Текст книги "Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне"

В 1874 году он принял первое причастие – более суровое испытание в Германии, чем в Англии. Родители хотели доверить его подготовку протестантской ассоциации, но дед настоял, чтобы, в соответствии с прецедентом, был задействован придворный капеллан. На церемонию прибыл дядя Берти, привезший в подарок для королевы большой портрет принца-консорта. В следующем году Вильгельм и его брат Генрих были отправлены учиться в лицей в Касселе, где, помимо учебы, он написал трагедию о Гермионе. Обучение в такой школе – инновация в обучении прусских принцев, которые обычно в этом возрасте проходили начальную военную подготовку, что вызвало самые разные комментарии. Люди говорили, что родители хотят воспрепятствовать желанию его деда, чтобы принц как можно больше появлялся на публике. Впрочем, королева действительно всячески противилась этому. Став императором, Вильгельм как-то заявил на образовательной конференции, что лично обучался в Грамматической школе и не понаслышке знает, что там происходит. Он считает, что слишком мало внимания уделяется классике и науке и слишком мало – формированию характера и нуждам практической жизни. Тот факт, что этот взгляд вряд ли был новым, не делает его неверным, но нельзя не задаться вопросом, может ли считаться положение Вильгельма – десятого ученика в классе из семнадцати человек – достаточным основанием для него. Многие считали, что принц не в состоянии сосредоточиться ни на чем, и даже сам Хинцпетер признавал, что такая трудность существует. Другие утверждали, что мать и домашний учитель слишком перегружают его. Возможно, усилия, которые он тратил на преодоление последствий своего физического увечья, не оставляли ему энергии ни на что другое.

В 1877 году принц достиг совершеннолетия. Бабушка, понимая, что он уже слишком взрослый для портретов, пожаловала ему рыцарский орден. В сравнении с обращением с ним императоров России и Австрии и деда с его дядями он считал, что с ним обошлись скупо, и вынудил мать заявить, что, «если сам Вилли вполне доволен орденом Бани, нация ожидала Подвязки». Королева, сознавая или нет, что на самом деле все наоборот, хорошо поняла намек. В это время Джоветт через Мориера попытался заманить принца в Баллиол, где он бы стал учеником Тойнби и Грина, современником Милнера и Курзона. Но даже Баллиол едва ли мог ликвидировать сложности характера Вильгельма, скорее, наоборот, усилил бы их. Так или иначе, столь заманчивая возможность так и не была реализована, ив 1877 году принц отправился на четыре семестра в Бонн, как это сделал его отец до него.

В Бонне принц посещал лекции по истории и философии, праву, искусству, политике, экономике, государственному управлению и науке. (Было бы интересно узнать, привлек ли кто-нибудь его внимание к трудам «академических социалистов» – Вагнера, Брентано и Шмоллера, которые как раз в этот период бросили вызов доктрине, что национальная экономика подчиняется неизменным природным законам, которые бесполезно пытаться изменить.) Диапазон наук был очень широк для человека, который испытывает трудности с концентрацией, и на протяжении всей своей жизни Вильгельм страдал от избыточных знаний. Немецкий эксперт Рудольф Гнейст, обучавший Вильгельма конституционному праву, говорил, что, как и любой королевский отпрыск, которым слишком много льстили в детстве, принц верил, что знает все, и ему не надо учиться. Получив информацию, он тут же забывал ее, как избыточный балласт. Мать жаловалась, что он ни на что не смотрит, ни к чему не проявляет интереса, не любуется превосходными пейзажами и не заглядывал в путеводители или любые другие книги, чтобы получить информацию о достопримечательностях, которые стоит посмотреть. Вместе с тем он почти сразу стал членом самого шикарного студенческого клуба, «Боруссия», хотя отказался от обязанности вести дуэли. Он также произнес свою первую публичную речь, посвященную фальшивому генералу на кёльнском карнавале. Весной 1878 года он поехал в Париж на Всемирную выставку. Он никогда не возвращался в город, где его дядя чувствовал себя как дома. Впрочем, это упущение, возможно, было вызвано отказом французского правительства приглашать в гости правителя завоевавшей его страны, чем безразличием самого правителя к столичным красотам. Англию, однако, принц посещал неоднократно. В 1877 году он ездил в Каус и Осборн, а в 1878 году совершил тур, включивший Илфракомб. Затем он отправился в Балморал, где снова надел килт и принял участие в преследовании оленя. Похоже, он так и не понял привлекательности процесса, во всяком случае, так следует из его описания, в котором говорится, что ему и подручному потребовалось целых три часа, чтобы выследить оленя. Также он был под впечатлением того, что охота на лис ведется все лето.

