Текст книги "Непридуманные истории Мавридики и её друзей"

До чего же хороший Тузик у Васи Кривошеева!

До чего же хороший Тузик у Васи Кривошеева – лапку даёт, служит за конфетку, голос подаёт, умеет ползать, прыгает за мячом.

Ах, ну что за прелесть этот Тузик!

А как он преданно заглядывает в глаза своими умными глазками, мячиком играет.

«Эх, повезло всё-таки Васе Кривошееву», – думает Костя, когда плетётся домой, волоча по земле тяжёлый портфель.

«Ещё мамка сейчас ругать будет, может, даже драться начнёт».

«Эх, ну что за жизнь такая?» – думает Костя, еле передвигая ногами.

Ещё Вася этот, со своим умным Тузиком.

Костя идёт мимо греющегося на солнышке Тимофея.

Соседский кот, лениво приоткрыв глаз, шевельнул хвостом и опять улёгся греться под лучами весеннего солнышка.

– Тимошка, Тииим, дай лапу, – мальчик присел на завалинку около кота, – лежишь себе, на солнышке греешься, а я вот иду со школы, ты даже не знаешь, что такое школа.

Помнишь, как зимой, когда мамка поймала меня, что я не в школу хожу, а на каток? Помнишь? Знаешь, как она меня тогда отлупила, эх.

Я собаку хочу, а мамка не разрешает и даже кошку не разрешает, эххх.

Домой Костик вошёл с осторожностью.

Он знал, что мамка дома сегодня, она отгул взяла, Костя слышал, как вчера на кухне бабе Сане говорила, что отгул возьмёт.

Мамка в красивом платье, нарядная, весёлая, от неё вкусно пахнет духами и ещё чем-то незнакомым.

– Костенька, сыночек пришёл, – голос у мамки весёлый и какой-то чересчур звенящий, она целует его в макушку, подталкивает к двери.

Костя видит накрытый круглый стол, на котором стоят разные яства, бросает взгляд на незаправленную постель, закинутую наспех покрывалом, за столом… Костя замер, сидит человек.

Кто же это? Он раньше таких и не видел. Военный какой-то.

Военный встал, одёрнул гимнастёрку, поправил воротничок, откашлялся.

Костя прижался к мамке, отступив на шаг, почему-то промелькнула мысль, что дома чужой человек, а у них даже кровать не заправлена…

– Ну мужик… будем знакомы… Меня дядя Веня зовут, Вениамин я Иванович, значит.

Давний знакомый твоей мамы.

Костя молчал, он смотрел в пол.

Это что? Мамка не может справиться сама с ним, с Костькой, и дядьку этого притащила?

«Допрыгался», – уныло подумал Костя, а мамка обещала, она говорила, что если Костя не возьмётся за ум, то она наймёт кого-нибудь, кто его – Костю – ремнём драть будет.

Потому что у неё, у мамки, рука не поднимается на родное дитя.

– Мам, я не буду больше, правда. А двойку сегодня… она несправедливо поставила!..

– Костя, сыночек, ты чего? – глаза у мамки забегали, щёки запунцовели, – ты чего, Костенька? Я… вот… познакомить хотела с Вениамином Ивановичем… Вот… Мы знакомы давно, ещё до твоего рождения… И… вот…

– Ааа, он меня не бить пришёл?

– Ты чего? Ты чего, сыночек, кого бить? Ты чего?

– Ну ты говорила, – продолжает упрямо Костя, – ты говорила, что наймёшь кого, чтобы меня ремнём, значит, бил…

– Да что ты? Что ты? Сынок, ха-ха, вот юморист, а! Вот шутник.

Ну иди, иди руки мой и кушать садись.

Дядя Веня стал часто появляться в их маленькой с мамкой комнатке, мамка ходила счастливая.

Она даже не обращала внимания, что Костя двоек нахватал…

А он нахватал, будто специально.

В этот день мамка была невесёлая и даже злая.

Проверила дневник, наорала на Костю, дала подзатыльник, потом долго о чём-то жаловалась бабе Шуре на кухне, не пуская туда Костьку.

А Костька сидел и думал о том, как повезло всё-таки Васе Кривошееву: у него и папа есть, и собака, и сестра Маринка, вредина и забияка.

А у него, Кости, никого нет, кроме мамки.

