Текст книги "Роман Айрис"

Короче говоря, Роджер намеревался восстановить известные традиции; он это делал без всякой аффектации, потому что эти традиции были его собственными и очень шли к нему; действительно, они подходили к нему, как когда-то подходили к молодым политикам прошлого столетия. Не требовалось большой проницательности с его стороны, чтобы заметить странный дефект в молодых людях его поколения, они не могли и не желали придать своей распущенности известный блеск, или блистать с некоторой распущенностью, за что их называли бы славными малыми, короче говоря – они были или расточителями, или повелителями. Они казались совершенно неспособными соединить свои удовольствия и дела в одно прочное целое, как это делали люди в те времена, когда на Сен-Джемс-стрит были еще клубы, а не музеи редкостей; когда люди с головой и славными именами еще не настолько забыли чувство самоуважения и правила воспитания (хотя бы даже они и были развращены), чтобы оставаться вполне равнодушными к политике и культуре своей страны; когда считалось пустяком сказать про кого-нибудь, что он совратил с пути истины жену друга, лишь бы он в ту же ночь остроумно проделал то же самое с Палатой Общин; когда, наконец, считалось обязательным для каждого джентльмена быть заинтересованным в поддержании или сокрушении столпов конституции… Но теперь? Остались одни расточители, в самом лучшем случае – незначительные дилетанты в искусстве и картежной игре, и пьяницы, которые отталкивали не своим пьянством, а своей нудностью. Можно было пробродить по западному Лондону с полночи до полудня и потерять всякую надежду увидеть хотя бы намек на товарища по плечу себе. Роджер вдруг окунулся в эту пустую жизнь, пересоздал ее, так сказать, в глазах общества, с которым никогда не переставал считаться, а пересоздав, с успехом жил этой жизнью до тридцатичетырехлетнего возраста, когда вернулся в общество, которое он всегда презирал за скуку, но никогда ничем не оскорбляя, если не считать самых симпатичных сумасбродств. Он вернулся в него с утешительной мыслью, что ни одна влиятельная вдова не может сказать о нем ничего худшего, чем сомнительное: «Это замечательный молодой человек». Из того немногого, что он мне говорил, я знал, что главной причиной его возвращения в общество явилась мысль о женитьбе. Настало время выбрать жену, но он никогда не предполагал, что влюбится в нее, как влюбился в Айрис Порторлей, в Айрис такую, какой я пытался изобразить ее в двадцать два года, жаждавшую чего-то гораздо более жизненного и реального, чем то, что давало ей окружающее, полусознательно ожидавшую, что, нечто должно случиться.

Удивительно ли, что и она влюбилась в него, и не столько в него, как в свое представление о нем? Только очень жестокосердый критик способен отрицать реальность любви, оттого что она тронута волшебством. Разве история знала когда-нибудь очаровательную реальность без очаровательного волшебства? Как бы вы ни были молоды, поцелуй куртизанки – только поцелуй куртизанки, и как бы вы ни были уравновешены, поцелуй любимой – волшебная сказка… Я не задавался вопросом, сказала ли Айрис Роджеру о том, что она встречается с его братом. Я был уверен, что она не говорила, и так как Роджер никогда не упоминал имени Антони даже при мне, а суровость Роджера не позволяла затрагивать с ним неприятных ему тем, было мало шансов на то, чтобы они заговорили об этом. Но знал ли Антони об иронии параллельного ухаживания брата? Я предполагал, что он что-то слышал, так мне показалось из оброненного им однажды намека; но во всяком случае, если он и слыхал, то очень туманно и неясно; в противном случае, если бы до него дошли определенные слухи о том, что Айрис собирается выйти замуж за Роджера Пуль, его новое «я», его мягкость не выдержали бы.

