Текст книги "Безликий"

Тон, которым она говорила, выдавал опытного психиатра, уверенного в своих силах и компетентности.

– Каких именно? – спросил я.

– Например, в том, что убийца стремится причинить своим жертвам боль. Это говорит о желании совершить месть. И он действительно зациклен на лицах. Их… сдирание имеет для него ритуальное значение. Как и поедание. Если это, конечно, имеет место. Потому что это ведь ваше предположение, в первую очередь, хотя и очень похожее на правду.

Я кивнул.

– Каннибализм изначально символизировал ритуал, в котором сила врага передавалась победителю. Очевидно, убийца считает так же. Об этом говорит и тот грим, который он наносит себе. Для него поедание плоти жертв имеет сакральное значение. Кроме того, если он пользуется икуланибокулой, значит, он презирает тех, кого убивает.

– Может, он считает себя аристократом?

– Едва ли. Скорее всего, нежелание прикасаться к жертве руками означает унижение жертвы, а не возвышение себя. Убеждена, он действовал в перчатках. Не только для того, чтобы не оставить следов, но и из брезгливости.

– Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду.

– Очень рада. Вот только есть одна загвоздка. – Марина Арсеньевна сделала короткую паузу. – Этот убийца не похож на серийного. Я имею в виду определение, данное этому термину еще Робертом Ресслером, – пояснила она тут же.

С основами психологии серийных убийц я был, естественно, знаком – так же как и с основными научными публикациями на эту тему.

– В том смысле, что он слишком часто убивает?

– И это тоже. Но главное – он заранее выбрал жертвы, их количество. Он мстит конкретным людям. И не планирует продолжать убивать после того, как расправится с ними. И из этого напрашивается очевидный вывод.

– Какой?

– Подумайте сами.

– Подскажите.

– Не хотите напрягаться? Ладно, так и быть. В конце концов, вы ведь хотели, чтобы я вам помогла, так не буду вас томить. Убийца мстит конкретным людям, а это значит, что у него есть конкретная причина для мести. Иными словами, он знаком с ними, связан со своими жертвами. Лично или опосредованно. Впрочем, судя по жестокости, скорее лично. Преступник забирает их лица. Вероятно, он получил травму этой части тела – физическую или психологическую. Думаю, с этим связано и то, что он использовал грим во время ритуала.

– Значит, Зинтаров и Суханова когда-то чем-то насолили убийце?

– Понимаю, два престарелых учителя не очень-то подходят под подобную версию, но тем не менее иной причины я не вижу.

– И вы считаете, они могли…

– Почти каждый способен на то, о чем окружающие не подозревают.

Я помолчал.

Что содержалось в этой фразе? Намек или общее наблюдение?

Марина Арсеньевна словно прочитала мои мысли.

– Нет, я не имею в виду что-то определенное. Ни Зинтаров, ни Суханова не делились со мной ничем таким.

– А сами вы не помните инцидентов, связанных с ними? Может быть, что-то произошедшее в школе?

– К сожалению, я работаю здесь не очень долго. При мне не было ничего такого, что могло бы вас заинтересовать. Вам лучше поговорить со «старожилами» нашей школы.

– Кого порекомендуете?

– Даже не знаю. Почти все уже ушли, разве что вы зайдете завтра. Только не говорите, что это я вас к ним отправила, ладно?

Я прекрасно понимал эту просьбу.

– Обещаю. Называйте фамилии и номера кабинетов, если не сложно. – Я достал блокнот и капиллярную ручку. На секунду задержался на ней взглядом – это был черный титановый «Монблан» с гравировкой. Ручку подарила мне Марго незадолго до того, как мы разбежались, – на день рождения. С тех пор я всегда писал только ею, и уже один раз пришлось поменять стержень.

– Во-первых, обо всех инцидентах должен знать директор, – сказала Марина Арсеньевна. – Я бы на вашем месте начала с него. Федор Степанович терпеть не может говорить о негативных моментах истории нашей школы, но вы же из полиции, так что он вам не откажет.

– Понятно. Постараюсь разговорить.

Марина Арсеньевна улыбнулась – мимолетно, словно отдала дань вежливости, и не более.

