Текст книги "Верхом на ракете. Возмутительные истории астронавта шаттла"

Глава 2
Приключения

Я родился через неделю после окончания Второй мировой войны, 10 сентября 1945 года, в городе Уичито-Фолс в Техасе. Первое, что сказал мой дед, увидев меня: «Как он похож на обезьянку». У меня была копна лохматых черных волос и совсем как у шимпанзе оттопыренные уши, по размеру подходящие взрослому человеку. Все мое раннее детство мама пыталась бороться с этим дефектом. Перед сном она приматывала мне клейкой лентой две картонки по бокам головы, надеясь, что уши прирастут обратно. Но это был дохлый номер. Где-то среди ночи природа одерживала верх над скотчем, и мои уши вновь торчали, как воздушные тормоза реактивного самолета.

Как я и сказал «психу № 1», я был вторым ребенком в католической семье, а в конечном итоге нас стало шесть – пять мальчиков и одна девочка. Когда я родился, отец служил бортинженером на бомбардировщиках B-17 на Тихом океане, поэтому придумывать мне имя пришлось матери. Она выбрала имя Ричард. Покинув утробу всего несколько часов назад, я уже был пожизненно отягощен ушами, как у барашка, и погонялом Дик[9]9
  Дик – уменьшительная версия имени Ричард, при этом слово dick среди своих значений имеет достаточно нелестные употребления, такие как «сыщик» или «половой член».


[Закрыть]. Неудивительно, что, когда отец вернулся, он начал называть меня вторым именем – Майк. Подозреваю, что он думал примерно так: «О господи, пусть ребенку будет хоть немного легче».

Хотя война закончилась, отец продолжал служить. Мои первые воспоминания связаны с воскресными визитами на стоянку авиабазы, где я сидел в кабинах C-124, C-97, C-47 и других военно-транспортных самолетов, а отец разрешал мне браться за рычаги управления и «рулить» запаркованными монстрами. Он также брал меня с собой в штаб базы, куда слетались экипажи со всех концов мира. Летчики дарили мне серебряные «крылышки» прямо с мундира, ярко окрашенные ленты медалей и странные монеты из дальних стран. В моих глазах все они были настоящими героями – куда там Голливуду!

Отец был ирландцем из Нью-Йорка, он родился и вырос на Манхэттене. У него всегда была про запас масса удивительных, красочных, преувеличенных, а то и просто придуманных историй. Несомненно, его благоговейное отношение к полетам стало для меня источником вдохновения. Каждый вылет он представлял как великое приключение, и в особенности это касалось его летного опыта на Тихоокеанском театре Второй мировой войны.

Он рассказывал об атаках Чарли по прозвищу Стиральная Машина – японского пилота, который не давал американцам отдохнуть, пролетая ночью над их филиппинской базой на древнем биплане и сбрасывая жестяные банки из-под пива. Свист воздуха над отверстием банки напоминал звук падающей бомбы, и всем приходилось выпрыгивать из коек и прятаться в укрытии.

«Мы называли его "Стиральная Машина Чарли", мальчики, потому что двигатель у этого чертова япошки (японцы у моего отца всегда были чертовы) барахлил невообразимо. Я уверен, что он специально настраивал его неправильно, чтобы тот выдавал перебои и хлопки и мешал нам спать. Звук от него был, как от умирающей стиральной машины». После этого отец делал глуповатое лицо Реда Скелтона[10]10
  Знаменитый американский комик.


[Закрыть], сжимал губы и издавал череду неприличных звуков, чтобы продемонстрировать эту надоедливую машину. Мы с братьями смеялись без остановки и просили, чтобы он «изобразил Стиральную Машину Чарли» еще раз.

Под раскаты грома мы отправлялись в другой полет: «Однажды из-за нашего чертова штурмана (как и японцы, штурманы всегда были чертовы) мы заблудились в грозу. Молния ударила в наш самолет. Я чувствовал, как она ползет по моему телу. Волосы на моей голове вспыхнули, и поэтому у меня сегодня их нет. Пломбы в зубах раскалились, и, коснувшись их языком, я обжег его».

