Текст книги "Безликий"

Когда я припарковался возле развалин, ко мне направился полицейский с фонарем. Я с удовлетворением отметил про себя, что Димитров выполнил мое распоряжение и выставил на ночь охрану.

– А, это вы. – Полицейский меня узнал и посторонился. – Что-нибудь случилось?

– Нет, – я зашагал к развалинам, – а у вас тут?

– Приходили туристы и местные, мы их разогнали. Даже один репортер объявился. Его мы тоже выставили.

– Документы у всех спрашивали?

– Нет. А надо было?

Я воздержался от комментариев: следовало самому предупредить Димитрова, чтобы он дал указание регистрировать каждого, кто проявит интерес к Царь-ванне. Мой прокол, и нечего валить недовольство на парня, который просто делает то, что ему приказали.

– Теперь спрашивайте, – сказал я. – И записывайте фамилии и прочее. Ясно?

– Да.

– Детей можете пропускать. Но сначала узнавайте, не просил ли их кто-нибудь сбегать посмотреть, что тут делается.

– Хорошо. – Полицейский шел за мной, не отставая ни на шаг.

– Вы тут один?

– Нет, нас двое. Паша дежурит с той стороны.

– Ладно. Мне надо побродить тут, еще раз все осмотреть. Не обращайте на меня внимания.

Полицейский пожал плечами и отошел.

Я влез в овальную комнату и немного прошел по скрипящим полатям. Наверное, фрейлины, которые сидели на них когда-то, не предполагали, что императорская ванна станет местом, где будет плавать лишенный лица труп.

Я не знал, что рассчитывал обнаружить. Местные полицейские и криминалисты облазали все вдоль и поперек, проверили каждую из восьми комнат дворца. И не нашли ничего, что указывало бы на убийцу или следующую жертву.

Я присел на корточки и уставился на ванну. Ночью, когда здесь орудовал убийца, место, должно быть, выглядело просто жутко. Этакий каменный колодец с единственным щербатым проломом, наполненный запахом дерьма, мочи и тухлой воды.

Я достал телефон и вышел в Интернет. Нашел статью о Баболовском дворце и принялся читать. Через некоторое время у меня появились такие варианты фамилий: Потемкин, Романов, Вельо, Стасов, Суханов, Бетанкур. Все эти люди имели то или иное отношение либо к строительству, либо к истории дворца. Конечно, только некоторые фамилии выглядели перспективно, но я из аккуратности выписал в свой блокнот все до единой. Затем набрал Анин номер.

– Алло? – раздался через несколько секунд ее голос.

– Это лейтенант Самсонов.

– Что-то вы больно быстро! – усмехнулась девушка.

– Простите, что беспокою.

– Да ничего.

– Не могли бы вы еще раз назвать полные имена учительниц из вашей школы? Ну, тех, которые Марии.

– А-а. Да пожалуйста.

Я приготовился записывать.

– Мария Викторовна Коночкина, Мария Борисовна Фистулова, Мария Кирилловна Суханова.

Записывая последнюю фамилию, я на мгновение замер. Меня словно окатило горячей волной.

– Спасибо, – сказал я, закрывая блокнот. – У вас случайно нет их телефонов?

– Только Марии Борисовны. Да и то потому, что она мне иногда аккомпанирует. Дать?

– Не надо.

– Вы что-то раскопали?

– Нет. – Я не собирался докладывать девушке о ходе расследования.

– Чей именно телефон вы хотели у меня узнать?

– Простите, мне надо бежать. Пока!

Я отключился и торопливо вышел из овальной комнаты. Бежать действительно было надо, вот только куда? Как и где узнать адрес этой Марии Кирилловны, чья фамилия совпала с фамилией мастера, изготовившего гранитную ванну?

Во всяком случае, Аня оказалась права: вторую жертву убийца наметил тоже из школы. Вот и тот фактор, который их объединяет. Иногда найти его – значит обнаружить ключ к личности убийцы.

Я уже собирался было припустить к машине, когда мне показалось, будто среди деревьев мелькнуло что-то светлое. По идее, это мог быть только человек. Не полицейский – те были в форме. Кто-то посторонний, кому находиться здесь не полагалось.