– Еще у нас работает Лидия Михайловна Апашова. Кажется, она здесь лет тридцать уже. Больше даже не знаю, с кем вам посоветовать пообщаться. По-моему, все учителя либо молодые, либо недавно стали здесь работать. Дело в том, что раньше было две школы, одна с музыкальным уклоном, другая с хорошим танцевальным кружком, но лет восемь назад их объединили. Кто-то из сотрудников уволился, кто-то вышел на пенсию. Состав очень изменился.

– Думаю, мне действительно лучше всего поговорить с Федором Степановичем, – решил я.

– Да, только имейте в виду, он и сам тут лет десять, если не меньше.

– А кто был до этого?

– Не в курсе, я позже пришла.

– Ну да, верно.

Я поднялся.

– Что ж, большое спасибо.

– Вот еще что, старший лейтенант, – остановила меня женщина. – Я только что подумала: тот, кого вы ищете, наверняка хочет преобразиться. Обычно люди, не нашедшие своего места в жизни или обществе, например из-за комплексов, связанных с внешностью, стремятся к перерождению.

– Что вы имеете в виду?

– Ничего конкретного – для этого маловато информации. Но убийца наверняка хочет стать другим человеком. Или существом. Идеализированным в его глазах. Возможно, для нас с вами оно показалось бы монстром, но для него оно – совершенно.

Я медленно кивнул.

– Кажется, я вас понимаю, Марина Арсеньевна, но как мне это поможет?

– Зачастую стремление к преображению отражается в таких модификациях внешности, как татуировка, пирсинг, кричащий макияж и цвет волос, занятие культуризмом. Мужчины носят серьги, а женщины – мужскую одежду. В общем, проявления бывают самые разные. Но в данном случае я полагаю, что жажда трансформации достаточно сильна, так что, наверное, убийца избрал довольно радикальный способ.

– Например?

– Татуировка большой площади, смена сексуальной ориентации. Хотя последнее маловероятно, поскольку в любых отношениях с сексуальной подоплекой имеет значение внешность, а вот с ней-то как раз у убийцы, как он считает, проблемы.

– Я должен искать парня с большой татуировкой?

– Необязательно. Может быть, раньше он и сделал наколку, но едва ли она его удовлетворила. Теперь ему нужны лица. Он поглощает своих врагов, присваивает их силу, их личности. Может быть, он думает, что и внешности тоже. Знаете, вероятно, если у него и есть татуировки, то они носят ритуальный характер.

– В каком смысле?

Марина Арсеньевна задумчиво потерла тыльную сторону правой руки пальцами левой.

– Что-нибудь из узоров, распространенных среди африканских племен. Или символы, означающие… даже не знаю… может быть, мифологические существа, прославившиеся людоедством. Трудно сказать что-либо определенное.

Мы помолчали.

Я понял, что психолог сказала все, что хотела, и кивнул, словно подводя итог.

– Ладно, учту. Спасибо еще раз и до свидания.

– Буду держать наш разговор в тайне. Удачи. И если что, заходите. – Снова едва уловимая улыбка.

– Обязательно.

Выйдя из кабинета психолога, я направился в директорский кабинет.

Короб уже собирался домой.

– Можно вас задержать буквально минут на пять? – проговорил я, входя.

– Да ради бога. – Директор сел обратно в кресло. – Я особо не тороплюсь.

– Вы не помните, не было ли в школе инцидентов, связанных с Зинтаровым и Сухановой?

Короб приподнял брови:

– В каком смысле инцидентов?

– Любых. Возможно, связанных с травмами детей или еще кого-нибудь. Например, не пострадало ли у кого-то лицо?

Короб сложил руки, соединив кончики пальцев, и уставился в потолок. Его губы двигались так, словно он что-то пережевывал.

– В позапрошлом году одну из учениц нашей школы переехал поезд, – изрек он наконец. – Она играла с подружками на платформе, одна из них ее случайно толкнула, и девочка свалилась прямо на рельсы. В это время электричка из Питера как раз подходила к перрону. Сами понимаете… – Директор развел руками.

– И что, у девочки пострадало лицо?

– Лицо? Да все пострадало! Перемололо, как мясорубкой. Это же поезд! Хоронили в закрытом гробу. После этого у нас по школе месяца два ходили рассказы о Цок-Цок, – недовольно добавил Короб.