Как-то поймал он раз мышонка, маленького такого, мамка орала как дурная, в обмороки падала, велела убрать его немедленно.

А он, Костя, в сарае, что за домом, клетку ему сколотил, посадил туда, Федей назвал. Неделю кормил, Федя жирный стал, уже команды выучил.

Как-то приходит со школы, смотрит, дверь в сарай приоткрыта, он бегом к клетке, валяется перевёрнутая, и Федя исчез.

Всю сарайку Костя на коленках исползал, звал Федю – нет его.

Увидел, верёвочка какая-то валяется, смотрит, Тимофей крадётся, глаза масленые, хитрые. Пригляделся Костя, а это вовсе не верёвочка никакая, это же хвост… Федькин.

Так ревел, с Тимофеем поругался, не разговаривал с ним.

Да пришлось помириться потом, а с кем ему общаться?

Он же не Вася Кривошеев, это у него есть и мама, и папа, и сестра с собакой. И живут они одни в целой квартире, а не в комнате.

Кухня у них только им принадлежит, и ванная с туалетом.

Ванна белая такая, вся блестит, и баночки какие-то стоят, пахнет вкусно.

На кухне в вазе конфеты лежат, Васька угощал, и яблоки.

У них тоже на столе конфетки стоят, но не такие.

Но не яблоки и конфетки для Кости важны, не баночки и сверкающая белизной ванна, не то, что у Васи есть своя комната, а то, что у Васи есть Тузик, в первую очередь.

А ещё, мама, папа и сестра.

Ещё Костя слышал много раз, как Васина мама говорит ему, что любит его… Странно так. Зачем об этом говорить, ведь и так понятно… Или непонятно… У Кости есть только мама.

Мамка сердитая ходит уже какой день, с заплаканными глазами.

– Мааам, мама…

– Чего тебе? – сказала неприветливо, складывая вещи в шкафу.

– Мама, а ты меня любишь? – выпалил отчаянно и закрыл глаза, зажмурился.

– Чего? – спросила мамка.

– Понятно…

– Чего тебе понятно?

– Да не, ничего, – сползая со стула, пошёл, повесив голову.

– Постой, ты куда? – мамка вдруг резко встала, подошла к Костику, мальчик вжал голову в плечи.

– Сынок, ты чего?

– Ничего, – прошептал.

– Сыночек, – мамка присела перед ним на корточки, – ты чего? Я тебя люблю, конечно! Ты моя жизнь! Ты даже не думай, эй, ты чего? А хочешь… Хочешь я тебе пирожков с морковкой сделаю?

– Как сделаешь? А тесто?

– А я пойду и прямо сейчас заведу тесто и морковку варить поставлю, я мигом, подожди.

Мама подорвалась и побежала ставить, как она говорит, тесто, а потом вернулась, обняла Костю и поцеловала его.

«Любит меня», – подумал мальчик, – «любит…»

Вечером, наевшись пирожков с морковкой, осмелился Костя задать мамке самый главный вопрос в его жизни, даже главнее просьбы купить собаку…

– Маам, мама…

– А?

– Мам, а где мой… папа? У всех есть папа, а у меня нет почему-то. Нет-нет, ты не подумай… я тебя люблю очень, нам и двоим хорош, ещё бы собаку…

– Папа? – мама немного помолчала. – Сбежал он, Костька, от нас… Сбежал, подлец.

– Почему, мама?

– Видимо, ответственности испугался… вот так и верь людям… Ну ничего, ничего, сынок… А собаку… Ну куда мы её с тобой? Хочешь… Хочешь, черепаху купим? А? Хочешь?

Костя кивнул, чтобы не обидеть маму, но он хотел собаку…

Однажды, когда уже распустились во всю зелёные маленькие листочки, когда везде желтели одуванчики и цветочки мать-и-мачехи, шёл Костя домой. Погода была чудесная, а в дневнике была опять двойка.

«Эххх, обещал же мамке…»

Тимофей опять лежал на солнышке, Костик давно с ним помирился и Федю ему простил, решив, что Федя убежал… откинув хвост.

– Привет, Тимофей. Ну что ты? Научишься когда-нибудь лапу мне подавать? Эх, Тимоха, бесполезное ты животное. Вот то ли дело у Васи Кривошеева Тузик…

Однажды Тузик убежал от Васи, а Костя его нашёл и целых тридцать минут был счастливым обладателем собаки.