Бывало еще, что он кружил по комнате, расставив руки в стороны и рассказывая, как альбатросы садились на крылья бомбардировщика B-17, чтобы «прокатиться» во время разбега. Затем птицы расправляли собственные гигантские крылья и взлетали, используя давление набегающего потока воздуха.

Подозреваю, что мой отец, летавший уже в конце войны, никогда не видел ни одного японского боевого самолета, но из его рассказов узнать об этом было нельзя. Он повествовал, как его сбили над островом и он опустился на парашюте в джунгли. С товарищами по экипажу они присоединились к туземцам, борцам за свободу, и пробились к побережью, где их приняла на борт американская подводная лодка. Я знаю теперь, что ничего подобного не было, но его красочные байки заронили семя в мою душу. Я хотел пережить такие же приключения сам. Я хотел летать.

Раз в год или два отца переводили на новую авиабазу, и мы, как племя бедуинов, собирали пожитки и отправлялись к новым горизонтам, а почтовый ящик Хью Маллейна обретал новое место в Канзасе, Джорджии, Флориде, Техасе, Миссисипи или на Гавайях. Я предвкушал каждый переезд и не мог дождаться, когда наш автофургон двинется в путь навстречу новым приключениям. Укутанные в одеяло на заднем сиденье машины, как куклы в корзине, мы с братьями засыпали под ритмичное шуршание шин по дорожному покрытию. Наши сердца трепетали, предвкушая неизвестность. Иногда я просыпался среди ночи и вдыхал незнакомые ароматы или смотрел на вспышки далеких молний. Днем мы останавливались у обветшавших вывесок фруктовых лавок и покупали целые корзины холодной как лед черешни. Мы заезжали на заправки с вывеской «Последний бензин на 100 миль вперед». Я смотрел, как отец заполнял водой парусиновый мешок и подвешивал над капотом нашего разукрашенного подобно голове индейца «понтиака». От мысли, что на дороге ничего не будет еще 100 миль, у меня кружилась голова. Лишь позже я узнал, что заправки располагались на расстоянии 20 миль друг от друга и на каждой из них красовалась такая надпись. Впрочем, в моем возрасте было все равно – что 20 миль, что 100. Я наклонялся вперед и смотрел через плечо отца на горизонт столь чистый, что он казался нарисованным тонкой-тонкой кистью. Я видел, как бетон дороги сияет перед нами миражом, как крутятся пылевые дьяволы[11]11
  Небольшие вихри, перемещающиеся по пустыне и видимые с большого расстояния.


[Закрыть], как иссиня-черные, готовые вот-вот пролиться грозовые тучи движутся на ходулях молний. И нескончаемо пели свою песню колеса, увозя меня в пустоту.

Другим источником приключений были семейные путешествия в дикие уголки Запада. Отчего мой отец-ньюйоркец так любил выезды на природу, осталось для меня тайной. Наверное, дело было именно в том, что он так долго прожил в асфальтовых джунглях. Еще больше одержима природой была мама. Она точно родилась с опозданием на 100 лет. Могу с легкостью вообразить, как она отправляется с караваном фургонов из Индепенденса[12]12
  В середине XIX в. – начальный пункт главных маршрутов американских переселенцев в Калифорнию, Нью-Мексико и Орегон.


[Закрыть] в штате Миссури на запад, в Орегон. Уже будучи 75-летней вдовой, она проехала вместе с подругой такого же возраста на машине из Альбукерке до Аляски, и меня удивило лишь то, что она не пошла туда пешком. Ей чаще приходилось ставить палатку и складывать из камней очаг, чем большинству женщин – мечтать о переустройстве кухни. Счастьем для нее было стоять над дымным лагерным костром, печь блины и поджаривать бекон, приплясывая, чтобы прогнать утренний холод.