– Что за Цок-Цок?

Директор махнул рукой. На его лице отразилась досада.

– Якобы девочку поезд разрезал пополам, и она превратилась в безногое чудовище, передвигающееся на локтях и издающее соответствующий звук. Ученики пугали друг друга тем, что Цок-Цок подкарауливает тех, кто ходит во время уроков в туалет, и разрубает попавшихся ей детей косой.

– Как это разрубает? – не понял я. – Она же на локтях ходит. Значит, руки заняты.

– Понятия не имею! – Короб раздраженно фыркнул.

– Ну, учителя-то, наверное, довольны были, – заметил я. – Дети все на уроках сидели, не выходили никуда.

– Поначалу да. А потом один мальчик описался в кабинете, потому что боялся Цок-Цок, и его мамаша накатала жалобу в роно. Хотя при чем тут мы-то?

– Ни при чем, – согласился я.

– Вот и я о том же! – Короб помолчал, явно переваривая воспоминания о том давнем инциденте.

Я не мешал, ожидая, что он может вспомнить что-то еще.

Вдруг директор сказал:

– Кстати, ни Зинтаров, ни Суханова к падению девочки на рельсы отношения не имели. Их там даже рядом не было.

Я и сам понимал, что случай, описанный Коробом, мне, так сказать, не подходит. Поэтому спросил:

– А раньше, до этого прискорбного случая с электричкой, никаких инцидентов не случалось?

– С детскими травмами?

– Да.

Короб поразмыслил и спустя несколько секунд сказал:

– Единственное, что я знаю, – это то, что тринадцать лет назад в школе произошел пожар.

– А жертвы были?

– Понятия не имею. Это случилось до меня.

– Кто может помнить?

– Ну, во-первых, Лидия Михайловна Апашова, это учитель труда. Во-вторых, Эдуард Максимович Храбров, наш физрук. В-третьих, Юлия Николаевна Жаркова, завхоз. Вы с ней сегодня, как я понимаю, пообщались.

– Да, было дело. Все эти люди работали в школе, когда случился пожар?

– Именно.

– А еще кто-нибудь есть, кто работал тогда здесь?

– Нет, остальные разбежались после слияния школ. Дело в том, что наша школа…

– Знаю, ее составили из двух.

– А, ну раз вы в курсе. – Короб пожал плечами. – Что-нибудь еще?

– Где мне найти Апашову и Храброва?

– Они уже ушли домой. Могу поискать адреса.

– Будьте любезны.

Короб порылся в личных делах и выписал мне адреса трудовички и физрука.

– И последнее, – сказал я, забирая у него листок, – Зинтаров и Суханова работали в школе, когда был пожар?

– Да, работали. Я о них не упомянул, потому что они… умерли.

– Понятно. Спасибо, я больше не смею вас задерживать.

– Не за что. Всегда готов помочь.

Я вышел из кабинета Короба, на ходу доставая телефон.

– Алло, Рома?

– Он самый, – отозвался Димитров. – Что стряслось? У тебя какой-то возбужденный голос.

– Ты послал оперов в школу?

– Да, они уже должны были приехать. А что, их нет?

– Не знаю, сейчас спущусь на первый этаж, проверю. Слушай внимательно: похоже, следующей жертвой будет Юлия Николаевна Жаркова, завхоз!

– Почему?

– Во-первых, она подходит по расшифровке послания убийцы, во-вторых, она была свидетельницей инцидента, случившегося тринадцать лет назад, – так же, как Зинтаров и Суханова.

– Какого еще инцидента?

– Пожара.

– И что?

– Пока не знаю, но ее нужно взять под охрану.

– Ладно, это я понял. Потом объяснишь, что к чему.

– Конечно. Но для Жарковой одного опера будет мало. Пришли еще кого-нибудь.

– Хорошо. Пусть сидят и ждут.

– Я предупрежу. И, кстати, что там с костюмом, в котором было обнаружено тело Сухановой? Удалось выяснить, где убийца его раздобыл?

