Текст книги "Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне"

Пожалуй, не было ни одной области человеческой деятельности, которой она бы не заинтересовалась: политика, искусство, наука, медицина, музыка, религия, садоводство. Всем этим она активно занималась, и не без успеха. У принцессы были четко выраженные вкусы: она не любила Вагнера, считала «Оду к радости» Шиллера ужасно переоцененной и сожалела, что «ужасная Марсельеза теперь стала французским гимном, ведь она напрямую ассоциируется с кошмарами революции и используется социалистами как символ насилия и всех их безумных лейбористских принципов». Он говорила на трех языках, кроме английского, правда с акцентом. Она однажды выразила досаду, что не может прочитать Марка Аврелия в подлиннике на латыни. А когда ей деликатно намекнули, что философ писал на греческом, ответила, что, разумеется, исходный текст был на греческом, и она даже не надеялась его понять. Однако она могла рассчитывать прочитать современный латинский перевод.

Несмотря на ее многочисленные таланты, у нее имелись существенные недостатки. Ее интеллект зависел от эмоций. Она приходила к заключениям, руководствуясь чувствами, а затем убеждала себя, что действовала исключительно рационально. Она могла с одного взгляда привязаться к человеку или невзлюбить его, что приводило к частым разочарованиям и утрате верных союзников. Она не умела сочувствовать, не понимала, что взгляды у людей могут быть разными, и не затрудняла себя раздумьями о причинах этого. Следовательно, она была плохим судьей характеров, что признавала ее собственная мать, и не отличалась тактом. Один из адъютантов ее супруга утверждал, что она обладает талантами, но у нее отсутствует здравый смысл. А лорд Гранвиль писал, что она «очень умна, но не мудра». В таких обстоятельствах ее неуемная энергия могла быть опасной. Британский посол в Берлине утверждал, что она сама сбрасывает со счетов свою голову.

К сожалению, положение, в котором принцесса оказалась, достигнув восемнадцатилетнего возраста, требовало совершенно других качеств, которых у нее не было. Отец решил сделать ее инструментом поворота Пруссии к либерализму. Пруссаки давно подозревали, что такие планы существуют. Бисмарк, на вопрос, что он думает об этом браке, ответил, что, если принцесса сумеет оставить англичанку дома и стать пруссачкой, она может стать благословением для принявшей ее страны. Только именно этого принцесса не могла сделать, не отказавшись от принципов, на которых она была воспитана. Несмотря на все свои добрые намерения, она стала пруссачкой в Англии, но осталась англичанкой в Пруссии. Ее сын спустя семьдесят лет писал: «Она прибыла из страны, в которой было мало общего с континентом, которая веками жила сама по себе и двигалась собственным курсом. Ее традиции были совершенно не такими, как в стране, куда она прибыла. Пруссаки не были похожи на англичан. У них другая история и другие традиции. Их государство развивалось не так, как английское. Они – европейцы. У них другая концепция монархии и класса. Классовые различия совсем не такие, как в Англии… Моя мать с пламенным энтузиазмом принялась создавать в своем новом доме все то, что, согласно ее английскому обучению, взглядам и убеждениям, было необходимо для национального счастья».

Свадьба, состоявшаяся 25 января 1858 года, в «гороховом супе»[3]3
  Гороховым супом называют густой желтый лондонский туман.


[Закрыть], уже сама по себе была оскорблением прусской гордости, поскольку никогда раньше ни один кронпринц не женился за границей. Но королева Виктория даже слушать не стала предложения провести бракосочетание в Берлине. Прибыв в свой новый дом с великолепным приданым, в котором были такие вещи, как двадцать пар резиновых сабо и два ящика губок, принцесса нашла, что в бережливости прусского двора очень многое ей не по вкусу. Хотя она и ее супруг были помолвлены два года, никто даже не подумал подыскать им дворец. Они провели первые зимние месяцы в старом берлинском замке, который, хотя и был превосходным образцом архитектуры барокко, оставался необитаемым после того, как в нем умер Фридрих Вильгельм восемнадцатью годами раньше. Комната, в которой он испустил дух, согласно германской традиции, осталась нетронутой, и только через нее принцесса могла пройти из своей спальни в будуар. Никаких изменений нельзя было вносить без разрешения Фридриха Вильгельма IV, который становился все более эксцентричным. Принцесса постоянно жаловалась на немецкую обувь, отсутствие ванн, тонкость серебряной посуды и скучный этикет. Как-то раз она сказала Бисмарку, что в одном только Бирмингеме серебряной посуды больше, чем во всей Пруссии. От привычки пристрастного сравнения отказаться трудно. Много лет спустя она сказала британскому дипломату, который по дороге к ней потерял шляпу: «Бедный сэр Эдвард! В этой стране вы не сможете купить другую!» Примерно в это же время она велела сыну говорить тише. «Немцы имеют дурную привычку говорить слишком громко!» Она выносила суждение по любому вопросу и находила все прусское хуже английского и Англию продолжала называть своим домом. Тот факт, что ее предпочтения зачастую оправданы, не делал их популярными.