Я вытащил из кармана куртки фонарь, прихваченный из машины, но до со сих пор не пригодившийся (стемнеть успело несильно, и в общем-то видно вокруг было хорошо), и остановился, всматриваясь в заросли. Откуда-то издалека донеслись пьяные выкрики, протяжно и злобно прогудел грузовик.

Я двинулся туда, где заметил светлое пятно. Свободной рукой достал из кобуры пистолет, но снимать с предохранителя пока не стал. Медленно шагая, старался уловить хоть какие-то признаки присутствия в зарослях живого существа. В том, что мне не привиделось, я был уверен. В голову пришло, что сейчас я представляю собой отличную мишень. По спине пробежал холодок. Сжав пистолет посильнее, я сделал еще несколько шагов.

Нечто метнулось прочь, ломая кусты. Светлое пятно, хорошо различимое в темноте.

– Стой! – машинально крикнул я и кинулся следом, стараясь светить фонариком, но он был слишком маленьким.

Через несколько секунд я понял, что преследую не одного человека, а двоих. Они бежали друг за другом, не оглядываясь и, похоже, не разбирая дороги. Неожиданно раздался вопль ужаса. Его издал тот, что чуть поотстал.

Я остановился как вкопанный.

Дети! Черт возьми, это были просто пацаны, из любопытства притащившиеся в парк поглядеть на место преступления. Куда только смотрят их родители? В такой час дети должны сидеть дома, а не болтаться в темноте без присмотра.

Я еще несколько секунд слушал, как трещат кусты и ветки под ногами улепетывавших мальчишек. Во всяком случае, это будет им уроком, и сюда они больше не придут.

Поводив вокруг себя фонарем, я вдруг понял, что справа от меня часть парка обтянута желтой ограничительной лентой. Должно быть, это именно то место, где убийца разделался со своей жертвой, прежде чем перевезти тело на тачке в каменную ванну. Неподалеку отсюда лежал в траве обмерший от страха Глист и наблюдал за тем, как орудует преступник. Должно быть, он решил, что допился до чертей и видит одного из них.

Я прошел через заросли, приподнял ленту и оказался посреди высокой травы. Полянку окружали деревья, смыкаясь с одной стороны довольно плотной стеной. Над их раскидистыми вершинами светлела бледная, призрачная луна.

Лента отгораживала небольшую территорию, так что отыскать участок, где трава была примята, труда не составило. Я пошарил по земле фонарем, опустился на четвереньки и тщательно осмотрел все вокруг. Криминалисты, конечно, сделали это до меня, но я должен был представлять место, где убийца совершил свое… А что, собственно, это было? Какое значение преступник придавал своим действиям?

Я встал и огляделся.

Темнота и тишина. Ощущение одиночества. Что-то дикое было в этих скрюченных деревьях, неухоженных кустах, нестриженной траве.

Лес! Убийца охотился в нем словно зверь, хищник, терзающий добычу, пока трусливые гиены ждут, чтобы полакомиться тем, что останется. Он кромсал плоть, слушая скрежет стали о кости черепа, сдирал ее лоскутами, наблюдая за тем, как постепенно лицо превращается в багровый оскаленный остов с выпученными глазами и оскаленными зубами. Что он чувствовал? Страх? Торжество? Упоение? Всесилие? Или его направляли боль и ненависть?

Ответы на эти вопросы можно было найти, если повезет, только со временем, но одно я понял, одно ощутил: здесь, в этом темном лесу, наедине с окровавленным телом, убийца чувствовал себя в своей тарелке!

И еще мне очень захотелось своими ушами услышать рассказ Глиста.

Я покинул огороженную лентой территорию, светя себе под ноги фонариком, добрался до машины, сел в нее, развернулся и погнал в отдел: надо было пробить Суханову по адресной базе.

Добрался я минут за тридцать, благо машин на дороге почти не было, и сразу отправился искать кабинет Димитрова. Он оказался на месте, несмотря на позднее время. С ним была молодая женщина в ярко-синем коротком платье и песочного цвета сандалиях на босу ногу. Она сидела на маленьком диванчике, и, когда я вошел, чуть приподняла брови. Лицо было красивым, с тонкими чертами, уголки глаз чуть приподняты к вискам, волнистые каштановые волосы обрамляли высокие скулы, но особенное внимание привлекали накрашенные алой помадой губы – сочные, слегка блестящие.

