Текст книги "Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне"

«Однако такова судьба, определенная мне Господом, и я должен следовать ей, даже если она приведет меня к падению. На мою долю выпало быть вахтенным офицером на корабле-государстве. Курс остается прежним. Полный вперед!»

Как сказал Бисмарк, когда его провожали на станции, «это были первоклассные похороны». Он покинул зал ожидания (первого класса) – так однажды назвали дворец канцлера, который занимал, будучи при должности, и удалился в переоборудованный отель, служивший загородным домом, оставив за собой целый винный погреб из тринадцати тысяч бутылок.

Уход Бисмарка был значимым историческим событием, но важности ему придало не время, когда оно произошло, и не образ действий. Еще пять лет, и «плохое здоровье» стало бы реальностью, и он едва ли смог бы внести что-то новое в оставшееся время. В семьдесят пять старик уже начал терять хватку и все чаще позволял личной неприязни и враждебности брать верх над здравым смыслом. Осенью 1889 года Гольштейн сказал Герберту: «Если бы ваш отец не познакомился с Швенингером (его доктором), он к этому времени был бы уже мертв, но он бы ушел, как большое сияющее солнце. А так он все еще жив и стареет, как все остальные люди». Лишившись возможности долго и тяжело работать, он с неохотой поручал работы другим людям, опасаясь, что их заслуги будут признаны. Его подход к решению некоторых вопросов, таких как Lombardverbot, встреча Стекера и наказание Геффкена, был некомпетентным. При обсуждении самых разных вопросов с Вильгельмом он довольно часто бывал не прав. Как-то раз Вильгельм потребовал к себе канцлера в девять часов утра, и Бисмарка по этому случаю подняли с постели. Он, безусловно, спешил, но все же нашел время разыскать письмо из Лондона, которое давно приберег для показа Вильгельму. В нем было сказано, что после визитов кайзера в Санкт-Петербург, которыми он так часто хвастался, царь назвал его un garcon mal eleve et mauvaise foi (плохо воспитанный непорядочный мальчик). Можно только восхищаться искусностью, с которой была организована сцена, и удивляться тому, что он считал ее эффективной именно в этот момент, чтобы как можно больнее задеть непомерное тщеславие кайзера.

За шесть недель до отставки Бисмарка кайзер уже предупредил следующего канцлера. Вопрос о том, чтобы дать политику назначение, считающееся таким же официальным, как, скажем, начальник Генерального штаба, не обсуждался. Это делало процесс поиска нового кандидата больше напоминающим выбор нового председателя комитета по делам тюрем[12]12
  Тюремная комиссия была органом правительства Великобритании, созданным в 1877 году и отвечавшим за надзор за деятельностью тюрем.


[Закрыть], чем заполнения министерской должности. Канцлер был, по сути, главным гражданским чиновником императора. Выбрать на этот пост можно было придворного, гражданского служащего или военного. К большому разочарованию обоих Вальдерзее, выбор пал на генерала Лео фон Каприви. Каприви уже имел соответствующий опыт работы, возглавляя в 1883–1888 годах военно-морской флот. В этом качестве он однажды спросил: «Что может случиться, если принц Вильгельм станет кайзером сейчас? Он думает, что разбирается во всем, даже в кораблестроении». Вскоре после этого принц Вильгельм действительно стал кайзером и вызвал к себе главу кораблестроительного подразделения без консультации с Каприви. Тот сразу подал в отставку и отправился в Ганновер командовать армейским корпусом. Когда Бисмарк несколькими неделями раньше обдумывал отказ от прусских постов, оставив за собой только имперские, именно Каприви он наметил на роль своего преемника в Пруссии. Каприви также считался возможным преемником фон Мольтке в Генеральном штабе. Его пригодность для высокого поста была скорее реальной, чем мнимой, и ее основу составляли честность и здравый смысл. Правда, было неясно, как он будет вести себя в одной «упряжке» с вышестоящим руководителем, который жаждет обладать привилегией принятия решений, но не готов к выполнению рутинной работы, которую она подразумевает.