– Нет пока, но осталось проверить несколько любительских театральных студий. Между прочим, одна из них находится в школе, где работала жертва, так что ты можешь узнать сам…

– Ты уверен? – перебил я Димитрова.

– А? Да, конечно.

– Я поинтересуюсь.

– Ок.

– Давай, до связи.

К тому времени я уже спустился в фойе и едва не столкнулся с высоким молодым человеком в белой футболке и черных джинсах. На плече у него висела большая спортивная сумка с логотипом «Найк».

– Извините! – проговорил он быстро, смерив меня любопытным взглядом.

– И вы меня, – отозвался я.

Молодой человек вдруг остановился:

– Вы ведь из полиции, да?

– Да. А что?

– Я тут работаю. Учителем танцев.

До меня дошло, что это напарник Ани.

– Как вас зовут? – спросил я.

– Наумов Андрей Тимофеевич. Аня мне звонила, рассказывала, что вы ведете расследование.

Проходить мимо он не торопился. Опыт подсказал мне, что такое необычное поведение (большинство предпочитает с полицейскими в долгие диалоги не вступать) означает одно из двух: либо простое любопытство, либо учитель танцев имел что сказать полиции. Если да, то было бы глупо эту информацию проворонить.

– Я тороплюсь, но если вам есть что…

– Нет-нет, – торопливо замотал головой Наумов. – Просто… даже не знаю, зачем остановил вас. Извините. – Он виновато улыбнулся.

– Ничего.

Настаивать было не на чем. Рыбка сорвалась и уплыла. Будем надеяться, что временно.

Я вышел на улицу и увидел трех оперов, направляющихся к крыльцу.

– Нас прислали для охраны, – хмуро сообщил один из них.

Я распределил их, отправив в школу. Тому, которому досталась Жаркова, я дал более подробные инструкции и предупредил, чтобы он со своей подопечной ждал в школе подкрепления и был настороже. Тот, кажется, проникся важностью момента и обещал держать ухо востро.

Я же вернулся к директору школы и выяснил, где находится театральная студия.

Короб был явно недоволен тем, что я опять объявился, и ответил подчеркнуто коротко, пытаясь дать это понять. Меня, впрочем, его эмоции волновали меньше всего.

Студия находилась в подвальном помещении. Вернее, там располагались раздевалка, костюмерная и гримерка, а репетиции и выступления проходили в актовом зале – так мне объяснила Алевтина Леонидовна Филатова, пятидесятидвухлетняя, но подтянутая и ухоженная руководительница школьного театра, которую я застал на рабочем месте.

– Скажите, у вас не пропадал мужской средневековый костюм? – перешел я к цели своего визита, когда она закончила показывать мне свои владения.

Филатова задумалась всего на несколько секунд. Лицо у нее было покрыто сеточкой мелких морщин, которые становились заметны, только когда она начинала говорить.

– Честно говоря, я никак не могу найти один костюм, но он не совсем средневековый. Скорее эпохи Возрождения. Хотя… – она махнула тонкой рукой, – его можно в разных спектаклях использовать. Никто не заметит небольшого несоответствия.

– Давно он пропал?

– Даже не знаю. Мы собираемся ставить «Венецианского купца», и я подбирала одежду, вспомнила про него, но уже второй день не нахожу.

Я описал костюм, в котором была Суханова, как запомнил.

– Да, это, наверное, он, – кивнула Филатова. – Вы его нашли, что ли?

– Может быть. Я попрошу вас зайти в отдел, взглянуть на него. Вы не против?

– Да нет. А где вы его обнаружили-то? И кому он вообще понадобился?

– Это я пока сказать не могу. В интересах следствия, – добавил я для большей убедительности.

Филатова равнодушно пожала плечами:

– Ладно, как хотите. Когда зайти? Кстати, вы мне его отдадите?

– Не сейчас.

– Это улика?

– Да.

Знала бы ты, что было в твоем костюме, в руки бы его больше не взяла!

Филатова вздохнула:

– Пропал костюмчик!

– Загляните в отдел сегодня, если можете. Я предупрежу, что вы придете.

– Хорошо. Только дайте адрес.

Я продиктовал ей адрес отдела и ушел. По дороге позвонил Димитрову, чтобы сообщить, что Филатова зайдет опознать костюм.

