Текст книги "Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне"

Кроме того, если говорить об иностранных делах, представлялось маловероятным, что французы когда-нибудь забудут или простят поражение 1870 года и утрату Эльзаса и Лотарингии. По словам Гамбетты, даже если они никогда не говорили об этом, то всегда думали. Социалистические лидеры Либкнехт и Бебель и Карл Маркс в Лондоне считали аннексию серьезной ошибкой. Бисмарк не хотел брать франкоговорящую часть Лотарингии, но военные вынудили его смириться. Позже он утверждал, что постоянно пытался заставить французов простить Седан, как после 1815 года они простили Ватерлоо. Но та самая война, которая казалась ему приемлемым, если не желательным решением целого комплекса трудностей, как выяснилось после ее завершения, создала другой ряд трудностей, ничуть не менее серьезных. С 1870 года и далее Германии приходилось держать Францию в изоляции и потому поддерживать хорошие отношения со всеми остальными странами. Альтернативой был риск войны на два фронта. Успех этой политики был напрямую связан с взаимоотношениями между оставшимися державами. Если две из них ссорились и каждая требовала поддержки Германии, та, что считала себя лишенной такой поддержки, немедленно становилась потенциальной союзницей Франции. Ситуация еще более усложнилась не самым очевидным результатом 1870 года. Объединение германских народов в единое государство имело одну зияющую брешь: оппозиция Пруссии и Габсбургов процессу сделала невозможной включение германцев, живших в Австро-Венгрии. Но пример Германии неизбежно придал импульс подъему национальных чувств в Восточной Европе. Габсбурги не сумели вызвать у своих подданных верность Австрии, так же как стереть из их памяти верность прежним хозяевам. Речь идет не только о германцах, но также о мадьярах, чехах, поляках, сербах и т. д. Любое принявшее широкие масштабы требование самоуправления на национальной основе в перспективе являлось несовместным с эффективным функционированием и даже угрожало самому существованию Австро-Венгерского государства. В 1867 году мадьяры установили самоуправление в Венгрии; перспективы австрийских германцев поддерживать превосходство над славянами представлялись сомнительными. Слабость Габсбургов и жажда французами реванша в перспективе оказались роковыми для международных аспектов урегулирования Бисмарка.

Однако лишь немногие немцы считали внешнюю угрозу главной опасностью, угрожавшей новой империи. Это явствует из факта, что, хотя большинство немцев было собрано вместе, они были еще далеки от того, чтобы стать единым обществом. Империя была обязана своим существованием Пруссии и прусской армии, а не давлению общественного мнения. В прошлом центробежные силы часто оказывались слишком мощными. Возможно ли сдержать их теперь? Станут ли пруссаки и южные германцы работать вместе? И еще: можно ли обеспечить лояльность рабочих, установив в обществе закон и порядок? Судя по марксистскому евангелию пролетарской революции, это представлялось невероятным. В действительности же опасность такого развития событий была сильно преувеличена. Да и слова народных лидеров являлись более жесткими, чем их поведение. Бебель в 1871 году назвал коммуну слабой прелюдией к тому, что может произойти в Германии. Правящие и имущие классы были сильно напуганы, особенно когда индустриализация начала ускоряться, привлекая население в города и увеличивая численность рабочих. Ситуация требовала гибких институтов и возможности роста. Однако обстоятельства, в которых оказалась империя, привели к получению элитой права вето на официальные перемены. Нужен был лидер, который смог бы привлечь на свою сторону широкие массы, предложив идеи, которые завоевали бы их воображение. «Для охоты на демонов требуется пророк», – сказал Луи Филипп Франсуа Гизо. Только Бисмарк не был пророк. Он был гений манипуляции, обладавший непревзойденной способностью оценивать возможности. На его откровенное презрение к общественному мнению указывают привычные подкупы прессы, для чего деньги, конфискованные в Ганновере в 1866 году, оказались в высшей степени полезными. Сказать по правде, он не интересовался трудами мыслителей, предпочитая читать сентиментальные французские и немецкие романы. Бэджет в 1875 году сказал, что Бисмарк не обладал способностью оценивать моральное влияние – только материальные силы. Крылатые фразы, которыми он запомнился, являлись скорее апофегмами, чем продуктивными идеями. Они характеризовали в основном настоящее, а не будущее. Возможно, этим и объясняется тот факт, что за двадцать лет правления после 1870 года он мало что сделал для решения внутренних проблем Германии.