Я часто думал о том, как примет Антони известие об этой помолвке, когда она официально состоится… Я оставил их в тот день наедине. Когда я вошел обратно в комнату, я услыхал звук закрываемой входной двери. Антони сидел за моим письменным столом и, повернувшись, без улыбки посмотрел на меня. Он казался утомленным. Я думал, что ты куда-то ушел, и хотел оставить тебе записку, объяснил он, и на мой вопросительный взгляд ответил вспышкой свойственной ему наглости, поблагодарить тебя за то, что ты был добрым малым, Ронни, и за то, что ты такой ловкач в постановке пьес. Это было единственным намеком, который он когда-либо сделал, и с какой насмешливой ужимкой это было сказано! Я, конечно, ответил бы ему, если бы это не объяснялось его очевидно безнадежным состоянием. Я сердился на его мрачную сговорчивость, на усталое выражение его лица. Неблагодарный каких мало, он считал, что жизнь плохо с ним обошлась, между тем как сам не переставал колотить ее до тех пор, пока жизнь не стала его врагом. Он должен был бы быть благодарен уже за то, что встретился с Айрис… Через десять минут он ушел, говоря:

– Я уезжаю заграницу, направление на Мексику; предполагаю, что ты меня долго не увидишь, Ронни; думаю даже, что нет никакой причины встретиться нам когда-либо снова. – Протянутая для пожатия рука, проблеск настоящей благодарной улыбки. Это было так похоже на него. Небольшой проблеск благодарности при прощании надолго. Итак, Красный Антони уехал, не оставив ничего за собой в Европе. Только изредка у меня и у Айрис возникал вопрос, где он может быть и что может делать в данное время. Я часто раньше думал о том, почему он не уезжает из Англии, и теперь, когда он этот шаг сделал, я не сомневался, что он долго будет держаться вдали – в презрительном отдалении. И в самом деле, зачем ему было возвращаться? Спустя месяц после его отъезда Айрис и Роджер обвенчались. Я был шафером.

IV

Все это случилось два года тому назад. И вот, я ночью, спустя два года, качу в таксомоторе по безрассудно высокой таксе в дом Роджера Пуля в Реджент-парке, а Антони вернулся в Англию… За эти годы сильно ухудшилось мое душевное состояние, что не имело бы никакого значения для данного рассказа, если бы не причины, вызвавшие это ухудшение. Большинство из нас в теперешнее время пребывают в состоянии более просвещенном, чем обыкновенное постоянство. (Один армянин однажды сказал мне, что его отец и мать любили друг друга в продолжение шестидесяти лет. Пожалуй, это одно из тех преувеличений, которые свойственны угнетенным). Поэтому всегда кажется невероятным, если нормальный человек находится столько времени в лихорадочном состоянии из-за чувства к женщине, тем более (надо быть правдивым), когда он ничего не получает взамен. А между тем, это легко объяснимо. Нельзя быть догматичным, говоря о состоянии любви; одно только можно сказать, что оно полно глубоких, логических противоречий. Как бы вы ни относились серьезно к своей страсти (вы и я, конечно, а не люди, не идущие в счет), вы не можете вечно досаждать женщине, которая так нечувствительна к вашим прелестям, что не только вышла замуж за другого, но даже по-настоящему счастлива с ним. Запоздалое чувство юмора должно прийти вам на помощь и назойливо указывать вам на довольно смешную фигуру, которую вы представляете собой, носясь со своей страстью, никому решительно не нужной. Как-никак, вполне понятно, что уверенность в ее счастье должна неминуемо что-то уменьшить в пламени вашей любви, оно начинает замирать все больше и больше… Конечно, если вы не юный поэт, озабоченный своим превосходством и сонетами; в таком случае вы будете писать ей целый цикл последних, доказывая первое, и перенося свидание в лучший мир, когда ваши тела (которые причинили вам столько огорчений) уже истлеют. Нет; несчастная любовь, такая, как та, о которой я говорю, должна чем-то поддерживаться, чтобы продолжаться; а что может служить лучшей пищей для любви, как не мысль о том, что она – несчастна? А Айрис была несчастна, – отсюда понятна и моя упорная любовь к ней. Но крайности? Чем объяснить их, как не самоуверенностью? Как грубо звучит, если сказать, что были минуты во второй год ее замужества, когда Айрис доставляла мне острое ощущение близости, почти физической близости; будто на нашем намеченном пути мы с каждым днем приближались к месту, где дорога будет настолько узка, что мы невольно должны будем соприкоснуться, и тогда настанет всепоглощающий момент…