Технические проблемы взаимоотношений проявились довольно скоро. Вильгельм наивно верил, что, избавившись от старшего Бисмарка, сохранит отношения с младшим и Герберт Бисмарк останется министром иностранных дел. Это был единственный человек, с которым его отец говорил свободно, и это было уникальное условие для ведения германской внешней политики. Но Герберт был истинным сыном своего отца и не собирался променять его даже на короля. На просьбу назвать кого-нибудь другого Бисмарки предложили графа фон Альвенлебена. За ним послали, однако он категорически отказался. Кто-то (Ольденбург, Вальдерзее и Гольштейн приписывали эту заслугу себе) предложил барона Маршала фон Биберштейна, высокого забавного юриста, представлявшего своего великого герцога в Берлине. Каприви предпочел бы пруссака, и уж тем более человека, имеющего опыт в иностранных делах, но позволил себя переубедить и от имени кайзера предложил должность Маршалу. Но когда на следующее утро он вернулся, чтобы доложить о согласии Маршала, выяснилось, что, пока суть да дело, адъютант кайзера и Герберт Бисмарк убедили императора в опасности неопытности и под их давлением Вильгельм снова призвал фон Альвенслебена. Потенциально неловкая ситуация разрешилась только категорическим отказом фон Альвенслебена. Таким образом, ведение внешней политики Германии оказалось в руках двух людей, которые ничего о ней не знали, под руководством монарха, интересовавшегося ею только урывками.

Однако к тому времени, как Маршал приступил к выполнению обязанностей, в отношении Договора перестраховки жребий был уже брошен. Примерно в то время, когда Бисмарк писал письмо об отставке, русский посол Шувалов вернулся в Берлин, имея полномочия от царя на возобновление договора. Бисмарк, услышав об этом, сказал Шувалову, что его «убирают» с должности за пророссийскую позицию, а Герберт доложил кайзеру, якобы Шувалов считает, что смена канцлеров непременно повлечет за собой изменение отношения царя. Но кайзер сам принял Шувалова, и сразу стало ясно, что позиции обеих сторон представлены искаженно. Шувалов объяснил, что всего лишь запросил свежие инструкции. А кайзер объяснил, что Бисмарк уходит по причине ухудшения здоровья, и только и что ничего способного изменить отношения Германии к России не произошло. Шувалов доложил об этом своему руководству.

К несчастью, никому не пришло в голову поставить об этом в известность Каприви. И когда тот, приступив к работе в новой должности, обнаружил, что возобновление Договора перестраховки – вопрос номер один, чиновники министерства иностранных дел и германский посол в Санкт-Петербурге посоветовали ему махнуть рукой. Никто из них толком не понимал целей Бисмарка, которые он им никогда не объяснял. Часть тайны его силы заключалась в монопольных знаниях всех фактов. Он изложил свои взгляды на внешнюю политику в 1888 году в двух объемных пояснительных записках кайзеру, однако Вильгельм даже не подумал показать их Каприви. Армия с большой подозрительностью относилась к России, и Каприви, как честный прямой человек, чувствовал, что тонкости политики Бисмарка выше его понимания. Министерство иностранных дел подчеркивало несовместность Договора с другими обязательствами Германии и ущерб, который будет нанесен отношениям Германии с другими государствами, если русские опубликуют текст. При этом не учитывался тот факт, что именно русские пошли на попятную, когда Бисмарк предложил публикацию. Тем не менее аргументы министерства иностранных дел представлялись убедительными всем, кто не знал истории вопроса, хотя на их сторонников не могла не влиять мысль, что бисмаркская политика будет продолжаться, Бисмарки могут вскоре вернуться, чтобы ее проводить. Каприви объяснил свои выводы кайзеру в то же время, когда доложил о готовности Маршала стать министром иностранных дел. Вильгельм, выслушав его, заметил: «Что ж, этого не может быть, нравится мне это или нет». Вместе с тем он настоял на необходимости дополнительных шагов для заверения русских, что никаких изменений в политике Германии по отношению к России не будет.

К этому времени Шувалов получил известия от царя, который приветствовал заверения кайзера и выражал надежду на скорейшее продление Договора. Новость, что этого не будет, явилась для него пощечиной и выглядела как намеренное решение «новых людей» вопреки кайзеру. Неудивительно, что чиновник, которому пришлось рассказать все Шувалову, записал в своем дневнике: «Очень болезненное обсуждение; направился к Каприви; серьезная ситуация; благородный и смелый человек очень расстроен… бессонница из-за политики». Кайзер, возможно, желал бы дать задний ход, но только Каприви было невозможно убедить и уволить через неделю после назначения тоже. Итак, договор утратил силу.