Почему-то, глядя на эту женщину, столь явно выбивающуюся из интерьера казенного полицейского кабинета, я подумал о десерте – засахаренных фруктах или мягкой карамели.

– Привет! – Димитров выглядел немного удивленным. – Я заходил к тебе дважды. Где ты пропадаешь?

– Занимаюсь расследованием.

– Это моя жена, Светлана, – представил женщину лейтенант. – Валера, коллега. Приехал к нам из Питера искать убийцу.

– Приятно познакомиться. – Жена Димитрова протянула мне руку, и я слегка пожал тонкие прохладные пальцы.

Она встала, взяла с дивана сумочку из крокодиловой кожи.

– Ну, мне пора. Надеюсь, вы быстро отыщете своего маньяка. – Светлана быстро чмокнула мужа и вышла в коридор. Несколько секунд было слышно, как глухо стучат ее каблуки.

– Давай включай адресную базу! – сказал я, когда они стихли.

– А что, есть след? – спросил Димитров, пересаживаясь к компьютеру.

– Кажется, я знаю имя следующей жертвы.

– Да ладно?!

– Мария Суханова, завуч в школе – той же самой, где работал Зинтаров.

– С чего ты взял?

– Потом объясню. Сейчас надо позаботиться о Сухановой.

– Думаешь, ее уже прикончили? – с сомнением проговорил Димитров.

– Вряд ли. Хотя все может быть.

– Серийные убийцы так оперативно не работают. Он не успел бы даже подготовиться.

– Он мог сделать это заранее, – возразил я. – Загрузилась?

– Да. Сейчас введу имя. Суханова, да?

– Да. Мария Кирилловна.

– Та-ак Пожалуйста: есть две Марии Кирилловны Сухановых в разных концах Пушкина. Тебе какую?

Я заглянул в монитор.

– Однозначно не ту, которой четыре года.

– Точно, – обескураженно сказал Димитров. – Вот я слепой!

– Запиши адрес, и поехали. Жду тебя в машине.

– Сейчас?

– А когда?

– Ладно, ты прав.

Я спустился во двор, Димитров появился спустя пару минут с клочком бумаги в руке.

– Поехали на моей, – предложил я.

– Ладно, все равно сюда возвращаться, – подумав мгновение, кивнул лейтенант.

– Куда ехать?

Он протянул мне адрес.

– Минут двадцать, не больше, – сказал он. – Я знаю этот дом. У меня там неподалеку двоюродная сестра живет с мужем.

Димитров оказался прав: мы добрались даже быстрее.

Я подошел к двери подъезда первым и нажал кнопку домофона, вызывая семнадцатую квартиру. Раздались гудки. Мы ждали секунд тридцать, но ответа не было.

– Похоже, нет дома, – заметил Димитров.

– Надо проверить.

– Слушай, сейчас лето. Может, человек на дачу уехал.

– Может. А ты посмотрел, есть у нее дача?

– Каким образом? Она в ней не прописана.

– Да, верно. Ладно, раз уж приехали, все равно поднимемся. – Я нажал номер соседней квартиры.

– Да? – донесся до нас сонный женский голос.

– Полиция, – сказал я отчетливо. – Нам нужна ваша соседка из семнадцатой квартиры.

Пауза. Затем удивленное:

– Машка, что ли?

– Да, Мария Кирилловна. Она не отвечает.

– Странно. Я ее сегодня видела. Она с работы пришла с сумками – по дороге заходила за продуктами.

– Мы бы хотели подняться. Откройте, пожалуйста, дверь подъезда.

Раздался сигнал, и замок щелкнул.

– Спасибо.

Когда мы поднялись на третий этаж, соседка стояла на пороге своей квартиры в цветастом халате и тапочках. От нее пахло щами и выветрившимися духами.

– Я позвонила Машке в дверь, – сообщила она, едва увидела нас на площадке. – Не отвечает. Может, вышла куда.