Я долгое время ничего не знал о том, что Айрис несчастна; счастье кончилось вместе с медовым месяцем, а ее лучший друг долго и не подозревал об этом. Если бы я мог предположить, что она может быть несчастна, ожидал бы этого. Весь первый год после свадьбы казалось, что брак будет удачным. Год прошел оживленно и многолюдно. Роджер любил все хорошо обставлять. Наследственные капиталы Пулей представляли собой нечто внушительное, но, по общему мнению, «нынешний баронет» значительно увеличил их удачными спекуляциями и игрой, а жена получила хорошее приданное. Таким образом он мог осуществлять все свои желания и всячески угождать своей страсти к светским развлечениям, лишая людей сна. Дом в Реджент-парке, с пышными, слишком пышными комнатами, и садом, спускавшимся к самой воде-неизвестно, реке или озеру, бывать там приходилось только ночью, – этот дом стал постоянным местом вечеров и празднеств. Это было каким-то жертвоприношением из напитков, карт и танцев; оттуда выходил, несколько часов спустя, совершенно другим человеком. В этом доме каждому приходилось пить больше, чем он когда-либо пил. Этого почему-то требовала атмосфера дома; часто приходилось слышать, как один говорил другому, что ему с самого выхода из Оксфорда не приходилось столько пить. Но это были не просто вечера. Роджер, как я уже говорил, знал, что делает, и теперь вокруг него, вокруг карточных столиков и буфетов создавалось небольшое, но властное ядро людей, которые тщательно скрывали свои намерения под личиной распутства и безумств данной минуты. Он постепенно делался лидером новой старой школы, враждебной расточителям и безразличной дуракам. Со своей, в конце концов, значительной высоты положения и средств он побуждал наиболее многообещающих из своих однолеток и из молодежи вести образ жизни, который он находил полезным, симпатичным и приятным, а именно: хорошо думать, и хорошо жить, сильно жить и сильно работать…

Если хорошенько вдуматься, философия не особенно возвышенная и оригинальная, принимая во внимание, что Гарун-аль-Рашид жил и умер много лет назад. Но возвышенная ли, нет ли, это была философия с большой долей практического высокомерия, а просто удивительно, как на людей влияет все, что кажется практичным их высокомерию. Я думаю, что совсем не трудно вдохнуть в людей свое личное понимание жизни, когда обладаешь преимуществами Роджера Пуль, преимуществами не только средств и способностей, но и его вида и наружности, а в довершение всего обладаешь такой женой, – преимущество, которое стоит всех остальных.

Само собой разумеется, я не сомневался, что она была счастлива в продолжение этого года. Она казалась вполне довольной, да и почему, спрашивается, могла она быть недовольна? Из всех людей, которые могли встретиться и встречались ей на пути, Роджер Пуль, несмотря на свою слабость к картам и напиткам, был, конечно, самым изысканным и подходящим, а главное-он был самым любезным, самым внимательным мужем, который, отбросив свойственную ему сардоническую сдержанность, даже на людях нежно ухаживал за женой. Я лично находил, что, благодаря сумасбродствам Пуля, год прошел очень весело. Айрис после своего замужества была занята своим домом и гораздо реже заходила ко мне. Я был сбит с толку как парившим вокруг нее весельем, суетой, так и ее лицемерной скрытностью. Из нее выработалась прекрасная хозяйка (мне, как старому другу, не позволялось пропускать ни одного вечера: кто же тогда, говорила она, вдохнет в меня необходимую мне самоуверенность?). Она вызывала веселье. Какой плоской кажется эта фраза, когда я подразумеваю тот подъем, который я ощущал при виде этой фигуры, появляющейся то там, то тут в ярко или слабо освещенных белых комнатах знакомого дома! А ее волосы, эти непослушные, золотые волосы! Они были так пронизаны богатыми оттенками янтаря, что всегда казались самым ценным украшением комнаты; в них таилось какое-то удивительное и чудодейственное свойство излучаться, тешить все взгляды, даже самые привычные, когда она быстро скользила по многолюдной комнате.