Целых тридцать минут Тузик показывал ему, Косте, разные фокусы…

А потом пришёл Вася, Тузик побежал к своему хозяину, прыгал, лизал Васе лицо и руки, а Костя чуть не плакал…

Поболтав с Тимофеем, поплёлся Костя домой.

А там…

Там мамка, с озадаченным, но весёлым лицом и… дядя Веня.

– Привет, мужик.

– Здрасти…

Костя повернулся к мамке, потом опять уставился на дядю Веню, не то чтобы он ему не нравился. Наоборот, к этому дяденьке Костя чувствовал какое-то особое расположение и, если честно… Костя тайно мечтал, что дядя Веня это его папка.

Дядя Веня опять волновался, это было заметно.

– Ну что? Как дела, мужик?

Дядя Веня как-то по-особому говорил это слово, мужик.

– Нормально, – ответил Костя тихим голосом.

Мама вышла на кухню, оставив их вдвоём.

– А что так невесело?

– Двойку получил.

– Двойка, брат, это плохо. Мамка ругать будет?

Мальчик кивнул.

– Ага, и плакать потом…

– Вот же незадача…

– Ага…

– А может не говорить мамке-то, а?

– Как это, не говорить? Врать, что ли? Неее, я октябрёнок, нам врать не положено.

– Это да, это так! – закивал головой дядя Веня, – Октябрятам врать никак нельзя, да и никому нельзя, да, да, прав ты, Костя.

Дядя Веня впервые назвал его по имени.

В комнату заглянула мамка, что-то спросила взглядом, подвигав бровями, у дяди Вени, тот отрицательно покачал головой.

Дядя Веня и на второй день пришёл, и на третий…

А потом встретил его у школы.

– Мужик, у меня к тебе серьёзный разговор.

– Какой?

– А ты бы не хотел уехать отсюда?

– Как это? Куда?

– Нуууу, например в другое место, начать всё сначала, всю жизнь?

– Какую жизнь? Как это сначала?

– Мдаа, что-то я не то, ага… Костя, – дядя Веня остановился напротив мальчика, присел перед ним, как делает мама, – Костя… А если я захочу жить с вами, с тобой и мамой?

– Зачем? А где мы все спать будем?

– То есть ты не против, чтобы я жил с вами?

Костя пожал плечами.

– А спать мы найдём где, не переживай… Ну что? Идём покупать цветы маме и торт?

– А зачем маме цветы? Ведь у неё день рождения в июне, а торт только на мой день рождения покупаем, а он у меня в январе.

– В январе? – дядя Веня задумчиво посмотрел на Костика. – Теперь всё будет по-другому, сы… Костя, всё по-другому.

Дома их ждала волнующаяся и красивая мама.

Дядя Веня попросил её выйти на кухню, они о чём-то там долго ругались шёпотом, а потом видимо помирились. Потому что зашли в комнату с сияющими глазами.

Дядя Веня крепко обнял Костика и… поцеловал его в макушку.

Вечером пришли гости – мамины подруги и баба Шура, – женщины плакали, мужчины пожимали руку дяде Вене и что-то много наказывали.

А его, Костю, гладили по голове и дарили машинки, будто он маленький. Хотя машинки – это хорошо.

А потом они собирали вещи, дядя Веня велел не брать лишнего, говорил, что они всё купят. Мама с бабой Шурой то принимались плакать, то смеяться, то баба Шура обнимала Костю и причитала, что больше не увидятся.

– А вы к нам приезжайте, тётя Шура! – говорит дядя Веня.

– Да куда уже я, – плачет баба Шура, прижимая к своемубольшому животу, в засаленном фартуке, Костю, – куда уже я, всё, отъездилась…

Потом они ехали долго в поезде, по радио пели песню про то, как дяденька увезёт кого-то в тундру.

Дядя Веня играл с другим дяденькой в шахматы, иногда поглядывая на Костика, как бы проверяя, на месте ли он.

Мама, познакомившись с другой тётенькой, делилась каким-то рецептом.

Потом ели курицу, яйца, солёные огурцы, пили сладкий чай, спали… Опять ели, опять играли в шахматы и опять спали…

Долго ехали, наконец-то приехали.