В том же году русские вернулись с предложением пересмотренного и более свободного соглашения, но немцы возражали против всего, что было написано на бумаге и считалось тайным. Каприви зашел так далеко, что даже отказался официально подтвердить русские записи переговоров во время визита Вильгельма в Санкт-Петербург в 1890 году. Тот факт, что договор явился трудом небольших групп людей, знакомых с общественным мнением, в каждой столице ничего не изменил. Ситуация, которая в качестве основы для внешней политики иногда является необходимой, но никогда не может быть удовлетворительной. Значительная, хотя и поверхностная, привлекательность заключалась в доводе, что Германия должна отныне проводить «мирную, ясную и лояльную политику», которая не создаст впечатление, что ее формальные союзники будут покинуты в тяжелом положении. Весомым был и довод, что только Бисмарк может проводить бисмаркскую политику. Ему определенно добавили силы последующие попытки Вильгельма, Гольштейна и Бюлова проявить такое же коварство, как Бисмарк. Если же кажется, что в таких обстоятельствах Бисмарк не должен был уходить в отставку, следует напомнить, что даже Бисмарки не бессмертны. Факт остается фактом: одной из главных целей Бисмарка было удержание России от союза с Францией. А через семнадцать месяцев после невозобновления Договора перестраховки французская военная эскадра посетила Кронштадт. Царь прослушал, как играли революционную Марсельезу, и был подписан договор, обязывавший Францию и Россию действовать совместно в случае угрозы миру. Возможно, продолжительное сотрудничество между Германией и Россией, между тевтонами и славянами, неосуществимо. Но даже если так и было, для внешней политики Германии имели место определенные последствия. Эти последствия в первую очередь относились к отношениям Германии с Англией. Большая часть настоящей книги посвящена вниманию, которое люди, правившие Германией, уделяли этому аспекту их дел.

Германский император, согласно конституции, имел полное право уволить имперского канцлера и даже не должен был объяснять почему. Никто не внес в закрепление этого положение большего вклада, чем Бисмарк, который, как сказал лорд Роузбери, подорвался на собственной мине. Внутреннему положению Германии не был нанесен ущерб исчезновением Бисмарка. Он дожил до времени, которого не понимал и которому больше не мог ничего дать. Вопрос лишь в том, мог ли он с более существенными преимуществами уйти раньше. Иностранные дела – другой вопрос, и, что касается в особенности Договора перестраховки, баланс преимуществ оценить трудно. Но ответственность за решение не возобновлять договор лежит все же в первую очередь на Каприви и министерстве иностранных дел, а не на кайзере, который в этом деле решил последовать за своими конституционными советниками. Даже если предположить, что решение было верным, не может быть никаких сомнений в том, что к нему пришли неверным путем. Будь Вильгельм мудрее и опытнее, он настоял бы, чтобы столь важное решение отложили до тех пор, пока его новая команда не обретет почву под ногами. Также он должен был добиться, чтобы до принятия решения были тщательно рассмотрены все причины, побудившие Бисмарка заключить договор. Доводы для критики Вильгельма лежат не в высоких спорных областях политики, а в том, что на первый взгляд представляется мелкими деталями. Это, в свою очередь, часть цены, заплаченной Германией за Бисмарка. Пока окончательные решения принимал он, процедурные проблемы едва ли имели значение, а когда его не стало, преемники растерялись. Ничто из сделанного Каприви не привело Бисмарка в такую ярость, как срубленные старые деревья в саду канцелярии. Но новая поросль не могла расти под их сенью.

Глава 6
Новый хозяин

Мир быстро заметил, что самая приметная черта кайзера – усы, но никто не понял, что это только маска. Усы агрессивно рвались вверх, как на портретах Веласкеса (любимый художник отца кайзера), и казались неестественными. Герр Габи, придворный брадобрей, должен был являться во дворец каждое утро ровно в семь часов, а также сопровождать хозяина во время всех государственных визитов, чтобы водворять усы в нужное положение. Можно надеяться, что он получил компенсацию за труды в виде отличных продаж его косметического средства для бороды. Как и было предусмотрено, свирепо топорщившиеся усы отвлекали внимание от чувствительного интеллигентного лица. Вильгельм напомнил принцу Гогенлоэ его деда Альберта – голосом и серьезными манерами. Его речь была четкой и отрывистой, с намеком на ворчание. Она стала ровной и безжизненной после операции на горле, которую он перенес в 1903 году. Его жесты были резкими и энергичными, смех громким.