Только в средине второго года своего замужества Айрис снова возобновила свои посещения. Она заходила ко мне иногда чаще, иногда реже, но все-таки прошло много недель, пока я начал смутно догадываться, что за ее спокойствием и умалчиваниями таилось чувство бесконечно ценного для меня доверия к моей дружбе. Сильнее всего притягивало меня к ней с самого начала ее полное несходство с ее надоедливыми светскими друзьями; она никогда не бывала шумлива. И когда снова зашла ко мне, после промежутка в этот лихорадочный год, я долго не мог заметить разницы: она была, как обычно, молчалива и спокойна, и я не замечал грусти там, где не ожидал ее встретить. Она никогда мне ничего не говорила. Это было самое ужасное в Айрис: она никогда ничего не говорила, ничего существенного, я хочу сказать. Она ни слова не сказала о том, что несчастна, пока я довольно свирепо не набросился на нее, обвиняя ее в скрытности. Она, казалось, была очень удивлена, что я спрашивал ее, а не угадал, что ей не удалось завоевать счастье. Она действительно думала, что я, ее друг, имею глаза, чтобы видеть… тогда как, увы, у меня было только сердце, чтобы чувствовать. Какая мука – эти умалчивания друзей! Никто так сильно не страдал от этого, как я из-за Айрис. Она исповедовала лишенную эгоизма философию, по которой, доверяя другу, не надо при этом перекладывать на него своего бремени; это отсутствие эгоизма немного несправедливо по отношению к другу, потому что ему достаются лавры дружбы, в то время как он лишен возможности отплатить за них какой-либо услугой. Но такова была Айрис со своей философией «баррикад» …

«Никто, – говорила она, – не может действительно помочь, разве только в таких вещах, как позвать таксомотор и тому подобное. Никто не может помочь проделать странные штуки со своей душой и сердцем. Этого нельзя требовать. Каждый должен все это переработать сам. Нет помощи извне, она должна прийти из себя, но, когда и как, – я не знаю, не вижу пока».

Но, вероятно, она была права, избрав себе разговор молчания. «Потому что нельзя толковать об аде в мире четвертого измерения», – говорила она.