Через два месяца после свадьбы принц-консорт явился навестить дочь. Спустя два месяца он прибыл снова в сопровождении королевы, трех министров и барона Стокмара. Впечатление, что Англия пытается управлять Пруссией, вызвало такое же противодействие, как если бы Пруссия попыталась управлять Англией. Также немцам не следовало знать о длинном меморандуме, посвященном преимуществам закона о министерской ответственности, составленным так, чтобы устранить опасения прусского двора в отношении целесообразности такой меры, которое принцесса отправила отцу в декабре 1860 года. Убеждение, что женщины не имеют права голоса в политике, твердо укоренившееся в Пруссии, она мимоходом отвергла, как ошибочное. Она писала мужу: «Управлять страной – не то дело, которое должны делать король и несколько привилегированных личностей и которое не касается остальных… Наоборот, право и священная обязанность индивида и всей нации – участвовать в управлении. Традиционное образование, которое доселе получал принц в Пруссии, не удовлетворяет современным требованиям, хотя ваше, благодаря заботе вашей любящей матери, было лучше, чем у других…Но вы, однако, когда мы вступили в брак, не были знакомы со старыми либеральными и конституционными концепциями. Какие гигантские шаги вы с тех пор сделали!»

Попытки принцессы стимулировать либерализм у супруга были хорошо известны. После смерти принца-консорта в 1861 году они стали данью его памяти. В разгар прусского армейского кризиса 1862 года, как раз перед назначением Бисмарка министром-президентом, Фриц сделал еще одну попытку убедить отца пойти на компромисс с парламентом.

Король, не в силах противостоять аргументам сына, но не желавший действовать по его указке, предложил отречься от престола. Кронпринцесса была согласна, но ее супруг никак не мог примирить отречение отца со своими обязанностями сына и подданного. Он понял отца, когда тот пообещал никогда не призывать Бисмарка. А когда тремя днем позже Бисмарк был назначен, кронпринц стал думать, что его супруга была права. В 1863 году Бисмарк использовал доходы железной дороги Кёльн – Минден, чтобы проигнорировать парламент и заставить молчать прессу. Тогда кронпринц в речи в Данциге открыто объявил о своем несогласии. В этом случае он действовал, и, предположительно, знал это, по совету, полученному его отцом восемью годами раньше от принца-консорта на случай, если Фридрих Вильгельм IV будет использовать неконституционные методы. Но теперь король потребовал извинения. Фриц при поддержке супруги предложил сложить с себя все свои должности, но наотрез отказался взять обратно свои слова. Он избежал заточения в крепости лишь потому, что Бисмарк посоветовал королю «пощадить юного Авессалома». Фрицу было предписано больше никогда не высказывать свои взгляды публично. Тот подчинился, но написал Бисмарку письмо в выражениях, которые принц Альберт безусловно одобрил бы: «Лояльное отправление закона и исполнение конституции, уважение и добрая воля по отношению к легко управляемому, умному и способному народу – этим принципам, по моему мнению, должно следовать любое правительство в стране. Я думаю, правительству нужен более прочный фундамент, чем сомнительные трактовки, которые не согласовываются с трезвым здравым смыслом народа».