До этого момента комментарии, касающиеся характера принца, были в основном благоприятными. Когда ему было восемь, его мать написала: «Вилли – милый, интересный, очаровательный мальчик, умный, забавный, обворожительный. Невозможно его не баловать. Он растет очень красивым, и его большие карие глаза становятся то задумчивыми и мечтательными, то начинают сверкать лукавством и весельем».

Когда принцу исполнилось двенадцать, тон ее писем был таким же: «Уверена, когда ты его увидишь, он тебе понравится. У него приятные дружелюбные манеры Берти, и он может быть очень обаятельным. Возможно, у него нет блестящих способностей, сильного характера и талантов, но он хороший мальчик, и, надеюсь, из него вырастет полезный человек…Он уже всеобщий любимец, поскольку очень живой и умный. Он смесь всех наших братьев – ему мало что досталось от папы и прусского семейства».

В том же году бабушка нашла его «не только любящим и приятным мальчиком, но и разумным, способным понимать намеки». В 1874 году супруга британского посла писала: «Всех, кто имеет удовольствие разговаривать с принцем Вильгельмом, привлекает его естественный шарм и дружелюбие, ум и прекрасное образование».

Разумеется, некоторые недостатки тоже не оставались без внимания. Его мать утверждала, что он склонен к эгоизму, доминированию и гордости. А Хинцпетер называл его «мой дорогой любимый проблемный ребенок». Ко времени его отъезда из Бонна у принца появились бунтарские черты, которые не могли не вызвать тревогу. Уже говорилось о его критике Бисмарка из-за Берлинского конгресса. Он не соглашался с противодействием его отца тарифам. Все эти тенденции усилились, когда в 1879 году он приехал в Потсдам и стал младшим офицером гвардии. К его двадцать второму дню рождения его мать с удивлением обнаружила, что этот сын никогда не был ее.

Ранее уже упоминалось об обстоятельствах, ставших причиной необычайно строгого кодекса поведения мужчины, которого следовало придерживаться, чтобы быть принятым в германское общество, и о возникших в результате напряжениях. В таком обществе давление на наследника трона намного выше, чем на обычного человека, и потому риск появления в нем внутренних напряжений тоже больше. Один из сыновей Вильгельма сказал, что, дабы избежать давления в излишней «мягкости», отец заставил очерстветь свое сердце, что было совершенно не в его характере. Американский дантист Вильгельма говорил, что он всегда контролировал себя и мог собраться и расслабиться по собственной воле. Находясь на улице или выступая перед публикой, он напяливал на себя саму властную и суровую личину. Оказавшись вне поля зрения других людей, он расслаблялся и становился собой. В этом он напоминал отца, который делал со своим лицом то же самое. А прадедушка кайзера герцог Кентский превращался, руководствуясь ошибочным чувством долга, из приятного доброго человека в свирепого садиста-лунатика: «На государственных мероприятиях кайзер имел обыкновение принимать очень суровое, если не отталкивающее, обличье. М. Жюль Камбон [французский посол] был потрясен таким выражением лица, когда вручал ему верительные грамоты, и вышел, испытывая ощущение, что его величество делал над собой очень большое усилие, чтобы сохранить это суровое, но исполненное достоинства выражение, подходящее суверену. Для него было огромным облегчением, когда официальная часть мероприятия закончилась, он смог расслабиться и начать легкую беседу, которая намного больше соответствовала характеру его величества».