Я вскоре начал понимать. Она ничего не прибавила бы к моим познаниям, разве подробности недоразумений, которые всегда так ничтожны и в передаче, и в действительности. И она все это опускала, рискуя вызвать вспышки моего нетерпения и даже гнева, и только позднее рассказала многое. Бедная Айрис! Сколько пользы принесла бы ей самоуверенность! У нее был вид самодержца, а на самом деле она никогда не переставала удивляться восхищению мужчин… Роджер Пуль сильно смущал меня. Моя самоуверенность получила резкий щелчок; благодаря долгой близости с ними, я всегда с каким-то чувством внутреннего превосходства прислушивался к рассказам о сумасбродствах Пулей; я был уверен, что глубоко разобрался в обоих братьях, и вдруг оказалось, что я знал лишь внешнюю оболочку одного из них. Да и возможно ли создать себе ясное представление о другом, не имея потаенного ключа к его страстям? In vino veritas – может быть хорошей цитатой для пьяниц, но in amore veritas – несомненно подлинная тайна сфинкса, пьяного или трезвого. Я как-то слышал отзыв об одном популярном французском аббате: «Во всей Франции нет человека, которому столько поверяют люди, ненавидящие друг друга», и я в то время уныло подумал, что ошибся призванием, потому что тоже самое, но в меньшем масштабе, случалось со мной всю жизнь; и если бы я обладал упорядоченным умом, я мог бы записать перипетии людских переживаний составить замечательную книгу, вместо того, чтобы оставлять их в том ужасном хаосе, в котором они пребывают. Ho я уверен, что я еще меньше знал бы, чем знаю, о женщинах, если бы я когда-нибудь слушал то, что говорили о них мужчины, и ничего не знал бы о мужчинах, если бы не прислушивался внимательно к тому, что говорят о них женщины. Впрочем, Айрис почти ничего не говорила такого, что могло бы объяснить развращенность этого особенного человека. Только раз сказала, что нервы его натянуты и звенят как струны скрипки, а иногда становятся совершенно беззвучны, и тогда трудно вспомнить, какой это в сущности драгоценный инструмент. Мать Айрис, очень приятно проводившая свои пожилые годы, постоянно жаловалась, что Айрис даром тратит свою молодость, что Айрис ни к кому не привязана и никого в действительности не любит.

«Этот ребенок никого не любит. Она такая самодовольная», – говорила она. На самом деле Айрис под своим видом недоступности, который всех устрашал, скрывала способность любить с такой полнотой, которая шокировала бы всех, порицавших ее за холодность. И, может быть этот скрытый в ней жар желаний, человеческая, но божественная возможность абсолютной отдачи себя делали то, что одно ее присутствие в комнате волновало.

Вернемся к Роджеру. Она все отдала ему, всю себя, полную горячих возможностей… Чудодейственный ларец с загадочными дарами, который надо было только открыть, каждое движение страсти, в котором надо было размотать его мистический и желанный клубок. Если бы он ответил на ее любовь хотя бы в десять раз менее щедро… Она никак не ожидала, что он не ответит. Благодаря колоссальному воображению или узкому кругозору, он действительно, казалось, не верил в ее любовь или, как это ни безумно, казалось, хотел большего. Он не доверял, но не униженно, a с обостренным скептицизмом, который оставляет несмываемое пятно, и, если хотел большего-хотел молча; иначе он, пожалуй, вызвал бы в ней сильнейший протест; она сказала бы ему, что не могла бы любить его больше, чем любит, будь она даже Психеей, а он Купидоном из книги Апулея. Он был той тяжелой разновидностью мужчины (тяжелой для женщины, переживавшей первое любовное приключение), который никогда не говорит «я вас люблю», скорее скажет что-нибудь другое, только не это. Он, казалось, злостно ждал чего-то другого, дальнейшего откровения. Он был похож на стену, с острыми шипами; в первые месяцы Айрис безнадежно и слепо бросалась на них, бросала свою любовь и ранила себя. Он ей причинял боль, неведомо почему. Действительно, в любви, достойной этого названия, нет гордости. Гордость – это последнее из последних средств, которое пускается в ход только тогда, когда все нежнейшие проявления любви потерпят поражение – потому что, когда любовь слишком унижена, тогда гордость делается частью ее. Айрис почувствовала, даже до своего замужества, что в Роджере таится странная глубина, которая может иногда делать его очень… неожиданным и, конечно, замысловатым. С этим человеком она должна была отказаться от преимущества, которое имеют женщины, любя джентльмена, – преимущества, которое заключается в том, что джентльмен поступает всегда более или менее так, как от него ожидают. Грустное преимущество, от которого Айрис легко отказалась, потому что сама предоставляла людям широкое поле для всяких неожиданностей и ожидала такого же отношения к себе. Но она никогда не воображала, что самая большая неожиданность в нем выльется в такую странную форму, как жестокость. Жестокость, как искусство, может быть очень изысканна, но все же в ней есть что-то низменное и глупое; она всегда является прямой противоположностью безупречности, a именно безупречным должен был быть Роджер, как муж и любовник. Это-то и способствовало ее сближению с ним. И теперь, когда он так жестоко причинил ей боль, она все-таки сильнее всего страдала из-за поруганной иллюзии. До чего испорчен человек, – даже любовь выворачивает наизнанку! Роджер ничего не принимал так, как оно ему давалось, он должен был все изменить по-своему. Радости любить и быть любимым ему, казалось, было слишком мало – странный недостаток в человеке, который открыто стремился к удовольствиям! И так, издеваясь над ее непосредственностью, посмеиваясь над ее «излияниями», (Айрис и излияния?), сардонически господствуя над ней, он постепенно покорил ее.