– Разберемся, – дежурным тоном отозвался Димитров, наклоняясь, чтобы рассмотреть замочную скважину.

– Ну, что? – спросил я спустя секунд десять.

– Заперто, следов взлома нет.

– Ой, что это?! – воскликнула вдруг соседка, указывая на порог.

Мы с Димитровым опустили глаза и увидели воду, вытекающую из-под входной двери.

– Заливает же! – заверещала соседка, словно это могло что-то изменить. – Скорее, стучите! – Она сделала движение вперед, явно намереваясь обрушить на дверь Сухановой град ударов, но Димитров остановил ее.

– Спокойно, гражданка! – сказал он строго. – Вернитесь к себе.

– Какое к себе! – всплеснула руками соседка. – Побегу вниз, предупрежу Воробьевых!

– Странно, что они еще не в курсе, – пробормотал Димитров, когда она умчалась, прыгая через две ступеньки. – Что делать будем?

– Вскрывать, – решил я.

– Уверен?

– Абсолютно.

Вздохнув, Димитров вытащил из кармана набор отмычек.

– Ладно. Дай мне пару минут. Черт! – Он выругался, глядя на то, как вода окружает его ботинки от «Catepillar».

Справился он быстрее, чем соседка, чьи вопли доносились со второго этажа и которая вернулась несолоно хлебавши: Воробьевы, судя по всему, куда-то укатили и не знали, что их квартиру постигла катастрофа.

– Стойте здесь! – сказал я ей, доставая пистолет.

При виде оружия она открыла рот и только молча закивала головой. Димитров тоже вытащил пушку. Мы вошли в квартиру.

Было темно: как выяснилось спустя минуту, кто-то задвинул шторы во всех комнатах.

В ванной шумела вода. Звук был равномерный, ничем не прерываемый – совсем не такой, какой бывает, когда моются.

Мы осмотрели все в квартире, прежде чем отправиться туда: не хотелось бы, чтобы кто-то выскользнул на лестницу, пока мы будем в ванной.

Дверь была приоткрыта, и через порог бурным потоком лилась вода.

Димитров зажег свет, нажав на выключатель стволом «Макарова», и мы заглянули внутрь.

Мертвая женщина, лежавшая в ванне, была одета в нелепый костюм вроде театрального – что-то из шестнадцатого или семнадцатого века.

– Дежавю! – выдохнул Димитров.

Я сразу понял, что он имеет в виду.

У женщины не было лица. Красное, багровое, белесое, жутко оскаленное, дико выпучившееся – все это было. А лица не было. Кто-то срезал его и унес с собой.

Я смотрел на месиво, чуть выступающее над водой, и чувствовал, что меня начинает мутить. Только теперь я заметил, что вода была слегка розовой – она вымывала кровь из жуткой раны. Впрочем, сердце женщины уже остановилось, так что труп почти не кровоточил.

Рядом со мной громко выругался Димитров.

– Вызывай опергруппу! – проговорил я, опуская пистолет. – Мы опоздали.

* * *

У моего дяди со стороны матери была ферма. То есть фермой ее назвали бы сейчас, а тогда это был просто «участок», на котором стоял не обшитый досками двухэтажный дом из потемневших бревен, сарай, хлев, курятник и загон для коз.

Хозяйство, одним словом.

Дядя предпочитал пишу, которая выросла в его владениях. Яйца, курятина, свинина, из которой он делал шпик, колбаски, беконы, окорока и так далее. У него была толстая поваренная книга, которую он собирал много лет, вырезая, перепечатывая, переписывая и вклеивая рецепт за рецептом. Мясо он готовил всегда сам, доверяя жене остальные блюда.

Особое место в его хозяйстве занимали козы. Они давали молоко, шерсть, мясо и шкуры. Их мясо он коптил и тушил, а также добавлял в свиную колбасу. Шерсть продавал. Животных стригла его жена, и получалось это у нее очень ловко и быстро.

Шкуры же сдавал в мастерскую, где их выделывали, превращая в предмет интерьера. Такую штуку можно было положить перед камином или расстелить на диване. Они пользовались большим спросом, и дядя часто забивал козу, чтобы ободрать. Он говорил, что подвешивает ее в специально отведенной части сарая, раздевается догола, чтобы не запачкать кровью одежду, и приступает к делу, надрезая шкуру и постепенно стягивая ее вниз.