Политическое развитие Германии в 1870–1880 годах

Непосредственно перед началом Франко-прусской войны Ватиканский совет обнародовал доктрину о папской непогрешимости. В буквальном понимании она давала папе власть вмешиваться во внутренние дела Германии. Попытки опубликовать ее на юге Германии привели к длительному противоречию относительно общих взаимоотношений между государством и церковью, в ходе которых были изданы законы, давшие имперскому и прусскому правительствам широкие полномочия в отношении образования. Также были введены гражданские браки и запрещены иезуиты. Бисмарк видел в католиках, представленных в рейхстаге партией центристов, союзников тех европейских элементов, к которым он относился с самым большим подозрением – южногерманских противников прусского лидерства, австрийских церковников, отвергавших Германскую империю, из которой Австрия была исключена, французских правых, жаждавших реванша за Седан, поляков, угрожавших безопасности Пруссии с востока. Католики и папское вмешательство вредили единству Германии в прошлом. Неужели процесс повторится? Кампания за культурную свободу (Kulturkampf) – такое название получило антикатолическое движение – таким образом, стала логическим продолжением кампании за либеральную и объединенную Германию. Однако многие убежденные протестанты в Пруссии также были консерваторами, и для них либеральная направленность Kulturkampf значила больше, чем антикатолическая. Их подозрения, которые разделял сам император, вместе с пассивным сопротивлением католиков сделали всю кампанию провальной.

В конце 70-х годов Бисмарк подвергся давлению консерваторов с другой стороны. Много лет основное количество зерна, выращенного в крупных поместьях к востоку от Эльбы, отправлялось за границу, в первую очередь в Британию. Но улучшение коммуникаций, большие инвестиции за пределами Европы, появление пароходов из железа и открытие в 1869 году Суэцкого канала привели на европейские рынки зерно, как с других континентов, так и из России, по более низкой цене, чем прусское. Вместе с тем в Германии теперь начался рост населения, сопровождавший первую волну индустриализации. Следовательно, внутренний рынок мог поглотить все производимое в Германии зерно, и еще нужны были запасы. Конституция давала имперскому правительству право повышать доходы только косвенным налогообложением. Бисмарк хотел больше средств на военные и другие нужды, так что установление фискальных тарифов его устраивало. Тяжелая промышленность тоже ожидала защиты тарифами. Сразу после 1870 года по Европе прокатилась мощная волна инвестиций в производственное оборудование, которая оказалась даже слишком сильной. Производственные мощности создавались в масштабах, временно превысивших спрос, и это (основная причина большинства депрессий девятнадцатого века) привело к простоям и снижению цен. Еще бы несколько лет накопления капитала и роста населения, и спрос опять сравнялся бы с предложением. Однако такой анализ ситуации был за пределами возможностей современных промышленников. Слабость экономики добавила весомости утверждению, что страна, начавшая индустриализацию позже других, не может надеяться производить на конкурентоспособных условиях, даже на внутреннем рынке, пока не будет получено достаточно капитала, чтобы цены упали. Тем не менее свободная торговля оставалась частью либерального кредо, и с 1870 года Бисмарк стал полагаться на либералов для обеспечения большинства в рейхстаге. Переход к протекционизму означал бы революцию.