Борьба с Бисмарком длилась долго. В 1865 и 1866 годах кронпринц был единственным членом Прусского королевского совета, поддержавшим права герцога Августенбурга и выступившим против войны с Австрией, которую он назвал братоубийственной. Бисмарк ответил, что, если война в союзе с Францией против Австрии исключается, дальнейшее проведение прусской политики невозможно. Но если война с Австрией начнется, она принесет не только аннексию Шлезвиг-Гольштейна, но также новые аспекты в отношениях между Пруссией и меньшими государствами Германии. Фриц не мог понять и принять, что война есть способ объединения Германии. Королева Виктория по собственной инициативе написала королю письмо с предупреждением, что Бисмарк ведет страну в неверном направлении. Она призывала его остановиться, «если он еще сохранил уважение к ее приязни и дружбе». Она всегда считала пруссаков одиозными людьми. Кронпринцесса, вопреки слухам, показала себя ярой защитницей германских интересов. «Английская политика меня сильно расстраивает, – писала она в 1864 году. – Кроме того, меня злит, что эти люди вечно вмешиваются в дела, которые их не касаются. Дети, которые всегда тычут пальцами во все, в конце концов, обжигаются или ушибаются. Глупая английская политика получит весомую пощечину, с которой стране придется смириться». Ее отношение привело к охлаждению, хотя и временному, ее брата Эдуарда и его датской жены. А после аннексии Шлезвига и Ганновера в 1866 году Бисмарк сказал, что кронпринцесса его не выносит.

Кронпринц был не только либерал, но также убежденный националист. Он имел обыкновение показывать своему сыну, в качестве поощрения, книгу средневековой имперской символики с цветными иллюстрациями и описаниями коронационной церемонии в Ахене. В конце он всегда повторял: «Мы должны это вернуть. Могущество империи должно быть восстановлено, и имперская корона обязана снова обрести утраченный блеск. Необходимо вернуть Барбароссу из его горной пещеры. Он также являлся несомненным централистом, после 1866 года считавшим мелких германских принцев главным препятствием к единству Германии. Утверждают, что однажды он сравнил их с «осами с одним оторванным крылом – пока они могут ползать, они могут и жалить». Соответственно, после победы при Кёнигграце (в которую он внес немалый вклад), благодаря великодушию Бисмарка, настаивавшего на немедленном мире с Австрией, оппозиция Фрица стала более умеренной. Мера, согласно которой военный бюджет составлялся в Северогерманской конфедерации (и армейский кризис 1862 года тем самым был ликвидирован), была принята при его активном посредничестве. В 1870 году он возглавил южногерманские армии, и сделал это с достоинством (хотя после войны отказался от денежного гранта на основании того, что не имел реальной ответственности). Имели место столкновения между ним и Бисмарком относительно способов ведения войны и метода возрождения империи. В последнем ему принадлежала главная роль, особенно в преодолении сопротивления отца, который утверждал, что получить титул германского императора, все равно что майору приказать называть его исполняющим обязанности подполковника. Тем не менее кронпринц имел сомнения относительно избранных средств и записал в своем дневнике: «Бисмарк сделал нас великими и могучими, но лишил нас друзей, симпатий мира и чистой совести». «Я до сих пор придерживаюсь убеждения, что Германия может прибегать к моральным завоеваниям, не кровью и мечом, а демонстрацией величия своего дела». Он описывал имперскую конституцию как «искусно придуманный хаос». Так же как его родственник, великий герцог Баденский, он был против аннексии франкоговорящих территорий.

Кронпринцесса негодовала из-за того, что Англия не оказала Пруссии надлежащей поддержки, и поссорилась с братом, который не делал тайны из своей симпатии Франции. Она занималась организацией больниц, но не нашла общего языка с медицинским начальством и потому не получила должного признания. Когда она, по слухам, пыталась задержать вход победоносных войск в Берлин, Бисмарк сказал, что, поскольку брак и королевство вместе – абсурд и поскольку Германии необходимо королевство, браку придется уступить. Только на практике он все же не попытался довести дело до разрушения брака, хотя отношения между ним и кронпринцессой оставались непримиримыми. Кронпринц и принцесса разделяли взгляды прогрессивной партии, и Бисмарка преследовал страх, что, если старый император (которому было уже около семидесяти) умрет, они выберут канцлера из прогрессистов. Он старался не допустить такого развития событий, всячески ограждая кронпринца от приобретения влияния, и использовал все средства, чтобы сделать его непопулярным. Кронпринцесса, по утверждению ее матери, в религии придерживалась взглядов Ренана и, должно быть, симпатизировала Kulturkampf, но этого было недостаточно, чтобы зарыть топор войны. Ее письма матери были полны разочарованных тирад, касающихся системы, жалоб на интриги и обвинений в адрес ее и супруга. В 1881 году она писала: «Интересно, почему Бисмарк не скажет прямо: „Пока я жив, конституция и корона будут оставаться в подвешенном состоянии“, потому что именно таково состоянии дел», что было бы правдой, только если бы конституция имела форму, которую принцесса желала ей придать. Реальная ситуация отражалась в двух следующих фразах: «Мне не нравится такое положение вещей, но большинство пруссаков и консерваторов оно устраивает» и «наша богатая буржуазия труслива». Кронпринцесса и ее супруг неизбежно оказались в затруднительном положении, типичном для оппозиционных лидеров в процветающие времена: им оставалось только надеяться, что все пойдет не так.