«Если он смеялся, а делал он это часто, то смеялся абсолютно непринужденно, запрокинув голову, открыв рот и содрогаясь всем телом. Он часто топал ногой, желая показать, что наслаждается шуткой. На его лице отражались все владевшие им эмоции. Он использовал несколько странные жесты, к примеру, постоянно тряс указательным пальцем правой руки перед лицом человека, которого старался в чем-то убедить. Иногда он медленно покачивался, переваливаясь с носков на пятки, или тряс ногой».

У него были светлые кудрявые волосы, которые начали седеть, когда кайзеру было около пятидесяти, и светлая кожа лица, которую, полагают, он унаследовал от русской прабабушки, с толстым носом и толстыми красными губами. У него были хорошие зубы, правда желтые, и, благодаря американским дантистам, хорошо сохранившиеся. Но больше всего внимания привлекали его глаза – холодные и серые в покое, но моментально вспыхивавшие весельем или интересом и тогда становившиеся синими, как море.

В юности его считали красивым, несмотря на увечную руку и отсутствие равновесия тела, ставшее ее следствием. Его рост был 5 футов 9 дюймов, а вес – чуть больше 11 стоунов[13]13
  Рост кайзера был 175 см, а вес – около 70 кг.


[Закрыть]. Тенденция к набору веса в ранние годы была остановлена, и кайзер никогда не приобрел традиционную немецкую пышность форм. Отчасти за это он мог благодарить свою страсть к физическим упражнениям (в спальне у него стоял гребной тренажер), но в основном свой беспокойный характер и отличный метаболизм. Он никогда не отличался аппетитом и потому от еды не полнел. Королева Александра, заметив, что он не притрагивается к блюдам на официальном банкете, сказала: «Вы ездите верхом, работаете, беспокоитесь. Почему вы не едите? Еда хороша для мозгов». Гости во дворце и на императорской яхте, как правило, жаловались на скудость питания. Как утверждала принцесса Мария Луиза, его единственной гастрономической страстью были сладкие пироги с начинкой и «пылающим коньячным соусом», но, поскольку ее свидетельство не подтверждено, представляется, что речь об обжорстве все-таки не идет. В ранние годы он временами пил несколько больше, чем следовало; в обществе того времени обратное вызвало бы удивление. Но в целом он был весьма умерен в еде и напитках и часто довольствовался одной только содовой или лимонадом. Ему нравилось игристое красное вино, и он утверждал, что ему не давали его попробовать, когда он был мальчиком. Кайзер пытался сократить количество спиртного в армии, так же как и другие формы транжирства. Он мало курил, в основном сигареты.

Из-за родовой травмы правая рука Вильгельма была развита сильнее обычного, и его рукопожатие казалось попаданием в тиски. Он пользовался этим с садистским удовольствием – носил кольца, поворачивая их камнями внутрь. Как правило, он ходил в форме и настаивал, чтобы офицеры следовали его примеру. Это требование было крайне непопулярным, поскольку ограничивало возможность участия в тайных делах. Когда до кайзера доходили слухи, что кто-то из офицеров отправился в сомнительное общество в гражданской одежде, он помещал виновных под домашний арест на две недели. Однако после похорон бабушки кайзер вернулся в состояние англофильской эйфории и на время принял английскую практику ношения простой штатской одежды. Время от времени он возобновлял ее вплоть до войны. Между тем у него были собственные понятия о простой штатской одежде, которые не ограничивались браслетами и бриллиантовыми булавками для галстуков. Он мог явиться на неформальное чаепитие в строгой вечерней рубашке под зеленым мундиром с золотыми галунами, или на ужин в таком же мундире и бриджах до колен. Его костюм должен был быть удобным для одновременного ношения орденов Черного орла, Подвязки и Золотого руна. Не зря же он был потомком человека, опоздавшего на сражение под Лейпцигом, потому что никак не мог решить, какую форму надеть, русскую или прусскую, и другого, часто ужинавшего в короне. Его не миновала распространенная болезнь королевских особ – придирчивость к одежде. В первые шестнадцать лет своего правления он менял фасоны армейских форм тридцать семь раз. История о том, что он надел форму адмирала флота на представление «Летучего голландца», возможно, шутка, однако точно известно, что он явился на ужин в берлинский автоклуб, надев форму генерала инженерных войск. Гольштейн как-то заметил, что кайзер имеет «больше театральных склонностей, чем политических», и это неудивительно.