В мае 1878 года молодой рабочий попытался убить императора. Бисмарк, отказавшийся обсуждать возможность превентивной войны против Франции, не имел подобных предубеждений во внутренних делах. Он внес в рейхстаг законопроект, наложивший строгие ограничения на социал-демократов и партии левого крыла. Он был отклонен, и сразу последовало второе покушение на жизнь императора. Бисмарк отреагировал внесением закона против социалистов и нового тарифа. Голосование показало существенный уклон вправо, и законы были приняты без особых трудностей. Насколько помогли новые тарифы немецкой промышленности – вопрос сложный. Она определенно процветала в следующие несколько лет, но обстоятельства были таковы, что она процветала бы в любом случае. Новые тарифы, пожалуй, облегчили ценообразование и развитие картелей, поделивших рынки. Однако главный эффект был заметен в сельском хозяйстве. Землевладельцы, особенно к востоку от Эльбы, добавили к трехклассной франшизе еще одну дамбу, чтобы защититься от естественного хода событий. Не только немецкий рабочий был вынужден платить за еду больше, чем необходимо, но и заморские страны, производившие продовольствие, зарабатывали меньше, чем могли бы, и потому меньше тратили на продукцию германской промышленности. Переселение в города сократилось, и больше людей остались работать на земле, где прусский закон 1851 года запрещал им собираться вместе и бастовать. На самом деле лучшим способом выжить для сельскохозяйственного рабочего было прослужить двенадцать лет в армии, а затем искать должность мелкого чиновника. Поскольку большинство офицеров шли в армию из класса землевладельцев и необходимый уровень жизни обеспечивали им их крестьяне, так же как и жалованье, военные Германии всегда подсознательно ассоциировались с фигурой земледельца.

Конец 1870-х годов также был поворотным моментом во внешней политике Германии. Основная цель Бисмарка – сохранение изоляции Франции. Одновременно он желал избежать трений между другими европейскими державами, особенно между Россией и Австрией. Он опасался, что соперничество приведет к тому, что одна из сторон обратится за помощью к французам. Когда происходили события, которые могли вызвать столкновение, как это было на Балканах после 1875 года, он делал все возможное, чтобы приглушить конфликт и найти урегулирование, одновременно стараясь держаться в стороне. Он позволил в 1878 году созвать Берлинский конгресс, на котором назвал себя честным брокером. Некоторые немцы, включая императора Вильгельма и его внука, кайзера, считали конгресс дорогостоящей ошибкой и были уверены, что Бисмарк не должен был вмешиваться. Существовало опасение, что Россия и Австрия могли вступить в войну, и тогда Германии придется или вмешаться, или смириться с разгромом Австрии. Но русским не понравился отказ Бисмарка поддержать их против Австрии, и в 1879 году царь потребовал заверений, что на этот раз поддержка будет. Когда к требованию добавилась смутная угроза, Бисмарк всполошился. Андраши, прогерманский мадьяр, почти десять лет бывший министром иностранных дел Австро-Венгрии, намеревался подать в отставку. Перед уходом Бисмарк уговорил его договориться о тайном соглашении, в котором Германия и Австро-Венгрия пообещают друг другу взаимную помощь, если кто-то из них подвергнется нападению русских, и нейтралитет, если будет иметь место нападение другой страны. Старому императору не понравилась идея назвать возможным агрессором страну, вместе с которой он в юности победил Наполеона, и только настойчивость Бисмарка заставила его подписать соглашение.

Были или нет действия Бисмарка слишком поспешными – вопрос, на который никогда не будет дан ответ. В то, что Россия всерьез обдумывала нападение, поверить трудно. Тем не менее, поставив Германию на сторону одного из двух антагонистов, он создал реальную возможность союза России и Франции. С 1879 года и до самой отставки главной целью Бисмарка было предотвращение превращения возможности в реальность. И в этом он преуспел. То, что он решил поддержать Австрию против России, вполне понятно, учитывая извечное тевтонское презрение к славянам, презрение, корни которого уходят вглубь веков. Кроме того, в Австрии слишком много людей говорили по-немецки. При всем этом Бисмарк, устроив этот союз, соединил Германию с державой, для которой любое расширение принципа национальной независимости стало бы роковым. Двадцатью пятью годами раньше он сам говорил, что ему было бы неприятно, если бы «Пруссии пришлось искать защиту от возможного шторма, пришвартовав наш красивый новенький фрегат к старомодному, изъеденному древоточцем австрийскому линейному кораблю». Но это именно то, что он теперь сделал. Всегда существовала опасность, что Россия, перейдя дорогу Австрии на Балканах, натравит ее на Пруссию. Бисмарк говорил, что такая ссора не представляет интереса для Германии – «она не стоит костей померанского гренадера». Но необходимость не допустить разгрома Австрии никуда не денется, независимо от того, какая страна начнет войну. Не допустить возникновения проблемы можно, только тщательно контролируя австрийскую политику. Вечная бдительность германского министерства иностранных дел с тех пор стала главной страховкой для гренадеров.