Тем не менее во время беспорядков, приведших к Берлинскому конгрессу, они были горячими сторонниками политики Бисмарка, и кронпринц еще раз помог канцлеру убедить отца. На этот раз речь шла о подписании австрийского договора. В 1877 году даже имел место странный эпизод, когда кронпринцесса присоединилась к политике Бисмарка, подталкивая Англию к захвату Египта и тем самым вовлекая ее в неприятности с Россией и Францией. Это был хороший пример любимой техники Бисмарка – обеспечить, чтобы любая держава, пытающаяся двинуться в любом направлении, была встречена сильной коалицией трех сторон, тем самым спасая Германию от оказания сопротивления своими силами. Третьи стороны, однако, не всегда желали добровольно идти в ловушку, и это было одно их исключений. Королева Виктория резко ответила, что «не в наших обычаях аннексировать страны (в отличие от некоторых), если мы не обязаны и не вынуждены так поступить». А Дизраэли заявил, что, «если королева Англии желает взять на себя управление Египтом, ее величеству не нужны предложения или разрешения князя Бисмарка». Результат этой попытки кронпринцессы послужить целям канцлера едва ли мог подружить этих двоих, и больше кронпринцесса подобных экспериментов не повторяла.

Ее взгляды на Россию оставались резкими.

«Чем больше я слышу и чем больше проходит времени, тем больше я сожалею, что английский флот и войска не в Константинополе».

«Я верю, что в министерстве иностранных дел хватит энергии и решительности, чтобы сделать правильный шаг, а не ждать и сомневаться, поскольку через две недели будет уже слишком поздно. Русские войдут в Константинополь при первой возможности…[Их интересы] являются чисто эгоистичными, а не гуманными и цивилизованными, они не стремятся к чести и славе, свободе и прогрессу».

Тон, в строгом смысле слова, знакомый.

«Нельзя терять ни минуты, или вся наша вековая политика, наша честь, как великой европейской державы, получит сокрушительный удар».

«О, будь королева мужчиной, она бы пожелала лично отправиться в бой и разгромить этих русских, слову которых верить нельзя».

Такова мать. Ей эхом вторил сын.

«Эти ленивые лживые русские… нарушают клятву, а потом изобретают разные небылицы, чтобы их не разоблачили».

«Я ненавижу славян. Знаю, ненависть – грех, мы не должны никого ненавидеть, но я ничего не могу с собой поделать».

Некоторые размышления Бисмарка являются поучительным комментарием: «Симпатии и антипатии в отношении иностранных держав и личностей, как свои, так и других людей, я не могу оправдать перед своим чувством долга, которое испытываю, служа моей стране на дипломатическом поприще. В этом уже есть зародыш неверности правителю или стране, которой служишь. В особенности когда кто-то начинает устанавливать текущие дипломатические связи и поддержание дружеских отношений в мирное время в соответствии с такими соображениями, он, в моем понимании, перестает проводить политику и начинает действовать по личному капризу. По моему мнению, даже король не имеет права подчинять интересы страны личным чувствам любви или ненависти по отношению к чужеземцу».

Глава 4
Ранние годы

Принц Фридрих Вильгельм Альбрехт фон Гогенцоллерн родился в королевском дворце на Унтер-ден-Линден, в Берлине, 27 января 1859 года. В этот же день, только 103 годами раньше, родился другой мятежный дух: Моцарт, однако сумел бежать в мир музыки и там найти себя. Сто двадцать восемь предков принца к седьмому поколению на практике состояли только из восьмидесяти отдельных индивидов, что означает большое количество смешанных браков.