– Отлично! – обрадовался тот. – Хоть бы это он и оказался! Я предупрежу ребят, чтобы сразу показали его ей.

После этого я отправился по адресам, которые мне дал Короб.

Для начала я планировал посетить Апашову, затем Храброва, после него, наверное, имело бы смысл заехать к Бобровой – так звали ушедшую на пенсию учительницу по биологии. Но это только если первые два визита ничего не дали бы. Тем более у меня не было ее адреса, а чтобы его пробить по базе данных, пришлось бы тащиться в отдел.

Я опустил щитки на лобовом стекле, чтобы защитить глаза от слепящего солнца. Сегодня оно жарило как-то особенно немилосердно, наводя на мысли о раскаленном небе египетской пустыни.

Мне вспомнилось мгновение из далекого детства: мы с родителями на пляже, сверкает вода, песок очень горячий, прямо обжигающий. Я щурю глаза, прикрываю их ладонью на манер козырька. Марина ловит пальцами красных муравьев, ползущих на покрывало, которое родители расстелили для нас.

Марина… как же давно это было, словно в иной жизни. Нет, скорее, в параллельной реальности.

Мне приходится мотнуть головой, чтобы отогнать образы, которые норовят последовать за этим солнечным воспоминанием. Страшные и отвратительные картины.

Одно время мне казалось, что я избавился от них, перевернул страницу, но нет, человеческий мозг устроен не так просто. Иногда мне по-прежнему снятся кошмары. Не часто, слава богу, но все же снятся. Наверное, я никогда не избавлюсь от них.

Впрочем, кто знает, возможно, именно смерть Марины от руки психопата определила мою собственную судьбу. Полиция, убойный отдел, потом серийный.

Я иду по пути, предначертанному моей сестрой. По пути крови, справедливости, возмездия и гармонии. Да, именно гармонии – потому что кто-то должен восстанавливать ее, убирая из этого мира тех, кто покушается… на основы.

Я свернул во двор и припарковал «Олдсмобиль» напротив детской площадки. Выключил музыку, которую обычно включал во время езды.

Апашова жила в пятиэтажке на втором этаже. Дверь, обитая черным дерматином, была приоткрыта.

Я прислушался: внутри квартиры было тихо. Выругавшись про себя, я достал из кобуры пистолет, снял с предохранителя и взялся за латунную ручку. В этот момент раздался пронзительный лай, а вслед за ним послышались шаги и скрипучий голос, произнесший:

– Дуська, молчать! Цыц, я кому говорю?!

Я поспешно спрятал оружие и отошел на один шаг. Дверь распахнулась, и на пороге появилась сухопарая женщина с завязанными на затылке волосами, в красно-синем свитере и голубых джинсах. На ногах у нее были белые кроссовки с веселыми оранжевыми шнурками. На поводке она держала тойтерьера с бантиком между ушами. При виде меня женщина нерешительно замерла перед дверью.

– Старший лейтенант Самсонов, полиция. – Сколько же раз мне приходилось произносить это за последние пару дней!

– Вы по поводу чего? – прищурилась Апашова.

Я показал удостоверение, надеясь, что это сделает ее менее подозрительной.

– По поводу Зинтарова и Сухановой.

– А что с ними?

– Вы не знаете?

– Нет. Дуська, стой спокойно!

– Может быть, вы будете гулять с собакой, я составлю вам компанию? – предложил я.

– Давайте, а то она ведь изведет, стервь этакая! – Апашова заперла дверь и помчалась вниз – довольно резво для женщины лет пятидесяти.

На улице мы пошли вдоль газона, причем тойтерьер трусил по травке, не натягивая поводок, так что бежать было не нужно.

– Так что вы хотели? – поинтересовалась Апашова, доставая одной рукой сигарету. – Что там с Зинтаровым и Машкой?

– Они убиты.

Учительница труда едва не подпрыгнула от неожиданности.

– Как?!

– Это пока не разглашается.

– Вы серьезно?

– Абсолютно.

– Господи, что делается-то! А от меня вы чего хотите? – тут же добавила Апашова подозрительно и закурила, щелкнув одноразовой зажигалкой.