Германская политическая сцена в 1889 году

В 1880 году в политике Германии крайнее правое крыло занимали консерваторы. Это были люди, выступавшие против политики объединения Бисмарка и вхождения Пруссии в империю. После этого они относились к Kulturkampf с большой подозрительностью и были частично ответственны за ее вынужденное прекращение. С собственной точки зрения они были правы: если и были шансы сохранения неизменными древних традиций Пруссии в современном мире, они исчезли после слияния ее с Германией. Генерал Мантейфель, ведущая фигура в этом лагере, был крайне раздражен, услышав, что командир Кёльнского гарнизона установил дружеские отношения с несколькими местными купцами. Он призвал к себе одного из коллег этого офицера, и тот его заверил, что, хотя командир гарнизона общается с гражданскими лицами, это не делает его нелояльным. «Очень хорошо, – сказал Мантейфель, – значит, мы можем на него рассчитывать, когда начнется стрельба». Верность старому порядку была ключевым аспектом мышления этих людей, и их поддержка любого конкретного человека или организации зависела от того, насколько, по их мнению, человек или организация способствовали этому. А когда речь шла о короне, их отношение выражалось стишком:

 
Мы отдаем наши судьбы в руки монарха,
Пока он делает, что мы требуем.
 

События доказали, что подразумеваемая сдержанность не является пустой угрозой.

Как английские тори после 1832 года или французские роялисты после 1870 года, эти люди шли не в ногу со всем миром. В отличие от своих иностранных коллег, они не канули в политическое небытие, а нашли союзников. Они видели, что все тенденции времени направлены на уменьшение их власти, но предпочли сопротивляться, а не идти на компромисс. Они осознавали, что сражение, которое они ведут, обречено на поражение. Ими владел страх, и они не признавали рациональных аргументов, если эти аргументы могли ослабить их общее дело. Вместо этого они стремились к рационалистическому обоснованию своих предрассудков, и особенно порицали ценности городского и демократического общества. Наиболее прогрессивные из консерваторов вложили большие средства в свою землю, чтобы модернизировать методы ведения сельского хозяйства, и в результате оказались в долгах и в крайне уязвимом положении в случае экономических спадов. Прибытие дешевого зерна из-за границы сделало их зависимыми от действий государства, и было естественно задаться вопросом: как долго класс, оказавшийся в таком положении, будет сохранять господствующее положение в обществе. Многие утверждали, что империя не должна становиться «благосклонным институтом для бедствующих аграриев». Позиции землевладельцев еще больше ослабели из-за того, что германские крестьяне переселялись в города, а на их место приходили поляки. Все эти факторы тревожили консерваторов, а страхи делали их неистовыми. Тем не менее они занимали довольно прочные позиции не только при дворе, но и в армии и среди чиновников высшего звена. До 1914 года все прусские министры внутренних дел, кроме одного, были юнкеры, а единственный министр, ставший исключением, тоже принадлежал к партии консерваторов. Полностью прусская по происхождению, партия была перестроена в 1876 году, имея в виду привлечение новых членов из других регионов Германии. Это мероприятие имело некоторый успех, однако по очевидным причинам фокус остался к востоку от Эльбы, и там некоторые мелкие фермеры, крестьяне и ремесленники посчитали, что для них будет лучше проголосовать за консерваторов.