Однажды я подглядел за ним. Пришлось поставить на попа ящик из-под пива, валявшийся за сараем, и влезть на него, чтобы дотянуться до маленького окошка в задней стене.

Все оказалось так, как и говорил дядя. Он не соврал. До сих пор у меня перед глазами иногда возникает его обнаженный торс, освещенный солнцем, блестящий от пота и крови, сосредоточенное лицо и кривое лезвие ножа-шкуродера, мелькающее вверх и вниз, вправо и влево!

Я был заворожен этим зрелищем и даже не заметил, что меня отыскал отец. Когда он окликнул меня, я едва не свалился с ящика от испуга.

Все это отложилось в моей памяти очень четко и ясно, словно произошло только вчера.

Много позже я узнал, что Альберт Фиш, евший детей, тоже раздевался, прежде чем убить свою жертву, чтобы не испачкать одежду. Почему-то этот факт – вернее, его связь с моими детскими воспоминаниями – поразил меня.

* * *

Лес был темным и молчаливым. Глухим, как написали бы в старой сказке. Например, в одной из тех, что мне читали в детстве. Это были хорошие немецкие истории, придуманные германским народом и записанные для будущих поколений братьями Гримм. Я обожал их. И тот лес, в котором я недавно оказался, хотя и не мог похвастаться узловатыми вязами и вереском высотой в человеческий рост, все же был вполне подходящим фоном для событий, которым предстояло в нем произойти.

Итак, он был глухим, мрачным и страшным. А еще – опасным, и это известно каждому жителю Пушкина, а значит, никому не придет в голову бродить по нему среди ночи. Это делало лес вдвойне удобным.

Вообще каждая вещь опасна и безопасна одновременно – тут все зависит от точки зрения. Если пистолет у тебя и ты не целишься себе в рот, то он скорее безопасен, а если его направляют на тебя с явным намерением спустить курок, то наоборот.

Также и лес. Для жертвы он опасен, потому что там обитают хищники, для хищника же – нет. Конечно, лишь пока в лесу не появятся охотники. С другой стороны, может ли охотник чувствовать себя в полной безопасности, когда поблизости бродят хищники? Наверное, да, но только пока его ружье не дает осечек, патронов полно и он в состоянии достаточно быстро перезаряжать. И, конечно, хищников не должно быть слишком много, иначе… иначе охотник становится жертвой.

Все относительно. Поэтому на Востоке говорят, что решение нужно принимать в течение десяти вдохов. Сначала ты слишком возбужден, находишься под властью эмоций. Это мешает. Позже – успеваешь остыть, что тоже нехорошо.

Хорошо или плохо, правильно или нет – как определить это в мире, где нет ничего четкого и однозначного?

Десять вдохов.

Бывает так, что ты не можешь противостоять необходимости совершить что-то. У каждого живого существа имеется инстинкт самосохранения. И я хочу жить так же, как подавляющее большинство людей. И меня гложет страх смерти и небытия.

Что же мне остается, как не принять необходимые меры, чтобы избежать гибели? И если путь, который я выбрал для этого, покажется кому-то неправильным, то пусть этот кто-то задастся вопросом: а на что Я способен ради того, чтоб остаться в живых? И дай ему Бог сил ответить честно!

Лес был моей территорией. Я дышал вместе с ним, я двигался вместе с ним, я упивался пролившейся в землю кровью наравне… нет, куда сильнее, чем он! Потому что для меня она означала куда большее.

Удивительно, как легко режется человеческая плоть, если нож действительно хорошо отточен. По всем правилам. Даже не надо прикладывать особенных усилий – просто водишь лезвием, как кисточкой с тушью по рисовой бумаге, и видишь, как у тебя на глазах рождается нечто новое, сырое, остро пахнущее! Уже не окончательная форма, а всего лишь материал. Кирпичик для постройки чего-то нового.

* * *

Мы с Димитровым сидели у него в кабинете и пили кофе из пакетиков. Полчаса назад мы наконец закончили работу в квартире Сухановой и прибыли в отдел. Опергруппа сняла отпечатки, криминалисты забрали труп на вскрытие. Теперь оставалось только ждать результатов.