Покорение зависит не от вашей силы, а от слабости противника, Айрис была слаба. Слишком скоро поддаваться грусти, слишком быстро проникаться уверенностью в собственной ненужности и никчемности по сравнению с другими, – черта, больше всего ослабляющая человека и сводящая с ума его друзей… Для Роджера было оправданием то, что слабость Айрис служила как бы противовесом его развращенности. Будто из целого сонма красивых женщин была избрана Айрис, чтобы осветить и подчеркнуть недостатки Роджера, а из всего сонма мужчин, которые обожали бы ее, избран был Роджер Пуль, как единственный, способный умалить ее и ее любовь. Если бы она сама была увереннее, если бы она не так легко уступила. Но слабость ее послужила прямым вызовом для своеобразной жестокости Роджера, который злобно поддерживал в ней уверенность в полной недостойности не только его, но и ее собственной. Человек этот видел ее насквозь и презирал! Как предала вас ваша грусть, Айрис… Однажды, во время этого второго года, после одной из сцен, вызванной теперь ее «холодностью», как раньше их вызывали ее «излияния», она сделала правда, очень слабое усилие бросить его, но он позвал ее обратно. Ему это легко удалось, потому что он обладал тем магнетизмом, который привязывал ее к нему почти телесно… Три недели он оставлял ее в покое, не давая ничего знать о себе; она поехала в деревню к друзьям, слепо повторяя, что никогда больше не вернется к нему; а потом в один прекрасный день он явился после завтрака, и она без всякого сопротивления (хотя и с замкнутым лицом) дала увезти себя в Лондон. Итак, казалось, он все-таки любил ее, хотя и извращенно, или, точнее, нуждался в ней (Айрис говорила мне позднее, что никогда не сомневалась в том, что она его притягивала. Но для меня все это слишком странно и тонко). Во всяком случае, он всегда нуждался в ее присутствии. Она постоянно должна была быть на месте. Если она бывала не здорова, откладывались всякие приемы в Реджент-парке, потому что он не мог насладиться ничьим обществом без нее. Я как можно реже посещал эти сборища в том году, но все-таки замечал, как часто его глаза следили за ней, провожая ее по комнате, – хотя он мог часами не говорить и не танцевать с ней; но, если он не танцевал с нею, он не танцевал и с другими, ни разу ни с кем не танцевал после того, как впервые танцевал с ней. И, несмотря на то, что она упорно проигрывала во все азартные игры, он всегда был веселее и остроумнее, когда она присутствовала за столом. Это был человек со склонностями паши, позднее говорила мне Айрис, и c этим было бы не так трудно бороться, если бы он был постоянен в этом отношении. Но она никогда не знала, что будет. Иногда он неделями оставлял ее; она завтракала тут, обедала там, танцевала c одним чeлoвeком, танцевала с другим, потом вдруг он неожиданно разражался, – ревность, вероятно. В холодной ярости осыпал ее горькими обидами и с оскорбительной ясностью ученого или садиста разбирал ее и себя. Одно небо знает, как она все выдержала, но небо – наш единственный молчаливый друг, который никогда ничего не говорит.