Свободные консерваторы, партия, образованная в 1866 году, отличалась тем, что ее члены принимали неизбежность индустриализации, однако старались сохранить старые германские (или прусские) принципы в новых условиях. Среди их лидеров был фон Кардорф, который в 1875 году основал центральный комитет германских промышленников, и фон Штумм-Хальберг, готовый одарить своих рабочих всяческими благами, если они будут делать, что им скажут. Свободные консерваторы были обязаны своим вниманием скорее положению своих лидеров, чем количеству. Их взгляды были близки взглядам самого Бисмарка, которого они всегда поддерживали. По их мнению, базовый прусский принцип suum cuique – каждому свое – подразумевал выдачу каждому все то, на что он имеет право, и не более того. Таким образом, только государство может иметь монополию власти над индивидом. Идея предоставления каких-либо прав союзам рабочих была для них неприемлема, причем они считали вполне естественным, что их собственные союзы такими правами обладают. «Германские работодатели, – говорил секретарь одного из таких союзов в 1889 году, – никогда не станут вести переговоры с рабочими на основе равных прав». Они никоим образом не были заинтересованы в благосостоянии рабочих, однако не были готовы поддерживать опору на собственные силы. Такова была обстановка, в которой в 1881 году Бисмарк представил свои новые проекты, в частности обязательного страхования рабочих (без вклада рабочих) от несчастных случаев и болезней – законодательный акт, создавший европейский прецедент.

Слабость этого взгляда заключалась в следующем: он ожидал, что рабочие будут лояльны тому, в чем они не имели права голоса, и сделал принятие status quo испытанием лояльности. Однако суть народных требований сводилась к желанию иметь право голоса в национальных делах, иными словами, к наличию ответственного правительства. Его появление привело бы прямо к равным правам. Понимая, что эти два аспекта следуют вместе, члены промышленной элиты не были готовы дать ни то ни другое. Они утверждали, что правительство партий будет означать правительство материальных интересов с некоторой степенью внутренних беспорядков, что такая страна, как Германия, окруженная внешними врагами, не может себе позволить. Они не видели или, по крайней мере, не желали признавать открыто, что суть политики – достижение компромисса между конфликтующими материальными интересами, и если появление ответственного правительства на самом деле может привести к гражданской войне, то лишь потому, что они сами не были готовы позволить своим материальным интересам занять второе место. Пока группы, занимающие ключевые роли в государстве, занимают такую жесткую позицию, не существует мирного пути решения внутренних проблем Германии и проблему адаптации Германии к социальным последствиям индустриализации можно лишь временно подлатать, но не решить.

Национальная либеральная партия, образовавшаяся в 1866 году из либералов, которые желали поддержать Бисмарка в объединении нации, были партией, которой в основном отдавала предпочтение промышленная элита, хотя многие ее сторонники и основная часть лидеров являлись выходцами из интеллектуальных и профессиональных классов. События 1870–1871 годов удовлетворили их непосредственные национальные, но не либеральные цели. Вопрос на ближайшие десятилетия заключался в том, как долго они останутся довольны достигнутым и как сильно будут настаивать на продвижении вперед. Которое из двух прилагательных в названии партии будет далее отражать ее истинную суть? Разумеется, были немцы, которые искренне верили, что только в либеральном государстве Германия может быть объединена. Когда Бисмарк продемонстрировал обратное, они стали восхищаться его достижением и перестали требовать дальнейших реформ. К этой тенденции присоединились имущие классы, особенно когда их собственность умножилась. Они цепко держались за установившийся порядок перед лицом растущих требований рабочих. Как в Англии люди, придерживавшиеся либеральных взглядов в 1840-х и 1850-х годах, начали присоединяться к реформированной консервативной партии Дизраэли, так и в Германии богатая буржуазия стала объединяться с правящими классами. Этот процесс был идеологически оправдан теорией, что личные свободы и местное самоуправление имеют большее значение, чем парламентские и правительственные меры. Существование законов, закрепляющих это, дало Германии собственную форму либерализма. Авторитарное государство – Obrigkeitsstaat – было заменено государством, в котором верховенствует закон – Reichsstaat, наделяя каждого гражданина правами и обязанностями. Адекватность этой теории была ограничена. Местное самоуправление, предоставленное прусскими законами 1872 и 1875 годов, не слишком ограничивало власть знати и бюрократии. Но всех устраивал тезис о специфическом германском решении проблем, привнесенных в Центральную Европу инновациями с запада.