Это был не город, небольшой посёлок.

А за посёлком была степь, вся покрытая какими-то красными цветами.

– Нравится? – спросил дядя Веня у Костика.

– Даааа.

Потом Костя познакомился с мальчиками и девочками, которые жили здесь с родителями, быстро подружился с ними.

А вот потом…

– Сынок, – позвала мама, – иди, там к тебе пришли…

– Кто? Ребята?

Костя вышел и замер…

Посередине комнаты сидел и, подняв голову, смотрел на него… щенок?

– Это кто, мама?

– Это Актай, твой новый друг и товарищ, – сказал дядя Веня.

– Мой, мой щенок? Мой собственный щенок?

Малыш заскулил, перебирая лапками, Костя присел рядом, а тот лизнул ему нос… Костя обнял своего щенка за шею и заплакал, не в силах справиться с эмоциями.

– Сынок, – когда Костя успокоился, сказала мама, – у нас для тебя есть новость, только послушай внимательно…

– Хорошо, – сказал потрясённый подарком Костя. Он не отводил глаз от своего Актая.

– Сынок, понимаешь, дядя Веня… он не дядя Веня… понимаешь?

– А кто? – удивился Костя.

– Нет, он, конечно, дядя Веня, только понимаешь, в чём дело…

– Я твой отец, мужик. Вот как-то так…

Костя молчал, его детские нервишки были не в силах справиться с тем счастьем, что свалилось вдруг откуда-то.

– Проснулся, солдатик, – на мальчика смотрел какой-то добрый дедушка, в белом колпачке.

Рядом сидела мама с заплаканными глазами и дядя Веня… папа…

– А где Актай?

Вдруг кто-то вскочил к нему на кровать и начал лизать нос, лоб, щёки, глаза…

– Актай, ты мне не приснился…

Мама засмеялась и покачала головой.

– И то, что дядя Веня мой… папа?

– Я твой папа, сынок. Прости, что так долго меня не было…

И счастливый Костя улыбнулся, прижимая к себе Актая…

– Это мой самый счастливый день, – прошептал мальчик.

Дядя Лёша был моим любимым дядей

Дядя Лёша был моим любимым дядей.

Как же я любила его редкие приезды, дядя Лёша – мамин младший брат.

Когда он приезжал, улыбались все.

Это в Ялте.

– А ну, Гулька, иди сюда, я проверю уровень твоего серого вещества, – с этих слов начиналось всё самое весёлое и интересное.

Он показывал фокусы, загадывал головоломки, которые даже папа не мог сходу разгадать.

А папа у меня, между прочим, доцент, о как.

Дядю Лёшу обожали все: многочисленные тётушки, бабушки, дядюшки, дедушки, все их с мамой кузены, а также вся папина родня.

Это человек-праздник.

Дядька у меня был статный, красивый.

Как сейчас вижу его белое кашне, выделяющееся на сером двубортном пальто, его легкомысленно сдвинутую набок шляпу и начищенные до блеска двухцветные ботинки.

Я помню тонкий запах его одеколона.

Надо ли говорить, что дядя тоже всех любил, но я – его первая племянница – я купалась в этой любви.

Мы ходили на речку утром, когда весь дачный посёлок ещё спит.

Мы пробирались по небольшой тропке, по бокам которой росла жгучая крапива, стараясь не задеть её, мы усаживались на деревянном мостике и закидывали удочки в воду, сидели тихо-тихо и ждали поклёвки.

Мы таскали маленьких гальянчиков и скидывали их в банку с водой.

Рыбки плавали там, не понимая, спаслись они или нет…

Мы вставали, разминая затёкшие ноги, и шли с добычей, которую отдавали на кухне удивлённой Фриде, нашей помощнице по хозяйству.

Она жарила нам эту рыбку и торжественно подавала на завтрак, расхваливая таких знатных рыбаков и добытчиков.

Фрида была большая, как гора, сдобная, белая, как булка с изюмом, мне кажется, она тайно была влюблена в моего дядю.

Да разве можно было его не любить?

Он звал меня Гулей, хотя имя моё Лида, Лидия.

«Девушка из Лидии» называл меня мой папа, он занимался изучением Малой Азии. А дядя звал меня Гулей, по его рассказам, когда он увидел меня первый раз, мне было месяцев пять.