V

Причина, почему я так поздно ехал к Роджеру в ту тоскливую июльскую ночь, заключалась в том, что я до самой последней минуты колебался. Колебался, даже заплатив уже за таксомотор, пока внезапно не почувствовал, что я не в состоянии вынести вида толпы и всех этих обычных веселых лиц, вида комнат и шумливых групп, и Роджера с его искусственной улыбкой, и Айрис в этом проклятом месте. Я могу зайти позднее, сказал я себе, и решил, что будет гораздо приятнее выкурить папироску в саду позади дома. «Некрасивый дом, большой и приземистый, и некультурный сад» – проворчал я, но, когда я прошел вглубь сада, я должен был согласиться, что, несмотря на свою небогатую растительность и беспорядок, это был странно-очаровательный, совсем особенный сад. Он был длиной в сто ярдов и сумасшедше-круто спускался к воде, но там, где можно было ожидать встретить безупречные лужайки для послеобеденного чаепития, была лишь трава, перерезанная никуда не ведущими дорожками и обсаженная деревьями и кустами, которые с таким же успехом могли бы находиться в другом месте.

Сад без всякого самосознания, даже в ночное время, и почти без всяких цветов, потому-то Роджер говорил, что сад в Лондоне такое удивительное явление, что не нуждается в цветах. Я благословлял дождь, выпавший незадолго до того. Это помешает обычным любителям прогулок. Я буду окружен молчанием сада – контрастом гремящей и шумливой музыке, звуки которой вылетали из широко открытой стеклянной двери большой комнаты. Шум этой музыки – как поддразнивание судьбы, думал я, – судьбы, от которой никуда не уйти; она только случайно, иной раз, дает передышки… Интересное зрелище я наблюдал из своего темного убежища под вязом, но моя душа была омрачена недовольством и грустными желаниями; в трех больших освещенных окнах обрисовывались проходящие силуэты молодежи, мелькала красивая фигурка, серьезно выделывающая соответствующие движения под такт неутомимой музыки, – скользящие боковые движения современных танцев, которые я нахожу гораздо привлекательнее, чем движение вальса, еще и сейчас оплакиваемого людьми с ленивыми ногами и возвышенными умами, относящимися серьезно к себе, но не к танцам. Но в данную минуту я не испытывал никакого удовольствия от этого зрелища. Я всем сердцем желал, чтобы опустела комната, чтобы исчезли музыканты и люди и осталась одна Айрис… к которой (если бы бывали чудеса) я мог бы неожиданно войти, выдержать ее удивленный взгляд, заговорить о любви и взять ее. Но самое чудесное в чудесах это то, что они никогда не случаются, и мне ничего не оставалось больше делать, как улавливать ее фигуру, когда она мелькала среди движущейся толпы. Она была золотисто-зеленая в тот вечер. На ней было платье из стекляруса, и золотые волосы красиво оттеняли его; я думал о том, что даже в пустынном месте она сама по себе создала бы целую гамму красок. И снова она со своим белым лицом под волосами, которые в эту ночь казались более, чем когда-либо, варварскими в своем великолепии, пробудила во мне представление о каком-то странном существе из дикой легенды, о женщине, сотканной из сомнений и желаний, такой человечной, что казалась почти нечеловечной, на минуту укрощенной для жизни, только на минуту, без всяких «почему, откуда и куда»…

Мысли, даже такие бесплодные мысли, как эти, могут заполнить душу и чувства так сильно, что вы на несколько минут остаетесь глухи к звукам всего мира. Я стоял в темноте под деревом, и гул бальной комнаты не существовал для меня. Вдруг в полной, как мне казалось, тишине, позади меня, точно из ствола дерева, раздался голос. Он тихо спросил:

– Мудрый часовой поставлен для охраны дураков, находящихся внутри, или тех, что снаружи.