Я сидел, положив на колено планшет с листком бумаги, и широкими штрихами рисовал Анин портрет. Пока что выходил только набросок, потому что у меня осталось от девушки лишь общее впечатление, черты же лица я запомнил плохо. Их я рассчитывал уточнить позднее – при следующей встрече.

– Он словно с цепи сорвался, – проговорил Димитров, делая глоток из большой кружки с веселой картинкой.

– Кто? – спросил я, не поднимая глаз от рисунка.

– Тот, кого мы ищем, конечно же. Обычно серийные убийцы делают перерывы между преступлениями. Им требуется сделать эмоциональный выброс, и для этого они ищут жертву, но в периоды между ними они ведут себя как обычные люди.

Я кивнул: Димитров был прав. Серийный убийца, как правило, не способен постепенно стравливать агрессию из-за нефункционирующих психических защитных механизмов. Он избавляется от этого балласта разово, во время совершения убийства. Затем наступает период затишья, эмоционального спокойствия.

Тот же, кто убивал в Пушкине, похоже, задался целью истребить тех, кого наметил, в рекордные сроки. Либо его агрессия требовала выброса каждые сутки (но тогда странно, что он умел обходиться без этого прежде), либо он руководствовался какой-то другой целью.

– Ситуация нетипичная, – сказал я, откладывая набросок: на данный момент я нарисовал все, что мог.

Димитров шумно вздохнул и открыл ящик стола. Вытащил оттуда целлофановую папку и бросил мне. Я поймал ее, но пара фотографий выпала на пол.

– Извини, – сказал Димитров. – Это результаты обыска квартиры Зинтарова. Полюбуйся. Хотел тебе раньше показать, но тут навалилось столько дел… – Он потер переносицу и откинулся на спинку кресла.

Я смотрел на фотографии, чувствуя, как в животе поднимается волна отвращения к убитому.

– Там такого добра было три коробки, – бросил лейтенант, прикрывая глаза. – И еще видео. А когда мы залезли в его интернет-браузер…

– Он сам делал снимки? – спросил я, убирая карточки в папку.

– Нет. Может быть, некоторые. Это нужно проверить. Бо́льшая часть куплена им на черном рынке. Это видно по фону.

– Каким образом?

– Слишком много снимков с разными детьми в одной и той же обстановке. Где-то это дело поставлено на поток. Но делал фотографии не Зинтаров. Соседи показали, что к нему никогда не приходили дети, а кроме квартиры, у него не было помещений.

– Ни дачи, ни съемной комнаты?

Димитров покачал головой:

– Во всяком случае, мы пока ничего не обнаружили. Но эти материалы передадут в специальный отдел, и там займутся личной жизнью Зинтарова более тщательно. Возможно, удастся выйти на поставщиков детской порнографии. Я не думаю, что Зинтаров приставал к детям. В частности, к своим ученикам. Иначе на него наверняка поступили бы жалобы.

Я кивнул.

Если педофил теряет бдительность, утрачивает осторожность, его дни сочтены: такое шило в мешке утаить довольно сложно.

– Скорее всего. Ты думаешь, смерть Зинтарова связана с его тайной жизнью?

– Даже не знаю. У Сухановой-то мы в квартире ничего такого не нашли. Если бы был убит только Зинтаров…

– Да, ты прав. Должна быть связь между жертвами. Они разного пола и возраста, зато работали в одной школе. Зинтаров был извращенцем, Суханова вроде нет. Не будем подгонять факты в удобные нам рамки. Не думаю, чтобы страсть Зинтарова стала причиной его гибели. Судя по всему, он тщательно ее скрывал и едва ли отваживался на сексуальный контакт с детьми.

– Но такое вполне могло быть. А в таком случае рассерженные родители или подросшая жертва…

– Убийца наметил четыре жертвы. Думаешь, Зинтаров задействовал бы в своем преступлении столько народа?

Димитров пожал плечами.

– Кажется маловероятным, – признал он, подумав.

– Вот и я о том же. Но знаешь, что меня смущает?

– Ну?