– Ты не тянула на девушку, да ещё из Лидии. Увидев меня, ты натужилась, покраснела, пукнула и сказала агу, – рассказывает дядя под общий хохот, – агу, гугу, – продолжала бормотать ты, рассматривая собственную толстую ногу и пытаясь затолкать её в рот, по самую пятку.

И тогда я понял, я понял, что пропал, что в моём сердце нет места для другой девушки, что там поселилась моя Гуля, с толстыми ногами, круглыми, красными пятками и беззубым ртом.

Обижалась ли я на дядьку за эти слова?

Да вы что? Я смеялась громче всех, и под общий хохот пыталась повторить тот давний трюк с заталкиванием моей ноги в рот.

Это было самое счастливое время в моей жизни.

Я делилась с ним секретами, он знал ответ на любой вопрос.

А если не знал, что ответить, то честно об этом говорил.

Он привозил мне удивительные вещи из своих заграничных командировок.

Конечно, он вёз для любимой сестры нейлоновые чулки и помады с мировым именем, для своей Гули он вёз другое.

Он привозил мне впечатление.

Это могли быть камешки, ракушки, пёрышко – такое невесомое, что нельзя вблизи него дышать, глиняный горшок, бусы какой-то девушки из африканского племени.

Я слушала его, открыв рот, и представляла себе всё то, что он мне рассказывал.

– Алексей, – скажет какая-нибудь из тётушек-бабу-шек, – ах как же ты хорош, но почему же ты не женишься?

– Такой генофонд не должен пропадать, – поддержит её какой-нибудь дядюшка-дедушка, – Алексей, ты просто обязан передать своим наследникам свои гены! Это преступление пользоваться одному! Это в высокой степени эгоистично!

Дядя же смеялся, показывая свою белозубую улыбку.

– Это не основная функция человека, детопроизведение, – говорит мой дядя, чем вызывает ужас у тётушек-бабушек и негодование старшей мужской половины. Даже мой папа, который во многом его поддерживает, и то крякает от возмущения и несогласия. – Мой ребёнок – это Гулька, – говорит дядя и смотрит на меня с любовью.

Я знаю, что он издал много научных трудов, совершал прорывы в науке, открывал что-то такое, что было неподвластно моему детскому уму.

Надо ли говорить, что он был моим кумиром, моим бонзой, моим миром, моей вселенной.

Когда я подросла, мы ещё больше сблизились, мой молодой пытливый ум хотел знаний, больше, больше, больше.

Девочкам в моё время не всё было подвластно.

Да, где-то девушки из колхозов выучивались на трактористов и шли работать, но… это были единицы. В основном девочки могли стать учителями, медицинскими сёстрами, секретарями.

Хотя были прорывы, девочки учились на инженеров, конструкторов, но так мало…

По партийной линии тоже в основном добивались чего-то мужчины, что там говорить, женщинам во все времена было тяжело.

Хоть и уровняла советская власть в правах мужчин и женщин, но до настоящего равенства в моём детстве было далеко.

А мне так хотелось быть капитаном корабля или возглавлять экспедицию в самое сердце Африки…

Но это были всего лишь мечты, не одобряемые никем из родственников, кроме, конечно, дяди.

– Дядя, почему же ты не обзаведёшься семьёй? – спрашиваю я в его очередной приезд, мне уже шестнадцать и отношения полов меня, конечно, интересуют. Но не так чтобы сильно.

Он рассказывает мне по секрету, серьёзно глядя в глаза, я знаю, что он не врёт, я это чувствую:

– Я был влюблён, Гулька, ах как же я был влюблён. Такая любовь бывает раз на тысячу лет. Так все влюблённые думают. Поверь, когда придёт твоё время, ты тоже так будешь думать.

Я не буду долго тебя мучить своими слезливыми рассказами, меня предали, хотя она клялась, ах, Гулька, как она клялась в своей любви ко мне.

И так пошло, по-мещански… Эх…

Ты знаешь, она пришла ко мне через два года.

Упала в ноги, сказала, что всё поняла, что ошиблась, была глупой.

Нет-нет, ты не подумай, у неё было всё хорошо, в материальном плане она жила лучше, чем я тогда мог ей предложить, но…

– Ты не простил её, – зная дядин характер, сказала я.