Перед приходом Вильгельма к власти Эйленбург сказал, что «его безыскусность и незаинтересованное дружелюбие придают ему какое-то особенное волнующее очарование; он из тех людей, которые инстинктивно вызывают симпатию к себе». Многие говорили о его способности нравиться, в том числе королева Мария, хотя королева Александра считала его глупцом. Говорят, у него был особый дар: люди, с которыми он беседовал, всегда старались показать себя с самой лучшей стороны, а он давал понять, что они безраздельно владеют его вниманием, – но только если он находил их приятными. Медлительные, скованные или слишком серьезные люди действовали ему на нервы. Он был отличным собеседником и имел некий магнетический дар – умел убедить людей в чем угодно, вопреки их принципам. А.Дж. Бальфур утверждал, что Вильгельм II и Георг V были единственными королевскими особами, с которыми он мог говорить, как человек с человеком. Гольштейн после их встречи назвал кайзера великим художником беседы.

На фоне домашнего круга он здорово выигрывал. Дона не одобряла, если ее придворные дамы имели свой взгляд на общественные дела и обсуждали их. «Диспуты и споры – до боли частая необходимость существования. Зачем вести их, когда нет нужды?» Следовательно, беседы за ее столом обычно велись вяло и сводились к банальностям, если их не поддерживал хозяин дома. Жизнь в Потсдаме была «домашней и уютной» (возможно, по этой причине Вильгельм проводил так много времени в разъездах). После ужина императрица вместе со своими дамами сидела в гостиной с вышивкой или шитьем. Монотонность сглаживал только кайзер, читавший вслух.

«Последнее, что делал кайзер накануне вечером, – это читал нам статью из английского журнала о новой теории происхождения мира. Это длилось до полуночи… Его интерес к таким вещам удивителен. Пока он читал и давал свои комментарии, создавалось впечатление, что он жил только ради этой новой идеи».

«По вечерам мы разговаривали – или говорил кайзер. Я никогда не встречала человека, способного запомнить миллион вещей сразу, даже ирландские истории, которые, я думаю, он слышал в Англии, были пересказаны нам на немецком. Рассказывая, он исполнял роли; как-то вечером его представление длилось с одиннадцати часов до четверти первого».

У него было сильное, но своеобразное чувство юмора, и много непонимания было вызвано тем, что более медлительные члены его свиты попросту не понимали, что их дразнят. Однажды, во время беседы с тремя из них, Вильгельм заметил на ковре сигарный пепел. «Конечно, – сказал он, – это я должен терпеть от моих придворных. Вместо того чтобы беречь мою собственность, они портят ее больше, чем кто-нибудь другой. Я вас научу, – заявил он, потрясая пальцем перед носом одного из них, – вести себя должным образом». На следующий день придворный попытался объяснить, что не имеет никакого отношения к пеплу. На это Вильгельм заявил, что понятия не имеет, о чем он говорит. Когда одна американка сказала ему, что он может рассчитывать на хороший прием в Париже, если вернет Эльзас и Лотарингию, он воскликнул: «Боже мой, мне это и в голову не пришло». Младший Мольтке называл себя «меньшим мыслителем» (Denker), чем его дядя. Однажды при дворе появился производитель сигар по имени Юлиус Денкер, и с тех пор кайзер постоянно беспокоил генерала, называя его Юлиус. Как-то раз, когда кайзер весь день охотился, а в министерстве иностранных дел его ждало важное сообщение, офицер связи с трудом поймал его в промежутке между ванной и чаем. Вильгельм прочитал сообщение, но сказал: «Это не по правилам придворного этикета – устраивать засаду на германского императора». В конце войны, путешествуя на Балканы со своим штабом, он удалился спать рано. Все остальные остались в вагоне-ресторане, где пили шампанское. Спустя полчаса он открыл дверь и спросил, сделав вид, что до крайности потрясен:

– Как? Вы еще здесь?

Далее последовала реплика адъютанта:

– Да, ваше величество, нам здесь так понравилось, что мы решили еще немного посидеть.