Член его штаба рассказывал о своего рода застенчивости, которую Вильгельму приходилось преодолевать, зачастую прибегая к напускной веселости, вызывавшей непонимание. Он как-то раз едва не устроил международный скандал, ущипнув за зад короля Болгарии. В случае с Вильгельмом ситуация усугублялась увечной рукой. У него были более высокие стандарты, к которым он стремился, чем у других, и меньше возможностей для их достижения.

Но это была еще не вся проблема. Вильгельм стал продуктом не одной, а двух культур. Перед ним было два идеала – прусского юнкера и английского джентльмена-либерала. Каждый происходил из своей собственной особенной среды, и, поскольку две среды сосуществовали на одном континенте и в одно время, далеко не все понимали, что они представляют собой разные стадии социального роста. В то время как каждый идеал имел качества, которые другой уважал, убеждение каждого, что он являет собой материально более высокую пропорцию истины, мешало взаимопониманию. Достижения Британии в середине восемнадцатого века оказались настолько зрелищными, что породили убеждение в нахождении решения, но не для социальных проблем конкретной эпохи и региона, а для всех и навсегда. Тенденция разговаривать так, словно Бог принял британскую национальность, и относиться ко всем прочим как к более низким существам вызывала и противодействие, и подражание. Вильгельм однажды писал о «той же самой надменности, той же самой переоценке». В Германии отношение к англичанам стало проблемой внутренней политики. О ней говорили во дворце родителей Вильгельма. Из-за нее он нередко спорил с матерью. Она стала причиной глубоко укоренившегося раскола его собственной личности.

Кронпринцесса Виктория, супруга Фридриха, была, как и королева Виктория, упорной и склонной к доминированию женщиной, старалась оказать влияние на сына, правда, периодически достигала обратного. Она ненавидела Вагнера, и он тут же заявил о своей любви к этому композитору, хотя позже недоумевал: «Почему люди создают такую шумиху вокруг этого человека? Он, в конце концов, обычный дирижер». Ее попытка навязать ему свои взгляды и стандарты, которые она считала лучшими для него, произвела, как это нередко бывает с молодыми людьми, обратный эффект. Его реакцию облегчил тот факт, что под рукой были альтернативная – прусская – точка зрения и множество людей, готовых внушить ее принцу. Рассказы о том, что его мать испытывала отвращение к его увечной руке, едва ли можно считать аутентичными, но их существование и болезненное лечение, которому принц подвергался, привели к напряженности в отношениях между матерью и сыном.

И все же кронпринцесса в немалой степени способствовала формированию характера сына. От нее Вильгельм унаследовал, хотя, вероятнее всего, не заметил этого, самые разные вкусы: любовь к свежему воздуху и физическим упражнениям, к чистоте, к ранним подъемам, увлеченность искусством и даже склонность к морской болезни. Тому, кто отмечал, что предотвратить болезнь легче, чем ее вылечить, Вильгельм отвечал: «Самое большое значение имеет мыло». Он унаследовал и более существенные черты: сильное телосложение, без которого не смог бы справляться со своими ежедневными обязанностями, быстрый пытливый ум, интеллект, бывший всегда под властью эмоций, занятость собой, что делало его нечувствительным к взглядам других людей, неспособность оценивать характеры. Его близкий друг князь Эйленбург как-то сказал, что полное отсутствие проницательности в этом отношении – уязвимая черта Вильгельма. После восхождения на престол он сказал британскому послу: «У матери и у меня одинаковые характеры. Я его унаследовал от нее. Эта хорошая упрямая английская кровь течет и в ее, и в моих жилах. В результате, если мы в чем-то не согласны, положение становится напряженным».

В точности так же, как наследственность обусловила его характер, несмотря на все его попытки освободиться, Вильгельм так никогда и не смог избавиться от внушенного ему в младенчестве уважения к английским идеалам и обычаям. В 1911 году он сказал Теодору Рузвельту: «Я обожаю Англию». Он хотел, чтобы англичане принимали его на своих условиях, и остро переживал свое неумение добиться этого. Правда, недовольство часто выражалось в высмеивании того или иного аспекта.