Из этих восьмидесяти семьдесят шесть человек, судя по всему, имели родным языком немецкий. Еще был один швед, один поляк, один русский, а одна литовская крестьянка в конце концов стала русской царицей. В 1859 году Марксу был сорок один год, Клемансо восемнадцать, Фошу восемь, Вудро Вильсону и Фрейду три. Бергсон родился в том же году, когда увидело свет «Происхождение видов». Ллойд Джордж родился только через четыре года, Георг V – через шесть лет, а Ленин – через одиннадцать. С некоторыми из перечисленных лиц принц Гогенцоллерн был связан теснее, чем с другими.

Карьере Вильгельма предшествовал жест, не предвещавший ему успехов в дипломатической карьере. Старый маршал Врангель, находясь во дворце, не стал ждать, когда окно откроют, а выбил его кулаком и заорал собравшейся внизу толпе: «Дети! Это бравый рекрут!» Дед Вильгельма, принц-регент, дал четкие указания, как должно быть отмечено счастливое событие, причем он методично предусмотрел все возможные варианты, включая близнецов. Но первый залп настолько взволновал его, что он даже не стал ждать карету, а выбежал из дома, в котором находился, и, не считаясь с расходами, нанял экипаж. Прибыв во дворец, он обнаружил, что маршал уже заговорил. Напряжение, сопровождавшее прибытие кронпринцессы в Германию, не облегчило ее беременность, и роды были трудными. Какое-то время все внимание английского доктора, посланного королевой Викторией, было полностью сосредоточено на матери, и только через некоторое время заметили, что левая рука младенца практически вывернута из сустава. Несмотря на постоянные упражнения и крайне болезненное лечение, рука так никогда и не восстановилась. Она сформировалась, но не выросла до полной длины. Левые рукава его одежды имели такую же ширину, как правые, но были короче. Вильгельм мог засунуть левую руку в карман и держать ее там, что он обычно и делал. Он не имел возможности пользоваться обычным ножом и вилкой, поэтому имел специальный совмещенный прибор, который всегда имел при себе его телохранитель. С эти прибором он отлично управлялся. Его сосед за столом нередко нарезал ему пищу, против чего Вильгельм, по-видимому, не возражал. Увечье и отсутствие ставшего результатом физического равновесия сделали жизнь юноши нелегкой. Благодаря практике и упорству он сделался хорошим наездником, хотя не мог сам сесть на коня. Король Георг V (не понаслышке знавший, о чем говорит) однажды записал, что «Вильгельм удивительно хорошо стрелял, принимая во внимание, что у него только одна рука». Он также играл на пианино и в теннис (этому научился у дочерей британского посла в Гааге), греб и плавал.

Некоторые историки пытались найти ключ к характеру Вильгельма в физическом увечье. Нет сомнений в том, что его желание доказать, что он ничем не отличается от других людей, сделало его не таким, как все. Более того, его увечье коснулось не только руки. В какой-то степени оно затронуло всю левую сторону тела, в особенности ухо. В какой именно степени – сказать трудно. Представляется, что оно вызвало нервную раздражительность и, поскольку приступы наступали внезапно, непостоянство. Другие люди с увечьями не позволили, чтобы физический недостаток испортил их характер. У лорда Галифакса, к примеру, была от рождения парализована рука. И у кайзера физическое увечье было элементом – но только одним элементом – личности. И все равно трудно преодолеть искушение и задаться вопросом, что было бы, если бы английский доктор в свое время сосредоточил все свои усилия на ребенке и позволил матери умереть.