Другие либералы оправдывали бездействие, утверждая, что необходима пауза, чтобы средние классы сумели набраться в местном правительстве опыта, которого им катастрофически не хватает.

Суровое испытание взглядов национальных либералов имело место в 1878 году, когда Бисмарк предложил ввести тариф и лишить социалистов права на собрания. В конце концов, это раскололо партию, в полном соответствии с объявленным намерением Бисмарка прижимать ее сторонников к стене, пока они не завизжат. В 1880 году двадцать восемь членов левого крыла откололись от партии, образовав прогрессивную партию. Остальные приняли тарифы (которые в полной мере устраивали крупных промышленников в их рядах) и продолжили поддерживать Бисмарка. Разногласия между ними и свободными консерваторами существенно уменьшились, и они стали двумя партиями «истеблишмента» во Втором рейхе. Правда, временами возникали спорные вопросы, вызванные разницей их происхождения. Прилагательное национальный в названии одержало верх над прилагательным либеральный. Национальные либералы стали партией национального возвеличивания за границей, которая больше всех говорила о необходимости для Германии пробиться в мировые державы. В последующие годы они всячески продвигали создание германского военно-морского флота. Профессоры и журналисты, коих было немало в рядах этой партии, вместо того чтобы в полной мере осознать, как многим победы 1866 и 1870 годов обязаны необыкновенной политической ловкости и лучшей военной организации, не только создали ошибочный миф о неизбежности прусской гегемонии, но также позволили себе опасное извращение логики. Они считали сам факт германского успеха доказательством того, что германская культура и мораль выше всех других, и делали ошибочные выводы. Они утверждали, что Германия не только имеет право на господство, но также может быть уверена в будущих победах.

Когда последующие поколения и социальные группы среди германского среднего класса достигали зрелости, они имели тенденцию приспосабливаться к стандартам, которые находили господствующими, вместо того чтобы отвергать эти стандарты и создавать свои собственные. Общественные институты, в первую очередь студенческие коллективы и система офицеров-резервистов, укрепляли эту тенденцию. За это были в ответе одержимость национальным единством и нервозность касательно рабочих. Однако средние классы в своем стремлении приспособиться довели свой поведенческий кодекс до искажения и установили идеал, требовавший слишком многого от человека. Общество, демонстрировавшее восхищение, было в основном мужским. Оно делало преувеличенный акцент на жесткость, самопожертвование и дисциплину. Эти качества, разумеется, имеют место во всех реалистических философиях жизни. Но если они не уравновешены другими соображениями, они формулируют требования, которые большинство индивидов не в состоянии выполнить. Любое общество, в котором они доминируют, вероятнее всего, полно всякого рода напряженностями, по большей части объясняющимися тем фактом, что его члены стремятся к строгости поведения и опасаются, что не сумеют ее поддерживать. Это, в свою очередь, является причиной отчаянных попыток подавить недостаток уверенности. Люди заставляют себя к отношениям и действиям, которых, по их мнению, от них ожидают, и неизбежно перегибают палку.

Таким образом, в Германии мягкость и нежность стали табу, милосердие и терпимость легко осуждались вместе с ними. Превозносилось насилие, и никого не заботило его влияние на других людей. Смелость превратилась в презрение к скромности и здравому смыслу, уверенность в себе – в презрение ко всем, кто не относится к касте военных, дисциплина – в безусловную покорность, патриотизм – в очевидную жажду господства. Закон, что материальные ресурсы бесполезны без воли их использовать (теоретически сформулированный в 1808–1813 годах и проиллюстрированный на практике в 1864–1870 годах), стал уверенностью в том, что для упорных людей возможно все. Конечно, в Пруссии всегда существовала тенденция слишком сильной приверженности к такому подходу к жизни, однако в ранней Пруссии он не был неуместным для землевладельцев, все еще придерживавшихся феодального уклада. И принятая на вооружение бизнесменами и интеллектуалами среднего класса в Европе середины девятнадцатого века, она не только стала угрозой для других, но также давала ее приверженцам искаженное представление об окружающем мире. А поскольку нежность – естественное человеческое чувство, побочным продуктом его подавления стала другая крайность – повышенная сентиментальность. Более того, необходимость индивида иметь уверенность, что он не окажется неадекватным в момент кризиса, помогла укрепить прусскую догму о безусловной покорности государству. Делая то, что ему указывает правительство, индивид мог надеяться максимально снизить риск, что он подведет родное отечество. Понятно, что тенденция приспосабливаться и преувеличивать не была всеобщей. Многие немцы придерживались более уравновешенных взглядов на жизнь, а у некоторых даже хватало характера бросить вызов установившимся стандартам (интересно, сколько из них уехали жить за границу?). В отличие от других стран, их было не так много, и они не обладали достаточным влиянием, чтобы изменить моральный климат. Легче всего было выглядеть непримиримыми, и немцы, которые избрали именно этот подход, вероятнее всего, голосовали за национальных либералов.