Готовясь к таким поездкам, мы складывали на крыше нашей машины снаряжение: пару холодильников, газовую горелку, фонари, палатки, удочки, алюминиевые кресла и мешки с древесным углем. Топоры, лопаты, термосы, приспособления для готовки и спальные мешки закреплялись там же и укрывались брезентом. Мы перевозили с собой целый айсберг из вещей. Внутренний объем машины, куда помещался весь выводок детей и две собаки, забивался в неменьшей степени. Оклахомцы из «Гроздьев гнева», если бы им довелось это увидеть, прониклись бы к нам сочувствием.

И вот мы выезжали на дороги американского Запада. Когда я говорю «дороги», я вовсе не имею в виду федеральные автомагистрали. Мои родители бежали от них, как от разбавленного бензина. Какое же может быть приключение, если ехать по большому шоссе? Это для слюнтяев! Вместо этого они выбирали самые глухие проселки, прокладывая путь через сонные городишки и посыпанные щебенкой перевалы. Знак «Осторожно, плохая дорога» обозначал одновременно «Впереди врата рая». Отец выбирал именно такой курс, подобно древнему греку, внимавшему пению сирен. Помню, однажды подобная табличка висела на цепи, протянутой между двух деревянных столбов. Отец принял это как вызов и отправил армию из своих мальчишек раскачивать один из столбов, пока его не удалось выдернуть из земли. Мы переехали цепь и поставили столб на место. Теперь впереди была не просто плохая дорога – это была наша дорога.

Родители выбирали для «понтиака» пути, по которым не рискнул бы проехать современный джип-внедорожник. Упавшее дерево или камень на дороге? Не проблема! Как китайские кули, мальчики семьи Маллейн пилили, рубили, применяли рычаг или просто грубую физическую силу, чтобы убрать с дороги любое препятствие.

Нельзя сказать, что в этих экскурсиях мы никогда не попадали в сложное положение. Однажды далеко в горах в южной части Нью-Мексико у нас выкипел радиатор. По слою пыли кругом было видно, что никто не проезжал здесь уже много дней, а то и недель, а может быть, и никогда. Это было задолго до сотовых телефонов, так что нельзя было позвонить и вызвать эвакуатор. Нам грозила голодная смерть экспедиции Доннера[13]13
  Группа переселенцев во главе с Джорджем Доннером и Джеймсом Ридом отправилась в Калифорнию в мае 1846 г. и, застряв в пути из-за обильного снегопада, была вынуждена зимовать в горах Сьерра-Невады. В живых остались 48 из 87 человек.


[Закрыть].

Отец, специалист по ремонту самолетов, всегда возил с собой большой набор инструментов. Увы, всякий раз, когда у нас что-то ломалось, оказывалось, что нет как раз того, что нам необходимо. Очевидно, на нашем автомобиле не было мотора C-124.

В этом случае, однако, нам не помог бы никакой инструмент. Нужна была вода, а ее вокруг не было совсем. Однако моего папу ни в коей мере нельзя было упрекнуть в отсутствии изобретательности. Он приказал нам перетрясти всю машину и найти всю влагу, какая есть. На заполнение радиатора пошли пара банок кока-колы и пива. Был пущен в дело жбан с вишневым сидром, который мой старший брат купил в придорожном ларьке. На автохимию переработали и несколько апельсинов.

Тут папа увидел, как мой младший брат отходит в сторону.

– Ты куда?

– Мне надо пописать.

Вскоре мы все стояли на решетке, всматриваясь в радиатор. «Цельтесь точнее, ребята. У вас на мушке чертов японский Зеро[14]14
  Палубный истребитель Mitsubishi A6M.


[Закрыть]. Ни одной очереди мимо!»

Этого оказалось достаточно. Источая запах переполненного биотуалета, наш фургон, шипя, вкатился на заправку, и механик с перекошенной физиономией спросил, не умер ли у нас кто-нибудь под капотом.