«Кайзер часто критиковал Англию; он всегда делал это нетерпеливо или раздраженно, как бывает, когда критикуешь родственника, которого искренне любишь и восхищаешься им, но который тебя не всегда понимает и ценит. Это было большой проблемой. Кайзер чувствовал, что его никогда не ценили и толком не понимали королева Виктория, король Эдуард, король Георг, да и весь британский народ. Чувствуя собственную искренность и веря в себя, он пытался навязать свою личность нам. Как способный актер в любимой роли иногда старается привлечь аплодисменты и восхищение публики, которых не сумел добиться шармом и искусностью, переигрывая, так и кайзер пытался завоевать британское общественное мнение делами, которые настраивали нас против него или, что еще хуже, вызывали скуку или смех».

Но желание быть английским джентльменом все время чередовалось с желанием оставаться прусским принцем, и одно из них пыталось разрушить другое. Напряжение между ними, вкупе с физической немощью Вильгельма и напряжениями, и без того существовавшими в прусском обществе, – ключ к его характеру – постоянно взвинченному, беспокойному, неуверенному в себе, – ведь уверенность приходит только с целостностью – живое воплощение Зимри Драйдена. Чувство долга, выработанное воспитанием и сохранившееся навсегда, было еще одной преградой, не позволявшей Вильгельму расслабиться. Не безмятежность или готовность оставить кого-то в покое, существовавшая в семье – мы замечали обратное в принце-консорте и королеве Августе. А у прадеда, Фридриха Вильгельма, и двух прапрадедов принца, Георга III и царя Павла I, постоянная тревожность завершилась умственным расстройством.

Обычный продукт напряженности – бегство от действительности, и нет никаких сомнений в том, что Вильгельм жил в основном в собственном мире. Только в этом случае имело место бегство не в вымышленный мир мечтаний и грез, а в некую версию реального мира, имевшую только ограниченное отношение к реальности. «Он был такой хороший актер, – говорила княгиня Дейзи фон Плесе, – он мог заставить себя сделать что угодно». Сара Бернар на вопрос, как она общается с принцем, ответила: «Превосходно, ведь мы оба актеры». Он всегда играл какую-то роль. В его обширном репертуаре три роли были самые любимые: Фридриха Великого, английского милорда и Бисмарка. Для обычного человека слабость может быть обворожительной. Для человека, занимающего ключевой пост в ключевом европейском государстве, когда Европа считалась центром мира, это большое неудобство. И конечно, наступали моменты, когда иллюзии грубо утрачивались, когда свет рампы гас, а портальная арка на авансцене, прилежно возводимая услужливыми придворными, рушилась. Тогда имперский позер оказывался при ярком дневном свете, в окружении не рукоплещущих зрителей, а холодных критичных мужчин и женщин, с жизнями которых он играл. Большая часть его жизни (как, впрочем, и у других людей) была иллюзией, своего рода постоянной ловкостью рук, чтобы поддержать его эго (или даже его подсознание) и скрыть истинное положение дел. Вильгельм мог легко заставить себя поверить во что угодно, в то, что он хочет, даже не осознавая всю степень своего лицемерия. Несколько раз он подходил к грани умственного расстройства. К счастью для него, решимость смотреть на мир сквозь сделанные своими руками очки в какой-то момент вновь заявила о себе, и он умер в довольно распространенном убеждении, что его несправедливо оклеветали. Как-то раз, жалуясь на то, что его не понимали окружающие и ему никогда не говорили правду, он позволил слезе упасть на свою сигару. Этот инцидент, смесь искренности и игры, уныния и роскоши, является воплощением его характера. Но хотя над ней легко можно посмеяться, перед историками возникает вопрос: насколько был, учитывая общий фон, ожидаем другой результат. Как однажды сказал эльзасский депутат, кайзер был «продукт своего окружения».