– А что вы пьете?

– Морскую воду, ваше величество. Она полезна для конституции.

– Ну, если только морскую воду, тогда ладно. Надеюсь, она принесет вам пользу.

Сразу после «черного дня» германской армии в августе 1918 года он провел вечер, читая статью о расшифровке хеттской письменности. Когда кто-то осмелился предположить, что на данный момент есть более важные вопросы, требующие обсуждения, кайзер объявил: «Если бы мир лучше знал хеттов, Франция и Англия знали бы, что опасность всегда приходит с востока, они не вступили бы в союз с Россией и никогда не оказались бы в ситуации, приведшей к войне». Когда доктор сказал ему, что у него всего лишь небольшая простуда, он возмутился: «Нет, это большая простуда. Все, что связано со мной, должно быть большим».

Истина заключается в том, что, имея цепкую память и очень быстрый ум, он мог запросто заткнуть за пояс большинство людей, с которыми имел дело. Он превосходно суммировал результаты долгих и трудных совещаний. Он свободно говорил, без подготовки и записей. Его интересы и знания были чрезвычайно широки. Он был в хороших отношениях с классицистами, такими как Моммзен и Виламовиц, теологами, такими как Гарнак, учеными Кохом и Рентгеном. Он основал Общество кайзера Вильгельма для стимулирования научных исследований и провел разумные реформы образования. Как и пристало сыну человека, ответственного за раскопки Гермеса Праксителя, археология была страстью кайзера. Он читал лекции членам рейхстага о развитии военно-морского флота в разных странах и публиковал статьи о военно-морской стратегии под псевдонимом. Отличный яхтсмен, он давал адмиралтейству инструкции по поводу строительства кораблей, и квалифицированный судья назвал его «лучшим кавалерийским командиром в германской армии». Он давал Берти и Ники советы, как выигрывать войны. Под руководством Эйленбурга кайзер стал композитором. Ему не понравился темп, в котором кавалерийский оркестр играл Funiculi, funicula[14]14
  Неаполитанская песня, написанная итальянским журналистом Пеппино Турко и положенная на музыку композитором Луиджи Денца в 1880 году.


[Закрыть], и он взял дирижерскую палочку, чтобы показать, как ее исполняют в Италии. Это ему так понравилось, что он, как Гиппоклайд, продолжал дирижировать весь вечер. На музыкальном фестивале он установил закон, как сочинять для хора мужских голосов. Привел в изумление военно-морского министра своими знаниями о нибелунгах (можно предположить, что интендант императорских театров также был потрясен его знаниями о военно-морских делах). Кайзер делал наброски и давал подробные указания художникам о картинах, которые хотел видеть написанными, пусть даже не выполнял всю работу сам. Приобрело известность аллегорическое изображение Желтой угрозы с подписью «Народы Европы, защищайте свои самые священные владения», копии которого раздавались всем и каждому. Он спроектировал часовню для одного из своих замков, модифицировал архитектурные планы центрального железнодорожного вокзала в Альтоне и центрального почтового отделения в Мемеле. Он лично выбирал статуи прусских принцев и великих людей, которые, согласно Бюлову, были установлены на пути в берлинский Тиргартен, где производили огромное впечатление на посетителей. Вид гипсовых слепков этих или других статуй подвиг его на 90-минутную лекцию о происхождении, развитии и упадке доспехов, основанную на книге, которую он недавно прочитал. Он охотно поднимался на кафедру во время воскресных служб на своей яхте. Даже предложил кёльнскому консулу писать название города начиная с буквы «С», а не «К». Любое дело начинал с энтузиазмом, который, по словам еженедельника «Ньюйоркер», его двор был вынужден разделять. «Мы выехали во Франкфурт на рассвете, – писал Валентини, – чтобы посетить соревнования каких-то хоров. Пугающий опыт для немузыкальных людей, но кайзер воспылал к нему интересом и не уходил с десяти утра до шести вечера. „Мы слушали одну и ту же песню раз тридцать“, – жаловалась утомленная императрица».

И все же способность кайзера быстро схватывать вкупе с его энергией и нетерпеливостью была скорее источником неприятностей, чем полезным качеством.

«Необходимо уметь ждать. Это умение его величеству недоступно».