В другой раз нашему спуску с перевала угрожал перегрев тормозных колодок. Явно вспомнив предыдущий успех с радиатором, папа послал каждого из ребят пописать на колеса, чтобы охладить их. Никто не умел использовать мочу столь изобретательно, как мой отец.

Это были чудесные времена, многое определившие в моей жизни. Я был сыном своих родителей. Я хотел знать, что там… за следующей горой, за поворотом, за ближайшим каньоном. Не было такого национального парка, памятника, змеиной фермы, метеоритного кратера, вулкана или магазина камней, где бы мы не побывали. Задние боковые стекла машины были залеплены красочными наклейками, напоминающими о наших путешествиях: стикерами из сувенирной лавки у гейзера «Старый служака» в Йеллоустоне, видами Гранд-Титона и Гранд-Каньона, Национального ледникового парка, каньона де Шей в Аризоне, пустыни Уайт-Сэндз, Долины смерти, Долины монументов, Глен-Каньона и бесчисленного множества других достопримечательностей с дорог Запада. В июле мы играли в снежки на горных перевалах Инджиниэр, Индепенденс и Имоджин. Мы кувыркались в песчаных дюнах и ловили рыбу в горных речках, мы покоряли окутанные облаками вершины лишь для того, чтобы увидеть, что находится за ними. Мы набирали сокровища в виде полевого шпата и пирита, кварца и окаменевшей древесины. Альбомы моей мамы полны фотографий семьи под въездными знаками разных штатов – Аризоны, Колорадо, Юты, Вайоминга, Монтаны, Невады, Калифорнии. В этих и многих других штатах мне случалось, лежа в спальном мешке, вдыхать ароматы приключений – древесного дыма и брезента палатки – и смотреть, как звезды сияют над нашей лесной колыбелью. И мне снилось самое великое приключение на свете – полет.

Глава 3
Полиомиелит

Переломным моментом в истории семьи Маллейнов стало 17 июня 1955 года, когда мы жили на авиабазе Хикам на Гавайях. Мне было тогда девять лет. Отец работал бортинженером, летая на грузовых самолетах C-97 и C-124, принадлежащих службе военно-транспортной авиации. Он вернулся из очередного полета с сильным жаром и был направлен в госпиталь имени Триплера. Диагноз – полиомиелит. Отныне мой папа, бодрый 33-летний мужчина ростом более 180 сантиметров и весом за 90 килограммов, больше не мог ходить.

Мы провели на Гавайях еще шесть месяцев, пока он восстанавливался после болезни. В первый день нового, 1956 года самолет медицинской службы ВВС перевез всю семью на авиабазу Шепард неподалеку от дома родителей моей мамы в Уичито-Фолс. Там период выздоровления продолжился.

В это время родители старались оградить нас от травмы, которую они переживали, и по большей части им это удалось. Могу припомнить лишь пару случаев, когда личный ад моего отца открылся мне. Однажды он взял меня и моих братьев в поездку на машине. Новый «понтиак» был оснащен ручным управлением. Отец остановился у окна магазина, где служащий дал ему бутылку, а потом он выехал в техасскую прерию и выпил ее. До сего дня, почувствовав запах бурбона, я вспоминаю этот момент. Он рассказывал нам о Стиральной Машине Чарли и о плавании на туземном каноэ к подводной лодке, но не так, как обычно. На этот раз он плакал, рассказывая об этом. Я никогда не видел, чтобы отец плакал, и не понимал, почему его теперь так печалят эти прекрасные истории.