Когда-то я тоже курил, но бросил. Просто потому, что решил: не желаю быть рабом чего бы то ни было. В общем, силу воли тренировал. С тех пор мне хотелось закурить всего несколько раз, но в целом к виду дымящихся сигарет я был равнодушен.

– Вы ведь помните пожар, который произошел в школе тринадцать лет назад?

– Помню. А при чем тут это?

– Может быть, и ни при чем. А может быть, при чем.

– Ладно, дайте-ка мне минутку.

Апашова молчала довольно долго, пыхтя сигаретой, затем заговорила:

– Значит, дело было весной, в каком месяце, точно не помню. Случился у нас пожар – кажется, загорелся склад с краской или растворителем. Вернее, произошло короткое замыкание из-за старой проводки, а растворитель загорелся уже потом. Зато быстро. Банки полопались, и он потек по полу. Сами понимаете, что тут началось. Пока почуяли дым да сообразили, что к чему, огонь полыхал уже вовсю! Пожарной-то сигнализации в то время не было еще. Ну, вот и оказалось, что пора эвакуироваться, причем уже давно, а мы все уроки ведем.

– Паника? – вставил я.

– Не то чтобы, но делать все пришлось аврально.

– Ну, и как? Кто-нибудь пострадал?

– Да нет. Вернее, не особенно.

Я насторожился:

– В каком смысле?

– Вроде один мальчик обгорел немного. Но все обошлось. Его родители, правда, на школу подали жалобу, но как-то без последствий. Никто же не виноват, что проводка гнилая была. То есть виноватые, конечно, были, но не в школе, а в соответствующих инстанциях. Которые это видели и замалчивали, чтобы не менять ничего.

– А Зинтаров и Суханова какое ко всему этому имели отношение? – спросил я.

– По-моему, никакого.

– Вы уверены?

– Да при чем тут они? – удивилась Апашова. – Завуч и учитель химии.

– А как звали мальчика, который обгорел?

– Не помню. Я его не учила. А после того случая он в другую школу перешел.

– Может, хотя бы помните, что у него обгорело? – спросил я с надеждой.

Апашова выбросила окурок в траву.

– Дуська, фу! – Она дернул поводок. – Кажется, лицо. Но я не уверена. Сколько лет прошло! Я иногда забываю, куда нож положила, а не то что…

Попрощавшись с трудовичкой, я отправился к физруку.

Эдуард Максимович Храбров обитал в новостройке на седьмом этаже. Судя по всему, у него даже имелся балкон.

Я звонил ему минут пять, но так и не дождался ответа. Квартира была заперта, а причин взламывать ее у меня не было: мало ли куда хозяин ушел.

На третьем этаже я столкнулся с женщиной, нагруженной пакетами из местного супермаркета.

– Прошу прощения, не знаете, где Эдуард Максимович из шестьдесят первой? – обратился я к ней.

– Вроде он вчера говорил, что собирается на шашлыки, – ответила та, переводя дух.

Я подумал, почему она не воспользовалась лифтом, но тут женщина поставила мешки на площадку и полезла в сумочку за ключами.

– Один или с друзьями? – спросил я.

– Один. Он часто так делает. А вы кто ему? – В женщине вдруг проснулась подозрительность.

– Коллега, – ответил я. – Из школы.

– А, учитель. – Женщина сразу успокоилась. – У вас телефон есть его?

– Нет, – покачал я с сожалением головой.

– Жаль. Ну, тогда заходите попозже. Он обычно около девяти возвращается.

– А куда он ездит, не знаете? А то мне по срочному делу. – Я сделал озабоченное лицо.

– Нет, мы вчера только парой слов перекинулись. Тоже вот на лестнице встретились.

Женщина открыла дверь, взяла пакеты и вошла внутрь.

– Так что приходите вечером, – бросила она напоследок.

На крыльце я остановился, прикидывая, что делать дальше. Можно было либо навестить Боброву в надежде, что она вспомнит подробности пожара тринадцатилетней давности, либо сгонять к священнику, к которому ходил Зинтаров. Где находится церковь, я знал, потому что изучал карту Пушкина, а вот где живет пенсионерка-биологичка – нет.