В такой ситуации многое зависит от женщины, на которой такой человек женится. В этом отношении Вильгельм поступил наверняка. В феврале 1880 года он обручился с Августой Викторией Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Авгу-стенбург, которую обычно называли Дона. Ее отец – герцог Августенбург. В 1864–1865 годах Бисмарк перевел его в Шлезвиг-Гольштейн. Кронпринц и кронпринцесса тогда поддерживали герцога. Ее бабушка была сестрой королевы Виктории через первый брак герцогини Кентской, а ее дядя, Кристиан, был женат на дочери королевы Елене и, таким образом, стал дядей Вильгельма. Вильгельм женился молодым, чтобы обрести больше свободы. Дона была старше его. Впоследствии его мать писала, что якобы она устроила этот брак. Вильгельм в мемуарах утверждал, что так и было[4]4
  Дж. Смит утверждает, что предложение было сделано Вильгельму графиней фон Вальдерзее в 1880 году или около того, после визита Вильгельма к ним в Ганновер, когда принцу только что исполнилось двадцать один год. Только здесь не все ясно. Во-первых, об этом больше нигде не упоминается. Во-вторых, супруги Вальдерзее были склонны к преувеличениям, поэтому к их свидетельству следует относиться с осторожностью. Кроме того, такое утверждение противоречит Понсонби. И наконец, генерал Вальдерзее в своих дневниках не упоминает о визите принца в Ганновер, а, наоборот, 6.12.1882 пишет так, словно только что познакомился с принцем.


[Закрыть]. Но в то время она желала, чтобы Вильгельм сначала посмотрел мир. Кроме того, выбор невесты вызвал, мягко говоря, удивление. Широко распространилась идея, что она не ровня принцу. Между тем с самого начала молодая пара выказывала нежную привязанность друг к другу. А когда они приехали с первым визитом в Англию навестить общих дядю и тетю в Камберленд-Лодж, Дона понравилась королеве Виктории.

Дона была простой личностью, лишенной воображения, почти без интеллектуальных интересов и без талантов. Принцесса Радзивилл утверждала, что это хорошая, дружелюбная женщина, которая никогда не читает газет и понятия не имеет, что происходит в политике. Дейзи фон Плесе считала ее «милой, но глупой».

«Одежда и женщины – единственное, о чем она могла говорить, поскольку это было единственное, что она знала и понимала. Только она, одна фрейлина, я и дети. На ней было шифоновое платье с длинным шлейфом, большая уродливая шляпа, украшенная перьями. Такого же типа одежда была на ней во время ужина на Гогенцоллерне в Киле, вместо простого платья для яхтинга…Для женщины, занимающей такое положение, она была полностью лишена живости ума, понимания, собственных мыслей. Она как хорошая спокойная корова, у которой есть телята, – она медленно жует траву и думает о чем-то своем. Я часто смотрела ей в глаза, надеясь увидеть в них проблеск хотя бы чего-то, пусть даже только удовольствия или грусти. Но они были абсолютно пустые, стеклянные».

Более умные сестры редко бывают непредубежденными свидетелями; и в Берлине в консервативных кругах Дону считали «отличной женщиной». Одна из приближенных кронпринцессы сказала, что она жила среди сельской знати и потому располагала сведениями о настоящих корнях нашей силы. Ее свекровь поняла намек. Вильгельму с ней было скучно; он находил компанию только с ней одной крайне утомительной. Решив, что женщина никогда не будет доминировать над ним, как над его отцом, он выказывал достойное сожаления отсутствие предупредительности к ней, когда речь шла о мелких вопросах. Но Дона оставалась преданной ему и старалась не упускать его из виду. Она была палачом стабильности в его беспокойном мире, и, помимо того, что в 1882–1892 годах подарила ему шесть сыновей и дочерей, делала все возможное, чтобы подарить ему покой. Она даже поставила на его стол лампу с абажуром, на котором написала синими буквами: «Тот, кто возобладает над собой, побеждает». Хинцпетер, познакомившись с ней, выразил облегчение. По его мнению, отныне рядом с Вильгельмом будет тот, кто понимает его и симпатизирует его слабости. Дона писала Гогенлоэ: «Несмотря на то что [кайзер] обладает исключительными талантами и я, как его жена, с гордостью утверждаю, что в Европе больше нет такого талантливого монарха, он еще очень молод, а в юности человеку свойственно действовать спонтанно».