Наконец он выбросил бутылку в окно и поехал домой, превратив обратный путь в аттракцион. Он разгонял машину и давал по тормозам, так что мы перелетали через сиденье и глупо хихикали. Снова и снова он разгонялся и резко тормозил. Каким-то чудом мы доехали до дома бабушки целыми и невредимыми. Отец пристегнул бандажи, встал на костыли и медленно прошел по дорожке, неразборчиво распевая пьяным голосом какую-то ирландскую балладу. Он выбрасывал костыли вперед и подтягивал свои бесполезные ноги. Так метр за метром он преодолел расстояние до входа. Тут из дома вылетела бабушка и принялась бить его веником, крича, что отец напился, и проклиная его за это. Он попытался выхватить ее оружие, но промахнулся и опрокинулся на цемент. Я никогда не видел, чтобы взрослые люди так себя вели. Мы с братьями заплакали, а соседи собрались посмотреть на представление. Мама рыдала. Бабушка, убежденная трезвенница, строгая немка, уподобилась демону, восставшему из ада. Для нее не было никакого оправдания пьянству, даже если это способ справиться с полиомиелитом. Отец ругался скверными словами и пытался схватить ее, но его недействующие ноги были мертвым якорем, и она легко уворачивалась. Веник попал по лицу и сбил с него очки. Она зашла с задней стороны, где отец был беззащитен, и добавила еще. Мама сгребла меня и братьев в охапку, чтобы мы не видели этого кошмара. Мы оставили отца на дорожке лицом вниз, ревущего, подобно ребенку, а бабушка продолжала колотить его веником.

Через несколько месяцев мне еще раз пришлось увидеть, как болезнь мучила моего папу. Мама покупала продукты в магазине, а я слонялся по проходам и вдруг наткнулся на мужчину, который показывал приятелю свои искусственные ноги. Я услышал: «Потерял обе ноги на войне». Он подчеркнул сказанное, постучав по каждой голени палкой. Я остановился посмотреть на столь странную травму. Двое расстались, и ветеран двинулся в путь с помощью палочки покачивающейся походкой. На мгновение я застыл, подобно жене Лота, превратившейся в соляной столб. У этого человека вообще не было ног, но он ходил!

Я очнулся от шока и забежал вперед.

– Мистер! – прокричал я. Он остановился. – Мистер, как вы можете ходить? У вас же нет ног!

Он улыбнулся моей наивности:

– Сынок, германская бомба оторвала мне ноги, и доктора приделали вот эти, ненастоящие. – Он снова постучал палкой по голеням, и они издали пустой звук.

Я улыбнулся:

– Спасибо, мистер!

Я пролетел мимо матери.

– Ты куда, Майк?

– Хочу к папе.

Я выбежал на стоянку, забрался на переднее сиденье автомобиля и, не переводя дыхание, выложил отцу все, что видел:

– Папа, там в магазине человек, у которого нет настоящих ног. Их оторвало на войне. Доктора сделали ему искусственные ноги. Но он ходит! – Я выложил эту новость с широкой улыбкой на лице.

Отец посмотрел на меня удивленно. До него не дошло. Он не понял важности того, что я только что открыл. Но я героически объяснил ему:

– Папа, все, что тебе надо сделать, – попросить доктора отрезать твои ноги. Тогда он даст тебе искусственные и ты снова сможешь ходить, как тот мужчина в магазине!

Его глаза внезапно наполнились слезами. Он попытался улыбнуться:

– Майк, спасибо за идею, но проблема не в моих ногах. Проблема в нервах. Бациллы полиомиелита съели их полностью. Если ноги отрезать, это не поможет.

Мое лицо выразило полное разочарование. Я был уверен, что нашел секрет, как поставить отца на ноги. Папа обнял меня и заплакал на моем плече. Я совсем запутался. Я не понимал ничего ни в бациллах, ни в нервах. Я понимал лишь то, что видел сам: человек без настоящих ног может ходить.

– Иди помоги маме с покупками.

Я вылез из машины, отошел на пару шагов и обернулся посмотреть на отца. Он положил голову на руль и рыдал.

Это был последний раз, когда он обнаружил передо мной или братьями, какие титанические усилия ему приходилось прикладывать, чтобы смириться с жизнью без ног. И он справился! В течение года отец вновь стал тем человеком, которого я знал до болезни, а Стиральную Машину Чарли он изображал даже лучше, чем раньше.