Я вздрогнул, оглянулся и увидал Антони. Высокая, неясно намеченная фигура с наклоненной из-за ветвей головой, поблескивающая белая вечерняя сорочка и красное лицо, лукаво улыбающееся мне. Мое глубокое изумление невольно выразилось такой же улыбкой, и я не мог удержаться, чтобы не сказать: – Часовой-сам первый дурак, Антони, но он останется снаружи!

Взгляд его был устремлен через мое плечо на окна большой комнаты. Его появление исподтишка, его бесстыдная слежка взбесили меня, и я добавил:

– Так или иначе, но мы что-то часто встречаемся сегодня вечером, не правда ли?

– Ага! – сказал Антони, не глядя на меня. – Ты этим хочешь сказать, кaкoгo черта я здесь? – спросил он. – Так вот мой ответ, Ронни: ты страшно часто попадаешься мне на дороге сегодня. Кстати, почему ты здесь?

– Просто потому, что вдруг раздумал входить туда.

– Ерунда, ты влюблен в Айрис, мой мальчик, – неожиданно заявил он.

Я приобрел привычку просто выражаться, как видишь, – добавил он, когда я уставился на него.

– В чем ты нуждаешься, так это в небольшой дозе благовоспитанности, – ответил я.

– Ты это говоришь потому, что считаешь себя обязанным оберегать свою репутацию, – устало сказал он, – почему бы, скажи пожалуйста, тебе не быть влюбленным в Айрис, если тебе этого хочется?.. Я влюблен.

Действительно, Красный Антони изменился за эти два года. Он никогда раньше не говорил о себе правды. А теперь… может быть, это был каприз с его стороны, желание смутить меня. Его тщеславие часто тешилось тем, что он огорошивал людей, ложью ли, правдой ли.

– Во всяком случае, такие вещи каждый таит в себе, – неуверенно сказал я.

В такой неуместной дискуссии преимущество было на его стороне.

– Замечательно много хорошего это тебе дало, – кротко поддразнил он, продолжая обращать так же мало внимания на меня, как и на то, что он мне говорил.

Он весь ушел в созерцание окон большой комнаты. Было что-то жалкое в том, как его глаза следили за происходившим там; он был похож на бедного чужеземца, который с горечью наблюдает за пиршеством в чужой стране.

– Я слышал днем, – сказал он, – что сегодня здесь вечер, и когда увидел тебя на Пикадилли, знал, куда ты едешь, и внезапно решил тоже прийти сюда. Только посмотреть, как веселятся лучшие … – Если бы ты был человеком, а не джентльменом, – строго добавил он, – ты сказал бы что-нибудь. Ты сказал бы, например, удачен ли брак, счастлива ли Айрис, какие у нее развлечения и так далее. Ну, скажешь?

– Ах, Антони, какой ты олух! – ответил я. Если бы ты прилично подошел к человеку, без выкрутасов, которые так действуют на нервы, тебе можно было бы многое рассказать.

Несмотря на сказанное мной с чистосердечием, свойственным привычным лгунам, читающим романы, я задавался вопросом, что, собственно говоря, я скажу ему об Айрис; ведь Антони сам не церемонился с правдой и не вызывал желания открывать ему правду.

– Конечно, брак удачен, – сказал я. – А что касается того, счастлива ли Айрис, я не вижу причин сомневаться в этом.

– Раз она здорова, красива, богата и прочее, да? – добавил он со смешком. – Я просто заблуждался, вот и все. Мексика-чертовская страна: что только там не приходит в голову…

Я посмотрел на часы: было уже три часа ночи. Большая комната опустела, и я представлял себе ужинающую толпу в столовой. «Я как-нибудь извинюсь завтра перед Айрис», – подумал я и предложил Антони зайти ко мне что-нибудь выпить и поговорить о всяких новостях.

Ночь кончалась, графин опустел, когда Антони, наконец, ушел от меня. Он рассказал мне много занимательного про свои приключения в Мексике и на Западе; конечно, во всем он играл главную роль.