону сцены. Следом за ним удалились все присутствующие, и вместе с ними улетучился гул голосов, комментирующих происходящее.

Кабинет директора сцены был крошечным. Почти все его пространство занимал письменный стол, на котором лежали в беспорядке рисунки, записки, страницы из партитур с написанными от руки примечаниями. На стенах – афиши. Перед столом – два стула, один позади другого. Свет и воздух поступали из маленького окошка наверху. Первым Ричарди решил выслушать директора сцены Джузеппе Лазио, взлохмаченного человека, который взломал дверь гримерной Вецци.

– Какие в точности у вас обязанности?

– Я отвечаю за сцену. Управляю практически всем, что касается подмостков, – техниками, входом и выходом актеров, оборудованием. Всем, кроме художественной части. Словом, всей организационной стороной спектаклей.

– Что случилось сегодня? Прошу вас, расскажите мне все, даже те подробности, которые вам кажутся не важными.

Лазио наморщил лоб под рыжей шапкой волос.

– Закончилось интермеццо из «Чести», и мы готовились выпускать актеров для сцены после тоста. Это сцена хоровая, выходят сразу все исполнители. Реквизит был приготовлен, задник стоял на месте. Пришла синьора Лилла и позвала меня к входу на сцену.

– Синьора Лилла?

– Леттерия Галанте, но мы ее называем «синьора Лилла». Она заведует швейной мастерской нашего театра и сама приносит ведущим актерам сценические костюмы. Вы ее уже видели, это та… крупная… женщина. Она родом с Сицилии. Очень, очень хороший человек. Так вот, она пришла и сказала мне: «Директор, Вецци не открывает дверь. Мы стучали, мы его звали. Но он не отвечает!»

– Мы?

– Да, с ней была портниха из ателье. Их там тридцать, я знаю не всех. Они принесли для роли Канио костюм паяца, тот, который вы потом сами видели в руках у девушки. Я спустился вниз. Я торопился: между финалом «Чести» и началом «Паяцев» мало времени. А Вецци… как бы это сказать… был не всегда пунктуален. Иногда исчезал, надо было искать его по всему театру и даже вне театра. Он, знаете ли, великий человек, самый великий из всех. На сцене. Но вне сцены почти неуправляем. Один из тех, кто может уйти по своим делам, а все остальные должны подстраиваться под него. Ничего не поделаешь – привилегия таланта.

– А сегодня вечером он уходил? Вы видели, как он вышел?

– Я – нет. Но я постоянно перехожу с места на место, поэтому мог и не заметить. Как бы то ни было, я спустился к его гримерной и заметил, что дверь заперта на ключ. А такого никогда не бывало. Ни один из певцов, а Вецци тем более, не двинется с места, чтобы открыть дверь, когда его гримируют. Тогда я забеспокоился.

– И что вы сделали?

– Я тоже позвал Вецци, потом подумал, что он мог почувствовать себя плохо, и выбил дверь ударом ноги. Я воевал и привык к жутким зрелищам. Но столько крови сразу я еще никогда не видел. После меня в гримерную вошла синьора Лилла и громко закричала. Потом все забегали взад-вперед. Я остановил одного рабочего и послал его вызвать вас. Я правильно сделал?

– Конечно правильно. После вас в гримерную еще кто-нибудь входил?

– Нет. Точно нет. Я сам ждал вашего приезда возле двери. Я ведь уже говорил вам, что был на войне. Я знаю, как надо поступать в таких случаях.

– Последний вопрос. Скажем, гримерная закрыта на ключ. Но я не видел ключа в двери, ни внутри, ни снаружи. Это вы его вынули?

Лазио, пытаясь вспомнить, запустил пальцы обеих рук в рыжую шевелюру и растрепал волосы еще сильнее.

– Нет, комиссар, – сказал он наконец. – Ключа не было вообще. Теперь, когда вы заставили меня подумать о нем, я это вспомнил.