После нескольких месяцев восстановления в Техасе родителям предстояло решить, где теперь поселиться. Вариант Уичито-Фолс не рассматривался: это был городок нефтяников и скотоводов, предлагающий мало возможностей для инвалида. Не думали они и о возвращении в Нью-Йорк, на родину отца: тамошняя вертикальная застройка сделала бы жизнь колясочника слишком трудной. Для дальнейшей жизни выбрали Альбукерке в штате Нью-Мексико. Мы пару раз проезжали через этот городок в своих путешествиях, и папе с мамой он всегда нравился. Там были больница Администрации по делам ветеранов, возможность устроиться на работу и климат, который делал жизнь человека в коляске чуть более выносимой.

Переезд в Альбукерке стал последним в моем детстве, и я благодарен за это Господу. Мы осели на Западе навсегда. Теперь не нужно было ехать на машине несколько дней, чтобы увидеть полюбившиеся нам пустыни и горы. Теперь можно было заглядывать за горизонт каждую неделю. То, что отец не ходил, вряд ли могло стать помехой для приключений. У него было пятеро сыновей, которые могли переносить его вместе с креслом куда угодно, что мы и делали. Мы затаскивали его по крутым и неровным склонам к одинокому озеру и сажали в каноэ моего брата. Мы переправляли его через ручьи и носили по тропам. Мы ставили его кресло на лугу, чтобы отец мог насладиться закатом или красотой далекой грозы.

Помимо переноски кресла полиомиелит заставил нас освоить ремесла бармена и санитара. Привычки отца описывались формулой «7+7»: вечером мы смешивали для него виски Seagrams's –7 и газировку 7-Up. Он научил каждого из нас наливать на два пальца спиртного, добавлять лед и уже после этого – безалкогольный напиток. Он также научил нас тому, как во время путешествий опустошать его мочеприемники.

Однажды, изготавливая обычный коктейль, мой младший брат обнаружил уже открытую бутылку 7-Up. Он принес напиток отцу, и тот сделал глоток. «Боже, Чип, сколько виски ты сюда залил? Очень крепко». Брат объяснил, что налил на два пальца, как обычно. И только когда отец добрался до ледяных кубиков, его озарило. Немного раньше, когда никого не было рядом, он опорожнился в пустую бутылку 7-Up и оставил ее на столе. Он выплюнул смесь и принюхался, как делает пес возле пожарного крана:

– Чип! Где ты взял 7-Up для виски?

– Бутылка стояла на столе.

– О господи! Я выпил виски с мочой… – Через несколько секунд, уже держа в руке свежую порцию виски с содовой, папа философски заметил: – Думаю, если уж пить мочу, то лучше свою.

Было у отца при его «ходячей» жизни кое-что, чем он отказался пожертвовать в угоду полиомиелиту, – его любимый набор инструментов. Он так и ездил с нами все время. Невзирая на прошлый опыт, отец был убежден, что рано или поздно спасет нас всех от серьезного повреждения автомобиля с помощью этих инструментов. Шанс представился одним очень жарким днем в июне 1963 года. Мы путешествовали по отдаленным пустынным районам на северо-востоке Аризоны. (Прилагательное отдаленный само по себе подразумевается при описании приключений Маллейнов.) Машина начала дергаться: какое-то время она разгонялась, затем шла по инерции, затем вновь набирала ход. Отец яростно дергал рычаг газа, надеясь устранить проблему. Конечно, в этот момент большинство водителей воскликнуло бы: «С машиной что-то не так!» Но мой отец-летчик не мог забыть лексикон из прежней жизни. «Мы теряем тягу!» – воскликнул он. Я бы не удивился, услышав вслед за этим: «Чертовы япошки достали нас! Второй двигатель – во флюгерное положение!»