Более того, способность Доны держать Вильгельма в руках усилилась благодаря тому, что она могла удовлетворять его сексуальные аппетиты. Нет никаких оснований сомневаться в утверждении Бисмарка, что они были велики. Женщины всегда окружали кайзера. Он не мог обходиться без женского внимания и понимания. Он был чрезмерно строг с сыновьями, но безбожно баловал свою единственную дочь. Его отношения с друзьями-мужчинами, такими как граф (позднее князь) Эйленбург, всегда содержали эмоциональный элемент. Он часто щипал молодых людей за щеки и шлепал ладонью по заду. Тем не менее, хотя подобные привычки у правителя достойны сожаления, едва ли их можно считать доказательством извращений. Полное отсутствие каких бы то ни было доказательств его супружеской неверности представляется весьма примечательным, тем более учитывая число людей, которые хотели бы поймать его на грехе. Любые возможные отклонения, безусловно, сильно расстроили бы Дону, поскольку она была глубоко религиозна и нетерпима в вопросах нравственности и много внимания уделяла строительству церквей. Отправившись с визитом к папе, она надела шляпу вместо привычной мантильи. Она настояла на увольнении управляющего берлинскими театрами за то, что он разрешил актрисам появляться на сцене весьма скудно одетыми. По ее требованию «Саломея» Штрауса была снята с репертуара за богохульство. Хотя она не слишком активно вмешивалась в политику, ее взгляды были традиционными, а влияние направлено против инноваций. Она считала либерализм предательством, тарифы – необходимостью, а Британию – гибельной угрозой. Ее супругу часто приходилось себе напоминать, что она выросла в Примкенау, а не в Виндзоре. Со временем, когда не стало других советников, Вильгельм сделался зависим от нее. Он был уверен, что Дона всегда даст ему совет, хотя мог сомневаться в ее мудрости. Это было неудачей и для него, и для Германии, но Вильгельм был бы последним, признавшим это.

Дона прибыла в Берлин для бракосочетания в пятницу 25 февраля 1881 года и на следующий день с помпой въехала в город. У Бранденбургских ворот ее встретили стаи белых голубей. Единственную раздражающую ноту внес некий рекламный агент, который умудрился разместить в процессии рекламу швейных машинок «Зингер». Свадебная церемония прошла воскресным вечером, и за ней последовало традиционное факельное шествие в Белый зал, где тридцатью годами позже Вильгельм объявит рейхстагу, что Германия вступила в войну. Сначала новобрачный, сопровождаемый пажами с канделябрами в руках, провел каждую принцессу по залу, чтобы они поклонились императору и императрице. Затем выбранный мужчина провел по тому же маршруту новобрачную, и далее последовали все королевские особы. К тому моменту, как была сделана сотня кругов по залу, собравшиеся гости, вероятно, валились с ног от усталости и скуки. После этого новобрачная удалилась и послала гостям свою «подвязку». Этот плутовской обычай сохранился с древних времен, но теперь подвязку заменила белая атласная ленточка, похожая на книжную закладку, с вышитыми инициалами, короной и датой. На следующий день был банкет и представление «Армиды» Глюка. Только в среду новобрачные смогли покинуть мероприятие, да и то они не уехали дальше Потсдама.