– Жестокость, с которой преступник расправляется с жертвами.

– Садизм обычно является способом выброса агрессии, – заметил Димитров недоуменно. – Что тут странного? Когда мы изучали в академии основы криминальной психологии…

– Извини, – прервал его я, – но убийца может наносить жертве увечья и после смерти. Например, выпотрошить или расчленить. В данном же случае очевидно, что преступник стремится заставить жертву страдать, испытывать боль. Причем, если не считать нумерование раскаленным тавро, все внимание он уделяет лицу.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать, – проговорил Димитров. – Убийца мстит миру за испытанную им самим боль. Вероятно, в детстве он получил травму лица, и это нанесло ему психическую…

– Необязательно. Возможно, убийца не смог самоидентифицироваться.

– В смысле, что он не определился, кто он?

– Да. Его представление о себе как о личности по какой-то причине размыто.

– И он забирает лица либо в отместку, либо в качестве… замены? Делает из них маски?

– Это объяснило бы, почему жертвами стали и мужчина и женщина.

– Думаешь, убийца и с полом не определился?

– Может, он примеряет разные личины.

– А почему он так активизировался? Что за спешка? Такое впечатление, что он заранее спланировал все четыре убийства и теперь четко следует плану. Серийные убийцы так себя не ведут.

– Я знаю. Возможно, здесь что-то другое.

– Что, например?

– Пока что без понятия.

Димитров хмыкнул.

– Ладно, – сказал он, меняя тему, – давай быстренько напечатаем отчет, а потом спать.

– Согласен. Кто будет набирать?

– Я могу.

– Ок, – не стал я спорить. – Итак, с чего начнем?

Димитров пожал плечами:

– Думаю, с самого начала.

* * *

До своей комнаты в отделе я добрался еле живой от усталости. Принял душ и, не ужиная, завалился в постель.

Перед глазами стояла картина, увиденная в квартире Сухановой.

Приехавший по вызову Полтавин бегло осмотрел тело и заявил, что картина примерно та же: клеймо на груди, содранное лицо, предварительно нарезанное на куски, неравномерные проколы мимических мышц. Разница была лишь в том, что цифра на коже была тройкой, проколов было меньше, и располагались они иначе, а смерть наступила от потери крови. Заодно он подтвердил собственную версию, что Зинтаров скончался от сердечного приступа: Полтавин мог это сказать точно только после вскрытия, и вот он его закончил буквально за полтора часа до того, как ему позвонил Димитров.

Судмедэксперт прихватил с собой распечатку своего отчета.

Я проштудировал его, пока криминалисты снимали отпечатки пальцев, обуви и так далее. Правда, некоторые вышли совсем плохо из-за воды на полу, которая смыла все, что было на паркете, коврах, кафеле и линолеуме.

В отчете меня заинтересовали только три момента: во-первых, в проколах на лицевых мышцах были обнаружены волокна древесины и следы пропитки вроде морилки; во-вторых, несмотря на кажущуюся хаотичность, некоторые проколы располагались на определенном расстоянии друг от друга. Конкретнее – попарно. В-третьих, лица были не содраны, как все решили поначалу. Они были срезаны, причем не целиком, а кусочками.

Лежа в своей постели (временно своей) и пытаясь заснуть, я думал о том, что могло заставить человека приложить столько усилий для того, чтобы причинить боль, изуродовать и убить другого. Потому что, хотя Зинтаров и умер от сердечного приступа, едва ли преступник рассчитывал на то, что учитель останется жив после того, как он срежет ему лицо.

По долгу службы мне приходилось видеть всякие зверства. И девушек, перемолотых промышленным утилизатором в кровавый фарш, и обгоревшие трупы, и людей без кожи, и тела, множество раз пробитые насквозь. За все эти годы я так и не привык к подобным зрелищам и к тому, что один человек способен сотворить такое с другим.

Постепенно я начал задремывать.

Лицо… нарезанное на куски, некоторые из которых проткнули… Пирог бабушки Димитрова… В полусне эти фразы и образы витали в моей голове, не давая отключиться.

Вдруг я открыл глаза и резко сел на постели. Неожиданно для самого себя я понял, что делал убийца с лицом Зинтарова!