Мы заехали на грязную парковку у магазинчика индейских товаров из саманного кирпича. Выцветшие таблички обещали ювелирку из панциря черепахи, коврики и прочие подобные вещицы. Деревянная галерея давала единственную тень на сотни миль. Полдюжины индейцев в креслах и несколько нечесаных собак на полу демонстрировали, что место занято. Помню, как удивились мы с братьями, увидев, что индейцы одеты как ковбои. На них были джинсовые костюмы, сапоги и большие ковбойские шляпы. Мама умоляла не глазеть на них, но мы смотрели все равно. Индейцы были неподвижны, как будто высечены из камня. Наше шумное появление с грохочущим и фыркающим двигателем, казалось, осталось незамеченным ими. Индейцы не шевелились, не поднимали руки, чтобы отогнать муху, и молчали. Они просто сидели в креслах, глядя на колышущееся марево, в молчаливом царственном покое.

Отец мгновенно поставил машине диагноз: «Клянусь яйцами, это чертов топливный насос!» По каким-то странным причинам упоминание тестикул было его любимым ругательством. «Хью, детей постесняйся!» – обычно отвечала на это мать. Этот возглас я слышал в детстве много-много раз, но он никак не влиял на словарь отца.

Отец пристегнул бандажи и поднялся на костылях. Столь странное зрелище все равно оставило шестерых индейцев недвижимыми, как будто это были бронзовые статуи работы Ремингтона. Наш фургон, тараторящие дети и человек на костылях интересовали их не больше, чем пылевой дьявол вдали.

Трое мальчиков встали вместе с отцом перед крылом машины и подняли капот. «Я покажу вам, дети, как проверить топливный насос». Наконец-то у нас были необходимые инструменты, и отец наклонился к двигателю и начал работать. Он отсоединил выходной шланг топливного насоса, затем выдернул провод трамблера, объясняя свои действия: «Сейчас наша мама повернет ключ зажигания. Машина не заведется, потому что я отключил трамблер. Но стартер провернет распределительный вал, и это приведет насос в действие. Если он заработает, мы увидим, как бензин вытекает из этого шланга».

Он позвал маму и попросил ее повернуть ключ. Я так гордился отцом! Многие ли взялись бы за ремонт машины посреди пустыни? А мой папа делал это, стоя на костылях с бандажами.

В то время как гордость переполняла мою душу, бензин тонкой струйкой полился из шланга – и прямо на горячий двигатель. Облако паров горючего немедленно окутало нас. Удовлетворенно хрюкнув, папа произнес: «С насосом все в порядке». Пока он изрекал эту очевидную истину, я увидел, как голубая искра проскочила между контактом трамблера и корпусом двигателя со звуком, похожим на тиканье часов. Я как раз собирался прокомментировать эту искру, когда под капотом раздался взрыв. Ба-бах! Пары топлива смешались с окружающим воздухом, образовав в небольшом пространстве взрывоопасную смесь. Искра от отключенного трамблера стала источником зажигания. Так мы приняли самое непосредственное участие в первом испытании оружия объемного взрыва. Четырьмя десятилетиями позже ВВС изобретут как раз такой боеприпас против террористов, засевших в пещерах, и представители прессы будут прославлять новое оружие. «Ничего подобного еще никогда не было», – раскудахтаются они. Не совсем так. Да будет записано в анналах истории, что мой отец первым испытал такое оружие. Он сделал это под капотом «понтиака» 1956 года выпуска у торговой точки Тик-Нос-Пос в северо-восточной Аризоне 14 июня 1963 года. И оно сработало!

Мои братья и я отшатнулись, оглушенные, с не видящими от вспышки глазами. Запах паленых волос плыл по ветру. Отец, неспособный отступить из-за бандажей на ногах, упал на спину как подрубленный. Он был похож теперь на персонажа из мультфильма с черным от сажи лицом, а немногие остававшиеся на его лысой макушке волосы обратились в пепел. Двигатель полыхал. Мама яростно отгоняла младших братьев, сестру и собак от горящей машины.