– Спасибо. Можете выйти отсюда. Но не уходите далеко, мне может понадобиться еще какая-нибудь информация. Майоне, проведите ко мне обеих портних.

Синьора Лилла, блондинка с голубыми глазами и проницательным взглядом, вплыла внутрь, как парусный корабль, и заполнила собой весь кабинет. Позади нее стояла маленькая худощавая девушка, которая по контрасту с ней казалась еще ниже и худее. Халат был ей велик, по меньшей мере на один размер. Великанша скрестила руки на груди, воинственно взглянула на Ричарди и ринулась в бой:

– Что это значит, никто не должен покидать театр? Вы что же думаете, это сделали мы? Мы здесь работаем, а не приходим сюда делать мерзости! Мы честные люди!

– Никто ни о ком не говорит ничего плохого. Садитесь и ответьте на мои вопросы. Расскажите, что произошло.

Женщина тяжело опустилась на стул, вздохнув при этом, словно разрешение сесть сняло камень с ее души и теперь она смогла говорить более вежливо. А может быть, она вздохнула потому, что прочла в зеленых глазах комиссара решимость, которой невозможно противостоять.

– Мы принесли их заранее, эти костюмы. Было еще достаточно времени до выхода. Обычные певцы их примеряют один раз, просят что-то поправить, если нужно, и конец. Но этому нужно по двадцать примерок. То ему коротко, то ему длинно. То широко, то узко. То пуговица под воротником не застегивается. Просто мука крестная! Мы находимся на четвертом этаже, комиссар. Если вы окажете честь подняться к нам, сами увидите, какая у нас теснота. Нас тридцать работниц. Летом такая жара, невозможно дышать – от горячего угля для утюгов. К нам не попадает даже прохладный воздух из садов. А зимой, наоборот, приходится шить в перчатках с обрезанными пальцами, и даже если все печи топятся, мы замерзаем. Но мы не жалуемся, верно, Маддалена? – Она повернулась к девушке. – Работа есть работа, и мы свою работу делаем хорошо. Театр Сан-Карло знаменит во всем мире, в том числе и своими костюмами, а костюмы – это мы.

Но, слава богу, костюм паяца наконец был готов, и даже последняя примерка прошла как раз сегодня вечером. Я захотела сама спуститься вместе с Маддаленой, посмотреть, хорошо ли теперь костюм сидит на Вецци. Но мы обнаружили, что дверь заперта.

Ричарди подумал, что не хотел бы оказаться на месте тенора, доведись в костюме еще что-то менять. Потом он вспомнил, в каком состоянии сейчас находится Вецци, и осознал, что беспокоится напрасно.

– Что вы предприняли?

– Позвали директора Лазио, чтобы он посмотрел и решил, что нам делать. Мы не хотели быть виноватыми, если спектакль начнется с опозданием. Директор пришел, мы ждали его перед дверью.

– А он что сделал?

– Постучал в дверь, позвал Вецци, потом выломал дверь ударом ноги. Вот это настоящий мужчина! – кокетливо заявила синьора Лилла.

Эта неожиданная перемена в ней поразила Ричарди.

– Потом, – продолжала она, – я заглянула внутрь и увидела такое… это как в нашем краю забивают тунцов. Я убежала оттуда, и на этом все.

– А вы, синьорина?

– Меня зовут Маддалена Эспозито. Я к вашим услугам, комиссар.

Маддалена была полной противоположностью синьоре Лилле. В ее голосе звучала покорность, и, говоря, она смотрела в пол. Одетая в чистый синий халат, она держала руки сложенными на животе и твердо стояла на ногах, хотя была очень бледна.

– Вы подтверждаете все?

– Да, клянусь богом, комиссар. Маэстро никогда не бывал доволен своими костюмами, и мы примеряли ему этот костюм очень много раз. Потом я спустилась к его двери вместе с синьорой Лиллой, а дверь заперта. Не знаю, что еще сказать вам.

– Хорошо, вы свободны. Майоне, пришел ли фотограф?