Ребенок очень рано стал демонстрировать характер. В месячном возрасте его мать писала, что он постоянно вертится, ни на минуту не успокаивается. А во время крещения его, по-видимому, «сильно занимали распоряжения принца-регента, и он двигал ручками, словно хотел поиграть с ними». В возрасте двадцати месяцев его отвезли в Кобург, чтобы познакомиться с бабушкой по материнской линии. Она назвала его «добрым маленьким мальчиком, умным и очаровательным, хорошим и любящим». Годом позже он впервые посетил Британию, где его пеленал лично принц-консорт. Этот случай он никогда не позволял своим английским родственникам забыть (хотя, если он действительно сам об этом помнил, его развитие было воистину ранним). В 1863 году он вернулся на свадьбу дяди Берти, на которой самое большое впечатление на него произвел барабан, привязанный к спине одного человека, чтобы по нему стучал другой, и красота Свадебного марша Мендельсона. По столь торжественному случаю на Вильгельме был килт, спорран и игрушечный кинжал. А когда дядя Леопольд попросил его перестать непрерывно ерзать, он отломал от игрушки дымчатый топаз и швырнул его через проход, после чего укусил дядюшку за ногу – инцидент, который его семья не позволила ему забыть. Фрит был нанят, чтобы запечатлеть церемонию, и его попытки добиться сходства «королевского бесенка» привели к комментарию, что «из всех несносных детей этот самый худший». Позже «бесенок» неизменно связывал Букингемский дворец с естественными последствиями поедания слишком большого количества пудинга. Ходили слухи, что однажды он во время ланча заполз под стол и там полностью разделся; его бабушка, к всеобщему удивлению, покрыла его поцелуями.

Первой няней Вильгельма была англичанка, первой гувернанткой – фрейлейн фон Добернек, о которой он позже писал, что эта «костлявая дама имела твердый характер, и ее методы воспитания были очень разными». Отец часто брал его с собой в Бранденбург, на пикники в леса и на озера вокруг Потсдама – такова была семейная традиция, начало которой положил Фридрих Вильгельм IV. Однако, если верить матери Вильгельма, у кронпринца никогда не было времени, да и она сама их игнорировала, пока в 1866 году не умер ее третий сын Сигизмунд. После этого она постаралась компенсировать предыдущее невнимание «наблюдением за всеми, даже мельчайшими деталями образования Вильгельма». Мнение королевы Виктории было довольно резким. «Я не сомневаюсь, что ты следишь за нашим дорогим мальчиком с величайшим тщанием, но я часто думаю, что слишком бдительное постоянное наблюдение, слишком большая забота ведет к очень серьезным последствиям, которых было бы лучше избежать». Королева желала, чтобы он смешивался со всеми классами населения, «вращение среди них, как мы всегда делали и делаем, и как это делают каждый респектабельный джентльмен и леди здесь, приносит большую пользу характеру того, кто в будущем будет править». Дочь в ответ выразила ужас перед «низкой компанией», и мать была вынуждена ей объяснить (возможно, одновременно бросая косой взгляд на принца Уэльского), что она вовсе не имела в виду актеров, актрис, музыкантов и всякого рода зазывал. «Простой контакт с солдатами никогда не принесет ничего плохого; они обязаны подчиняться, и в их рядах не может быть никакой независимости характера». «Расти его тихо, просто, – сказала она в 1865 году, – не с ужасной прусской гордостью и амбициями, которые так сильно огорчали твоего дорогого отца и которые всегда будут мешать Пруссии стать во главе Германии, чего она всегда желала. Гордость и амбиции не только неправильны сами по себе, они мешают привязанности, и во всех отношениях недостойны великих принцев – и великих наций».

Большое влияние на красивого молодого принца оказал Георг Хинцпетер, сын профессора из Билефельда, который в 1866 году, в возрасте 39 лет, по совету сэра Роберта Мориера был назначен домашним учителем принца. Хинцпетер был благожелательный деспот, уверенный, что лучший способ внушить терпимость – диктат. По этой причине Эрнст фон Стокмар (сын советника принца-консорта, ставший секретарем кронпринцессы) не одобрил выбор. Кронпринц приказал Хинцпетеру максимально развить интеллект принца. Спустя тридцать лет, оглядываясь назад, Хинцпетер писал, что, несмотря на все соображения, он выбрал «программу, которая обеспечивала гармоничное развитие интеллектуальных способностей принца. У него не было сомнений, что для такой цели может быть выбрано только классическое образование. Так он привыкнет к строгой интеллектуальной дисциплине, которую может дать только курс грамматики мертвых языков. Он также получит практику решения интеллектуальных проблем и упорства, необходимых для приобретения истинных знаний».