На веранде магазинчика апатичные до того собаки вскочили на ноги и истошно залаяли. А что же индейцы? Они ржали во весь голос. Да, я имею в виду такой смех, от которого катаются по полу, не могут перевести дыхание и слезы наворачиваются на глаза. Лопоча на своем родном наречии, они пеняли на неосмотрительность белого человека, как будто это был бесплатный фейерверк (в общем-то, так оно и было), и продолжали смеяться и смеяться.

Отец наконец-то пришел в себя достаточно, чтобы услышать смех и понять его источник. Он перевернулся на живот и сделал смелую попытку доползти до ближайшего индейца – вне сомнения, чтобы убить его на месте голыми руками. Джон Уэйн[15]15
  Американский киноактер, снимавшийся во многих вестернах.


[Закрыть] во главе кавалерийской атаки никогда не выглядел столь яростно. Какое счастье, что к тому времени отец уже не мог ходить, иначе он бы непременно попал в тюрьму за убийство. Наконец он смог приподняться на одной руке, выбросил вверх средний палец и проревел: «Пошли все в задницу, ублюдки!» Его дежурное ругательство в данном случае не годилось.

Сквозь собачий лай я услышал жалобный крик мамы: «Хью, детей постесняйся!»

Даже подобные смертельно опасные ситуации не ослабили моей тяги к семейным путешествиям по пустынным пространствам американского Юго-Запада. В этой пустоте небо становилось ближе. Я мог вскарабкаться сквозь облака на горную вершину и сидеть на ней, глядя вниз и воображая, что лечу над этой белизной на реактивном самолете. Я мог лежать на лугу, смотреть, как грозовые тучи собираются над горами Сангре-де-Кристо, и мечтать, как однажды буду парить среди туманных ущелий.

Но больше всего мое воображение захватывало ночное небо Нью-Мексико. Стоило только выйти во двор, и я оказывался в космосе. Над нашими прежними домами нависало небо, засвеченное и окутанное дымкой. Здесь, в Альбукерке, небо было сухим и мрачно-черным. Однажды моя вторая бабушка, приехавшая в гости из Нью-Йорка, стояла рядом со мной и, глядя на ночное небо, произнесла: «Сегодня ты не увидишь звезд, Майк. Облачно».

Ее слова озадачили меня, потому что мои глаза видели совершенно ясное небо. «Ба, – сказал я, – никаких облаков нет. Сегодня ясно».

«Да нет, Майк, есть… Одно длинное облако тянется через все небо». И она провела рукой от горизонта до горизонта. Потом я понял, что она говорила про Млечный Путь! Наша Галактика с Земли представляется туманной россыпью звезд, и неопытному наблюдателю может показаться облаком.

Отец учил меня, как фотографировать ночное небо. Я устанавливал в пустыне один из его аппаратов, открывал затвор и ждал, пока вследствие вращения Земли звезды оставят длинные следы на пленке. Потом, уже держа в руках напечатанные снимки, я поражался окружностям разной яркости и цветам, которые они описывали вокруг Полярной звезды. Иногда на снимке был виден штрих пролетевшего метеора – событие, которое волновало меня не меньше, чем находка клада.

Над Альбукерке звезды и планеты горели так четко, как я не видел нигде прежде. Они казались такими доступными! Небольшой телескоп фирмы Sears и толика воображения позволяли мне каждую ночь путешествовать по небу. Я смотрел на серп Венеры и красный диск Марса и пересчитывал самые яркие луны Юпитера. Душевный трепет от этих наблюдений был ничуть не меньше, чем должен был испытывать Галилей. Когда частью небесной фрески был тонкий образ Луны, я наводил на нее телескоп и воображал, что путешествую по ее горам и глубоким затененным кратерам. Когда прогнозы обещали метеоритный дождь, я выносил в пустыню спальный мешок и лежал без сна, наблюдая их огненные вспышки и молясь о том, чтобы какой-нибудь из небесных камней чудесным образом упал поблизости.

Однако еще одному ночному зрелищу предстояло вскоре захватить меня еще сильнее.