«Диктаторские тенденции его величества… не сопровождаются серьезным исследованием фактов. Он просто убеждает себя, что прав. Все, кто имеет такое же мнение, считаются авторитетами, а все остальные позволили себя провести».

«Кайзер все еще [1903] демонстрирует юношескую свежесть, способность моментально ухватить суть проблемы, личное мужество, уверенность в своей правоте и способностях. Эти качества, хотя и могут считаться ценными в монархе, к сожалению, перевешиваются его отказом сконцентрироваться и проникнуть вглубь проблемы, а также его почти патологическим желанием принимать немедленные решения обо всем, не консультируясь с советниками, отсутствием чувства меры и настоящей политической прозорливости».

«Вильгельм II хочет блистать, делать и решать все самостоятельно. Но то, что он хочет делать, к несчастью, зачастую неверно».

На долю военно-морских штабистов выпала незавидная задача объяснить кайзеру, что корабль, который он спроектировал, может делать все, что угодно, но не плавать. Встав за штурвал своей яхты, он столкнулся с буйком, отмечавшим финишную линию, и был дисквалифицирован. Результаты его блестящих идей относительно победы в бурской войне были в высшей степени неприятны. Он был вынужден признаться Холдейну, когда они стали обсуждать военную организацию, что никогда глубоко не вникал в проблему.

«Привычка кайзера критиковать после военного парада, когда он произносил речь перед собравшимися генералами, указывая им, что правильно, а что нет, высмеивалась в военных кругах.

В его командовании армией и флотом присутствует беспокоящий элемент дилетантизма. Он намного меньше солдат, чем его дед, и ему не хватает уравновешенности, которую может дать только практичная тяжелая работа. Однако он убежден, что обладает не только этим качеством, но и является прирожденным лидером».

Структура его века является олицетворением безвкусной экстравагантности (хотя, следует быть справедливым, не только в Германии), и скульптурные изображения в Тиргартене – один из аспектов военного ущерба, который никто и не думал возмещать. Кайзер сообщил королю Эдуарду, что автомобили ездят лучше всего на картофельном спирте, и даже послал несколько образцов в Англию для демонстрации. Даже когда играл в скат[15]15
  Скат – карточная игра.


[Закрыть], он обычно проигрывал. В 1891 году его только с большим трудом отговорили от замены посла в Париже генералом, после того как до него дошла неправдоподобная история о французских военных приготовлениях, придуманная бывшим военным атташе, который хотел вернуть должность. Ее поведали два американских продавца военного снаряжения и итальянский спекулянт на парижской фондовой бирже.

Вильгельм легко говорил по любым вопросам. Каприви однажды принял некоего капитана Нацмера, который сказал, что накануне был принят императором и назначен губернатором Камеруна. Сначала его слова сочли бредом, но впоследствии выяснилось, что капитан находился в здравом уме и твердой памяти. Во время средиземноморского круиза кто-то из свиты подслушал, как кайзер конфиденциально беседует с неустановленным третьим лицом. Испугавшись, что его заметят подслушивающим, придворный спросил матроса, кто этот человек. Тот ответил, что это лоцман, которого взяли на борт в Бари. Случайное слово, сказанное Вильгельмом во время военной аудиенции, позволило болгарам утверждать, что им обещана вся Добруджа, лишив германскую дипломатию важного аргумента в споре.

«Хотелось бы, – писал британский посол, – иметь шанс закончить ответ или высказать довод, но лично у меня такого не было. Бурная ремарка или несколько, моментальный поток слов, и, прежде чем у его собеседника появится шанс хотя бы начать ответ, его величество уже беседует с кем-то еще».

Он по складу характера не мог удержаться и не высказать то, что пришло ему в голову, если считал, что это поможет добиться того, что он желал в данный момент. При этом не важно, кем он был в данный момент – великодушным деспотом, изменчивым мыслителем, умелым дипломатом или бескомпромиссным лидером. «Когда пьеса начиналась, в нем пробуждался актер, и он ослаблял нервозность словами». В результате карьера Вильгельма стала серией того, что один из его придворных назвал «ораторским сходом с рельсов».

«Кайзер, – писал Гольштейн, – имел неудачную привычку говорить тем быстрее и неосторожнее, чем больше интересовало его дело. И так случалось, что он брал на себя обязательства, или, по крайней мере, придворные убеждали, что он взял на себя обязательства, еще до того, как ответственные эксперты и советники успевали вмешаться».