Сделав выбор в пользу священника, я отправился в церковь Святого Апостола Иоанна. Путь занял меньше часа. Оставив автомобиль возле лотков с сувенирами, я пересек сквер и поднялся по широким гранитным ступеням.

После того как я увидел фотографии из квартиры Зинтарова, было неудивительно, что учитель химии время от времени ходил к священнику. Должно быть, замаливал грех. Пытался ли он бороться с ним или только просил у Бога прощения?

Я понимал, что тайна исповеди не позволит духовному отцу Зинтарова рассказать мне о нем, но надеялся узнать хоть что-то, способное помочь мне продвинуться в расследовании.

Трижды перекрестившись, вошел в церковь. Она была небольшая, но недавно отреставрированная: стены и иконы сверкали краской и лаком, окна – витражами. На полу лежал тонкий ковер красноватого оттенка. Пахло воском и ладаном.

Я сразу направился к служке, торговавшей свечами и прочим, но про священника спрашивать не стал. Вместо этого купил четыре свечки.

В церкви я бываю нечасто, но когда захожу, то молюсь одним и тем же иконам: Николаю Чудотворцу, Богоматери, Пантелеймону Целителю – и, конечно, Иисусу Христу. Последнего всегда прошу о том, чтобы отправил мою сестру в рай. Если возможно. Поставив свечки, заказал «за упокой» и лишь затем решил поговорить со служкой насчет своего дела.

– Мне нужно перемолвиться с батюшкой, – проговорил я, наклонившись к ней.

– По какому вопросу? – смиренно спросила она, чуть подавшись вперед.

– По срочному, – ответил я, показывая удостоверение.

– Одну минуту. – Женщина подозвала свою товарку и, оставив ее присматривать за прилавком, ушла.

Через пару минут она вернулась со священником.

– Старший лейтенант Самсонов, – представился я. – Мне нужно с вами поговорить.

– Идемте. – Священник провел меня в какое-то помещение с двумя узкими окошками, где пахло не только ладаном и воском, но и свежей масляной краской. – Слушаю вас.

У него было круглое лицо, круглые очки в серой оправе и круглые глаза слегка навыкате. Русая борода прикрывала цепь, на которой висел крест.

– Вы были духовным отцом Зинтарова Евгения Казимировича?

– Не духовным отцом. Он просто приходил время от времени, чтобы поговорить о Боге и Библии.

– Как часто?

– Примерно раз в неделю. Обычно по пятницам.

– Вы знаете, что его убили?

Судя по реакции священника, он слышал об этом впервые.

– Убили? – проговорил он ошарашенно. – Когда?

– Недавно. Вчера ночью.

– Какой ужас! – Священник опустился на стул, сложил молитвенно руки, его губы зашевелились.

– Как вас зовут, святой отец? – спросил я.

Он ответил через четверть минуты:

– Григорий.

– А по паспорту?

– Это имеет значение?

– Конечно. Если вы будете давать показания, то…

– Понимаю. – Священник смиренно опустил голову. – Семен Васильевич Крымский.

Я записал это в блокнот и тоже сел.

– Зинтаров у вас исповедовался?

– Нет, никогда.

– Он рассказывал вам о чем-либо по секрету? Заручившись обещанием никому не передавать его слова?

Отец Григорий воззрился на меня в недоумении:

– Да нет.

– У него были враги? Он кого-нибудь боялся?

– Да. Враг у него был, – с сожалением проговорил священник. – И боюсь, он умер, не успев побороть его.

– Какой? – спросил я, невольно затаив дыхание.

– Страх.

– Страх?!

Отец Григорий кивнул.

– Чего боялся учитель химии?

– Себя. Своих желаний. Порочности. Греха!

– А конкретнее? – спросил я.

Священник покачал головой:

– Евгений никогда не вдавался в подробности. Всегда выражался расплывчато, хоть я и говорил ему что нужно называть вещи своими именами. Нельзя признать что-то, не называя его. А признать – значит сделать первый шаг к раскаянию.

– Вы не знаете, чего боялся Зинтаров? – удивился я.

– Конкретно – нет.

– Может быть, человека?

– Не думаю.

Я немного поразмыслил.

– А не мог он считать себя в чем-то виноватым? В смысле не шла ли речь о старом грехе?