Воспоминания ученика показывают наличие всем знакомой бреши между намерениями и результатом: «Мы мучились над тысячами страниц грамматики; мы применяли ее увеличительное стекло и скальпель ко всему, от Фидия до Демосфена, от Перикла до Александра, и даже к доброму старому Гомеру. И во время всех операций вскрытия, которые я должен был производить над эллинскими останками во имя классического образования, сердце в моей груди восставало и все имевшиеся у меня инстинкты кричали во весь голос: это не может быть истинное наследие, оставленное Грецией Германии!»

Хинцпетер также ожидал, что его программа разовьет у принца чувство мировой истории. В каком-то смысле Вильгельм определенно его приобрел, но сделал ли он это в классной комнате, сомнительно, поскольку там история завершилась в 1648 году. Математикой он так и не овладел. Некая мадемуазель Д’Аркур была нанята, чтобы обучить его французскому, а мистер Делтри – английскому. На этом языке принц много читал: Шекспир, Диккенс, Скотт, Байрон, Маколей, Теннисон, Марриет. Особенно следует отметить «Робинзона Крузо» и «Палестину» епископа Хибера. Фенимора Купера он знал наизусть, а игры в индейцев с сыном американского посла сдружили их на всю жизнь. Утверждали, что он одинаково свободно говорит по-английски и по-немецки, причем иногда даже не осознавал, какой язык использует. Правда, в английском языке он все же иногда допускал ошибки. Также он имел поверхностные знания итальянского и русского.

Хинцпетер, остававшийся с принцем, пока тому не исполнилось двадцать, старался, как убежденный кальвинист, внушить ученику чувство долга и необходимости искупления первородного греха постоянным тяжким трудом без надежды на вознаграждение и признание. Принц усвоил урок, хотя и не всегда действовал согласно ему. «Жизнь, – говорил он, – значит труд, труд значит творение, творение значит работу для других». На практике теория означала, что уроки начинались в шесть утра летом и в семь зимой и, как правило, продолжались двенадцать часов. Чтобы привить самоконтроль, Хинцпетер однажды велел Вильгельму поделиться с друзьями «утонченным фруктом», присланным любящей тетушкой, но отобрал раньше, чем принц успел попробовать его сам. В мемуарах Вильгельм также описывал, как Хинцпетер учил его ездить верхом, усаживая на пони без стремян, и возвращая его обратно столько же раз, сколько он с него падал, пока он не приобрел чувство равновесия, которого был лишен из-за физического увечья. Такое воспитание могло внушить вражду, однако Вильгельм сохранил уважение и даже любовь к своему наставнику и пытался, правда не очень успешно, привлечь его к общественной жизни. В 1907 году он побывал на его похоронах. И все равно такое мрачное, суровое воспитание едва ли было рассчитано на создание спокойного уравновешенного характера. Вместе с тем королева Виктория в 1874 году жаловалась императрице Августе, что Вилли испорчен слишком большой добротой.

Хинцпетер занимался обучением принца не только академическим дисциплинам. По средам и субботам они ходили в музеи и галереи, на заводы и в шахты. После каждого такого визита Вильгельм должен был подходить к человеку, отвечавшему за работу, снимать шляпу и благодарить его. Хинцпетер водил его на прогулки и заставлял высказывать мнение обо всех, кого они встречали. Кроме того, он настаивал, чтобы монарх никогда не позволял никому доминировать, даже своим советникам. Но поскольку принц одновременно всегда был подвержен резким суждениям каждого, кто мог внятно выразить свои мысли, в последнем наставник явно не преуспел.

Это были годы становления Германской империи. Одно из самых ранних воспоминаний принца – Венгерский полк, в котором король Пруссии был полковником, в 1864 году прошедший в парадном строю в своих красивых белых одеждах по пути на датскую войну. Он также помнил своего отца и победоносную армию, вернувшуюся с войны в 1866 году. В 1869 году он стал лейтенантом, надел форму 2-го Померанского полка и принял участие в последнем перед французской войной смотре войск. В 1871 году, когда новый германский император вернулся, чтобы с триумфом проехать вместе со всеми принцами Германии через Бранденбургские ворота, принц Вильгельм тихо ехал на своем пони, как самый младший член команды. Это, по-видимому, могло быть волнующим моментом для юноши чувствительного возраста, который не мог понять, почему его родители опасаются будущего. В 1869 году мать взяла его вместе с другими детьми в путешествие в Виллефранш и Канны на встречу с отцом, возвращавшимся с открытия Суэцкого канала.