Члены прогрессивной партии – прогрессисты – это обратная сторона медали. Эти люди отказались пожертвовать либеральными принципами ради национальных интересов. Они переняли у британцев убеждение, что индивида следует оставить в покое. Государство и церковь не должны вмешиваться ни в его личную жизнь, ни в бизнес. В эту партию вступали мелкие бизнесмены и интеллектуалы, хотя среди ее лидеров был и крупный банкир Джордж Сименс. Будучи по большей части индивидуалистами и людьми принципа, они имели склонность к внутренним раздорам, снижавшим их политическую эффективность. Как аграрии, только в ином смысле, эти люди желали повернуть время вспять, свергнуть империю, созданную Бисмарком, и вместо нее создать конституционное государство по британской модели. Получи они шанс это сделать, немедленно вступили бы в конфликт со всеми без исключения партиями правого крыла, которые вряд ли стали бы ограничиваться в своей оппозиции конституционными средствами. Поэтому представляется крайне маловероятным, что они могли в 1848–1870 годах победить.

Но одной из крупных проблем Бисмарка была мысль об альтернативном правительстве, сосредоточенном вокруг канцлера из прогрессистов, которое он попытался высмеять, назвав «Германским кабинетом Гладстона». Довольно долго прогрессисты были склонны вздыхать и страдать по недостижимому, а не трудиться ради практических целей в контексте Второго рейха. Только в конце века положение дел начало меняться.

Партия центра (центристская партия) была необычным явлением для девятнадцатого века. Это была партия, основанная на религиозных принципах, и являлась политической организацией католической церкви. Хотя много католиков жило в Силезии и Познани, основные силы германского католицизма всегда находились на юге и западе. Партия центра была антипрусской и выступала против любого дальнейшего расширения федеральной власти. Считая, что правительство, подчиненное рейхстагу, будет стараться укрепить этот орган за счет государств Германии, центристы с подозрительностью относились к предложенным левым крылом реформам. Католические принципы сделали их противниками и индивидуализма, однако они симпатизировали корпоративным идеям. Бисмарк не смог заставить себя поверить организации, которая подчинялась силе вне Германии, и даже после 1880 года, когда антикатолические законы постепенно перестали действовать, он не желал полагаться на голоса центристов для обеспечения большинства. Между тем почти не было разницы между католиками-землевладельцами из Силезии и Южной Германии, которые в то время доминировали в партии. Группы недвусмысленно считались консервативными. Церковь всегда имела тенденцию поддерживать власть против революционного движения. Чтобы добиться своего, центристам приходилось продавать голоса правительству. В этом процессе возможность ведения переговоров лидерами зависела от верности рядовых членов. Партия центра была самой дисциплинированной из германских партий. Пока социалисты и прогрессисты набирали голоса за счет консерваторов и либералов, постепенно возникало искушение считать центристов правительственной партией. И все же Бисмарк доверял своим инстинктам. Многие католики в Южной Германии были маленькими людьми, а многие рабочие в Рейнской области и Силезии являлись католиками. Более того, католицизм вовсе не исключал живого общественного сознания. А значит, на центристов не могло не повлиять изменение социальных основ Германии. В свое время должно было получить развитие левое крыло, если не до такой степени, чтобы люди пошли на революционные баррикады, но также представлялось маловероятным, что они были готовы стоять насмерть за существующий порядок.