– Вполне возможно. По его словам трудно было понять, что он имеет в виду. Только чувствовалось, что он очень страдает.

– Его мучила совесть?

– Думаю, да.

– А были у него враги среди людей?

– Мне об этом ничего не известно. Чаще всего Евгений приходил с вопросом по содержанию Библии. Он все время читал ее. У него было старое издание в кожаном переплете, еще дореволюционное. Очень красивое.

– О чем он спрашивал?

– О прощении, воздаянии. Много о чем.

– Постарайтесь вспомнить.

– Чаще всего его волновал вопрос, греховен ли человек, если не способен противостоять греху даже при всем желании.

– И что вы ему отвечали?

– Разумеется, виновен. Как же иначе? – Круглые глаза отца Григория уставились на меня с непониманием. – Каждый должен бороться с искушением. У любого есть силы для испытаний.

– Вы уверены?

– Это бесспорно! Тех же, кто отступает, ждет геенна огненная!

– Понятно. Ее и боялся Зинтаров?

– Многие ее боятся. И Евгений входил в их число. Правда, бывает, что ад настигает человека еще при жизни, – добавил отец Григорий с сожалением.

Почему-то мне показалось, что он говорит о каком-то конкретном случае, и я решил уточнить:

– Что вы имеете в виду?

– Да вот, приходит иногда в церковь местный бомж, заблудшая душа. Пьет, как лошадь. Исповедуется, плачет, молится, чтобы Господь избавил его от тяги к зеленому змию. Да только тут ведь надо и самому постараться, а не на одного только Бога уповать. Вот недавно до того дошел, что нечистого увидел!

Я сразу вспомнил о Глисте, нашем свидетеле. Не его ли имел в виду святой отец?

– Это в ту ночь, когда было совершено убийство? Где он видел черта? В Баболовском парке?

– Не знаю! – ответил священник, поморщившись (наверное, из-за того, что я помянул в церкви черта; сам-то он назвал его «нечистым»). – Сегодня утром приходил и спрашивал, не по его ли грешную душу являлся… в общем, вы понимаете.

– Где мне его найти?

– Далеко ходить не надо. Я наложил на него епитимью, так сказать. За пьянство и малодушие велел вынести хлам из сарая, что возле ограды. Накопилось там немало, а руки все не доходят.

– Значит, Глист там сейчас?

– Какой Глист?! – поразился отец Григорий.

– Неважно. Бомж этот ваш прегрешный сейчас мусор таскает?

– Если не напился втихаря. Хотя это вряд ли. Кажется, он действительно испугался, что за его душой явится… кто-нибудь оттуда. – Священник показал пальцем себе под ноги. – Жаль, что порой человек только из-за страха находит в себе силы отказаться от греха, а не из-за любви к Богу.

– Ну, этот еще от греха своего не отказался, – сказал я. – Надолго ли его хватит.

– Вот и я опасаюсь, что ненадолго.

– А говорят, бомж этот вдобавок к тому, что пьет, еще и слабоумный. Правда это?

– Как сказать? – пожал плечами отец Григорий. – Когда человек во власти зеленого змия, порой трудно разобраться. Но я не думаю, что Василий – так его зовут – дурачок. Скорее со странностями. Ну, может, немного не в себе, но при такой жизни оно и немудрено.

– Пойду с ним поговорю.

– Благослови тебя Бог, сын мой, – дежурно пробормотал священник и мелко перекрестил меня на прощание.

Я вышел на крыльцо и, прежде чем спуститься по тридцати трем ступеням – соответственно числу лет Христа на момент смерти, – остановился, глядя на горизонт. Сейчас там клубились похожие на дым облака, но мне все равно вспомнился вечер, давно канувший в Лету, – тот самый, когда отпевали мою сестру.

Дрожание свечей, гнусавый монотонный голос священника, сверкание позолоты и пергаментные лица святых, будто следящих за каждым твоим движением. Запах ладана и воска, сдержанный шелест платьев и опущенные взгляды присутствующих.

Я чувствовал себя потерянным в этом собрании взрослых, знающих что-то недоступное моему пониманию. Тогда мне впервые пришлось действительно остро испытать чувство одиночества в каком-то вселенском масштабе.