– Нет, Гулька, я простил её, в том-то и дело, только… она об этом не узнала. Я не сказал ей… Я не сказал ей, что по-прежнему люблю, что рад до безумия её видеть, что хочу всё забыть, нет… Я не сказал ей этого ничего.

Я был на месте того человека, от которого она собиралась уйти, это больно…

Я ничего не сказал ей, просто взял шляпу и ушёл.

– Как она теперь?

– Живёт, – пожал плечами дядя, – иногда мы пересекаемся, раскланиваемся и расходимся.

– И как? Ты уже не любишь её?

– Отчего же? Моя любовь не стала с годами бесцветнее, она всё так же цветёт там, глубоко в душе, ярким цветком, защищённым каменными стенами.

Более того, Гулька, я знаю, что она меня тоже любит, до сих пор. По-своему, но любит.

Думаешь, что я утешаю себя? Нет! Вот если бы я тогда принял её, любовь ко мне улетучилась бы, год-два, и всё.

Она бы заскучала, а так… так мы любим друг друга на расстоянии.

– Дядя, но это же чистой воды издевательство!

– Нет, Гулька, это такая любовь, чистая и ничем не омрачённая. Она никогда не пройдёт.

Я долго думала над дядиными словами, в восемнадцать я влюбилась в своего супруга.

Я часто слушала себя и думала, а что будет, если вдруг… Я не хотела ни с кем его делить, но и отказаться от него я бы тоже не смогла.

Я поделилась своими мыслями с мамой.

Она мне велела не примерять на себя чужую ситуацию. «Живи спокойно и не думай ни о чём», – велела мне мама.

Дядя, приехавший на мою свадьбу, когда с ним поделилась своими сомнениями, сказал мне то же самое.

– Храни свою любовь, детка, – сказал он мне, – и старайся не запачкать её.

Я увидела её, эту дядину любовь, которую он пронёс через всю жизнь.

Она пришла с ним попрощаться, когда его не стало.

Я всю жизнь придумывала её образ.

В моём воображении это была высокая, красивая, гибкая, как лоза, женщина. С большими тёмными очами, с пушистыми ресницами и чувственным ртом.

Её волосы были тёмными и ниспадали по плечам каскадом, голос был низкий и чуть с хрипотцой.

Она была богиня, под стать этому красивому мужчине.

Моему дяде.

Я смотрела вокруг и не видела никого, даже близко похожего на ту, которую я себе представляла.

Вот такая любовь, дядя, думала я. Всё же ты ошибался, она тебя не любила.

Дядя ушёл рано, заразился чем-то в Африке. Как же мы все переживали, а я… Как мне не хватает его, до сих пор…

После завершения церемонии ко мне подошла маленькая, похожая на голубя женщина.

Вот честно, мне она напомнила голубя. Не тех красавцев с пушистыми хохолками, кувыркающимися в небе, а обычного сизаря.

Который прыгает около лужи, поджимая по очереди покрасневшие лапки, и смотрит одним глазом на копошащегося у его ног воробья, в нужный момент выхватывает у малыша кусочек батона и, глотая, давится им, скачет дальше и, вытянув шею, клокочет, высматривая добычу.

– Здравствуйте, Гуля.

Я вздрогнула, голос женщины был высокий и немного пищащий.

Кто-то из своих, подумала я, ведь меня зовут Лидия, Лидия Михайловна.

– Не удивляйтесь, что я вас так назвала. Я знаю, что Он любил вас как своё любимое дитя. Возьмите, это его письма. Ко мне… Я знаю, вы сохраните, это частичка него. Там есть и про его любимое дитя, про вас, Гуля.

Я любила его всю жизнь… Я совершила глупость, а он гордый, он не простил.

Я не стала говорить ей, что простил.

Такая любовь, подумала я, перешагивая через рухнувший воображаемый образ придуманной мной красавицы…

Мы прожили много лет с моим мужем в любви и радости, и, как наказывал дядя, мы не запачкали свою любовь.

У нас есть дети и внуки.

Мы любим их всех.

Самая любимая моя внучка, Алёна.

Я смотрю на неё, а вижу своего дядьку. В её глазах горит тот же дикий огонь познаний.

Господи, молю я, не дай ей узнать предательства, ведь не сможет быть с тем человеком, будет тоже любить и мучиться, но не сможет быть…

Потому что такая любовь.