В качестве их резиденции там был выбран Мраморный дворец, расположенный к северу от города, однако он требовал перестройки, и, как было и с родителями Вильгельма, первый год совместной жизни они провели во временном жилище – в неиспользовавшемся замке. Осенью 1881 года принц был произведен в майоры, а годом позже переведен из пешей гвардии в гусары. Зимой 1882/83 года все дни недели по утрам он работал по два часа с губернатором Бранденбурга. Это, а также изучение права в Бонне, были единственными «курсами государственного управления», которые он окончил. Говорят, он написал несколько военных меморандумов, включая трактат о бесполезности церемониальных парадов. Также он вел активную социальную жизнь, включая такие развлекательные мероприятия, как пивные вечеринки в доме генерала фон Верзена. Компания на таких вечеринках была смешанной и включала Марка Твена, который не развлек Вильгельма (хотя Брет Гарт был его любимым автором). В это время он познакомился с двумя влиятельными людьми, графом Филиппом цу Эйленбургом и генералом графом фон Вальд ерзее.

Впервые Вильгельм встретил Эйленбурга на охоте в 1885 году. Граф был старше принца на двенадцать лет, имел множество талантов и врагов, обладал бесконечным обаянием и величайшей компетентностью. Аристократ, дипломат и творческая личность, он много лет был ближе к Вильгельму и оказывал на него большее внимание, чем кто-то другой.

«Его поэтическое воображение было способно на все. Как часто я читал его сочинения, в которых он описывал свои сердечные дела с женщинами, и думал: „Боже! Что этому человеку довелось пережить!“ Позднее я навел справки и выяснил, что все это было обыденностью и не имело никакого трагического подтекста. Но сам он твердо верил, что пережил все описанное. Когда он что-то рассказывал, его истории обычно менялись до неузнаваемости, но, если ему на это указывали, он приходил в ярость, искренне убежденный, что не говорит ничего, кроме правды».

Дружба, изначально основанная на общей любви к северным балладам и баварскому искусству, быстро развивалась, и со временем друзья стали обмениваться мнениями по всему комплексу современных вопросов, от спиритуализма до сионизма. Эйленбург, который ясно видел недостатки Вильгельма, был одним из немногих людей, которые, во-первых, имели смелость говорить, когда видели совершенную ошибку, а во-вторых, могли критиковать принца, не лишившись его привязанности. Поскольку граф был слишком интеллигентным человеком, чтобы стать реакционером, это сделало его непопулярным среди тех, над кем он взял верх. Появились слухи о грубом влиянии подпольной камарильи, с намеком на замок Либенберг, принадлежавший Эйленбургу, где Вильгельм был частым гостем. Возникали даже слухи о гомосексуализме. Что касается этого, практически нет сомнений в том, что Эйленбург, хотя был счастливым мужем и отцом, имел гомосексуальные склонности и в его характере определенно имелись женоподобные черты. Хотя никто так и не доказал, что эта особенность отрицательно повлияла на советы, даваемые графом Вильгельму. Если иногда он настаивал на назначении кого-то из его друзей на высокую должность, то всегда был твердо убежден – и не только он, – что они полностью соответствуют должности. Эйленбург был слишком поверхностным, чтобы стать серьезным художником, а для государственного деятеля ему не хватало решительности. В целом он служил Вильгельму мудро и преданно, почти ничего не получая взамен.

Генерал граф фон Вальдерзее, получивший прозвище Барсук за привычку совать нос в чужие дела, являлся одновременно и более старым знакомым, и более одиозной фигурой. Его склонность к политическим интригам отличала его от большинства военных коллег. Назначенный в 1882 году генералом-квартирмейстером или, по сути, заместителем начальника Генерального штаба, он проявил себя активным и амбициозным протагонистом военного влияния вообще, и особенно на своей должности. Он не только старательно навязывал свои взгляды Вильгельму, но и сумел продвинуться, когда фельдмаршал фон Мольтке ушел в отставку. В 1883 году он выжил с должности военного министра, поскольку тот был слишком уступчив в отношениях с рейхстагом. Также он настоял, чтобы преемник военного министра еще до назначения позволил обеспечить начальнику Генерального штаба прямой доступ к императору и передать имперскому военному кабинету ответственность за все назначения в армии. Эти две перемены не только достигли своей цели – оттеснили рейхстаг еще дальше от права голоса в военных делах, но и дали армии три головы вместо одной. Вальдерзее раньше говорил, что, «если Генеральный штаб не избавится от зависимости от военного министерства, мы придем к французскому положению дел, где министр командует армией». Вальдерзее помогала и всячески поддерживала очень энергичная жена-американка, которая уже проводила в последний путь двоюродного дедушку Доны и которая совмещала активные проповеди с продвижением самой себя. Вильгельм никогда не встречал подобных людей и сразу оказался под ее влиянием. Она оказала положительное воздействие на его привычки, поскольку была против сигар, грязных картинок и сквернословия. Не обошла она своим вниманием и его политическую позицию. Она дала ему две вещи, в которых Вильгельм больше всего нуждался, – сочувственную аудиторию и ощущение защищенности. Понятно, что дружба была эмоциональной – учитывая характеры двух друзей, она не могла быть иной, – но тот факт, что Дона на протяжении всего времени оставалась в теплых отношениях с графиней, исключает возможность нарушения границ приличий[5]5
  Смит тем не менее утверждает, что многочисленные истории о любовной связи между принцем и графиней Вальдерзее имели под собой основание. Убедительные свидетельства этого, разумеется, получить трудно. Однако утверждение мистера Смита было бы более приемлемым, если бы он хотя бы упомянул, на чем оно основано. Поскольку все другие свидетельства указывают на обратное, его можно считать недоказанным. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Хотя Вильгельм в свое время начал видеть насквозь обоих Вальд ерзее, так же как они видели насквозь его, генерал вначале был в восторге от своего протеже. «Принц Вильгельм более, чем обычно, энергичен, вникает во все детали, относится к делам серьезно и сознательно… Если его родители имели цель сделать из него конституционного монарха, готового склониться перед правлением парламентского большинства, они не преуспели. Представляется, что они добились обратного». «Принц Вильгельм – странный молодой человек, но доказывает свой решительный характер, а это самое главное».

Чета Вальдерзее устроила салон в своей квартире в резиденции Генерального штаба, недалеко от Бранденбургских ворот, который часто посещали Вильгельм и Дона (в перерывах между рождением детей). Интересы гостей были самыми разными и не ограничивались этим миром. По вечерам в среду группа уважаемых гостей собиралась для молитвенной встречи, которую вел духовник берлинской городской миссии доктор Адольф Стекер. Миссия представляла ранние движения германского протестантского сознания перед лицом социальных событий промышленной революции. Она бросала вызов лютеранским традициям, утверждавшим, что религия – дело личное и не должна вмешиваться в государственные дела. Она также бросала вызов удобному либерализму производителей, согласно которому государство не должно вмешиваться в экономику. В целом группа хотела отделить консерваторов от любой формы союза с либералами. Она отказывалась рассматривать преданность рабочего класса социализму как необратимый процесс. Нельзя сказать, что она была хотя бы в каком-то смысле революционной. Ее ведущая фигура, Стекер, теперь придворный капеллан, так и не смог измениться после ранней службы армейским падре. Он имел скорее добрые намерения, чем ясное мышление, и больше думал о том, как заставить высшие классы относиться к рабочим более гуманно, чем о влиянии на самих рабочих. Если он и начинал вещать что-то невнятное о христианском социализме (термин, по всей видимости, был позаимствован в Англии), то акцент всегда делался на прилагательное, а не на существительное. И все равно его идеи вызвали тревогу среди тех, кому не нравились их ограничения. Тревога, возможно, была оправданной более радикальным подходом, который группа была готова предложить другим. Когда друг Стекера по имени Вебер основал евангелистские профсоюзы в надежде разделить рабочих христиан и социалистов, промышленник Штумм-Гальберг назвал его опасным агитатором. А потенциальное влияние взглядов Стекера на союз консерваторов и либералов заставило Бисмарка относиться к нему с большой враждебностью, которая распространилась даже на его покровителей – Вальдерзее.