Текст книги "Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне"

Улучшившиеся благодаря королеве отношения не продлились долго, и уже через месяц императрица писала: «То, что я говорила о Вильгельме, никоим образом не преувеличено. Я не рассказываю вам даже трети того, что произошло, так чтобы вы, находясь вдалеке, не сочли, что я фантазирую или жалуюсь. Он находится „в компании“, coterie[7]7
  Компания (фр.).


[Закрыть], основное стремление которого – во всех отношениях парализовать Фрица. Такое положение придется терпеть, пока Фриц не окрепнет настолько, чтобы положить ему конец. Вы не знаете, сколько обид и тревог, трудностей и проблем мне приходится выносить».

Но только Фриц все слабел, и 15 июня, вложив руку его супруги в руку Бисмарка, скончался. Днем раньше императрица послала за нью-йоркским корреспондентом “Нью-Йорк геральд”, которому в ее присутствии сэр Морелл Маккензи передал пакет, содержавший, как утверждают, дневники императора за последние десять лет. Тот должен был отвезти их в британское посольство для передачи через военного атташе в Виндзор[8]8
  Предыдущей осенью дневники императрицы за 1870–1871 годы были аналогичным образом переправлены из Сан-Ремо в Виндзор. Кайзер настаивал, чтобы бабушка разрешила вернуть некоторые документы отца в Берлин для изучения, а в конце жизни императрица потребовала, чтобы ее крестный сын сэр Фредерик Понсонби тайно вывез в Англию ее личную переписку с матерью. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Завещание императора, сделавшее его вдову финансово независимой, было вне досягаемости. Эти преднамеренные действия, направленные на уклонение от цензуры, вкупе с тем фактом, что никто, кроме узкого круга доверенных лиц императора, не знал, что может содержаться в бумагах Фридриха, следует иметь в виду, оценивая первые действия Вильгельма после кончины отца. Он окружил дворец войсками и запретил всем, в первую очередь матери, покидать его до проведения тщательного обыска. Поскольку ничего важного не было обнаружено, это действо, вероятнее всего, вызвало у обеих сторон одинаковое чувство обиды.

Одна из первых обязанностей императора – принять клятву верности от вооруженных сил, и первым выступлением Вильгельма в качестве кайзера было предварительное обращение к ним: «Я и армия принадлежим друг другу; мы рождены друг для друга и будем друг за друга держаться и жить по Божьей воле; будь то мир или буря. За славу и честь армии я должен отвечать перед предками, которые смотрят на меня с небес».

Другая обязанность Гогенцоллерна после прихода к власти – прочитать секретный документ, оставленный своим преемникам Фридрихом Вильгельмом IV. Утверждают, что в нем он рекомендовал уничтожить конституцию, вырванную у него в 1848 году. Вильгельм предпочел вместо этого уничтожить документ. Обращение кайзера к своему народу, в отличие от его отца, имело место позже, однако в нем содержалась дань сыновнего восхищения. Его неуважение к отцовской инструкции в отношении брака Баттенберга, который он почти сразу запретил, представляется более простительным, чем отнесение запрета к «глубочайшему убеждению, которое имели мои покойные отец и дед». Вскоре после этого за обедом с Бисмарком и другими министрами он услышал о решении Александра жениться на своей оперной певице. «Моя мать, – усмехнулся он, – будет наслаждаться обедом».

Сын считал, что ему намеренно не давали видеться с отцом в последние часы, и в особенности его никогда не оставляли с ним наедине. Возможно, он был прав. Его мать в свою защиту утверждала, что к сыну относились так, как заслуживало его поведение по отношению к отцу. Понимание, судя по всему, было невозможно, поскольку эти двое исходили из разных предпосылок. К сожалению, хотя мать почти сразу перестала быть фигурой, имевшей какую-либо политическую важность, это расхождение взглядов быстро распространялось от личностей к семье и потом к национальным масштабам. Неблагоприятное начало было положено дядей Берти, прибывшим на похороны, которые велись втайне без особого проявления горя. По словам конюшего принца, «первые двадцать четыре часа все шло гладко, но императрица, супруга Фридриха, настолько разозлила его своей враждебностью, что, весьма вероятно, принц Уэльский сказал Герберту Бисмарку и канцлеру больше, чем следовало. Нам, конечно, следует взять в расчет смятение императрицы, которая в одночасье потеряла все. Но немцы не стали принимать во внимание братские чувства принца Уэльского к его сестре. Он не только заставил котел кипеть, но и оставался там дольше, чем было желательно, и котел все время кипел. Все его личные замечание были сказаны канцлеру на ухо». (Одна из них заключалась в том, что поведение немцев по отношению к императрице считалось бы скандалом для цивилизованной нации.)

«Бисмарк велик, но чрезвычайно мстителен. Его сын – карикатура на отца. Он имел несчастье некогда быть другом принца Уэльского… Каждая ошибка, совершенная императрицей, супругой Фридриха, – она, судя по всему, совершала их по две больших каждый день – приписывалась английскому влиянию визита ее брата…

По возвращении его королевского высочества он не стал применять поговорку Талейрана, что „язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли“, и был очень откровенен. Все это дошло до Берлина и до ушей канцлера. Старый Бисмарк был беспомощен перед принцем Уэльским, но отомстил через племянника, нового хозяина, который был как мягкий воск в его руках. Система шпионажа, являвшаяся одним из столпов континентального правительства, давала ему рукоятки, которые можно было поворачивать».

Одним из источников проблем стала история о том, что император Фридрих якобы обдумывал пограничные уступки Франции и Дании и возвращение герцогу Камберлендскому частной собственности в Ганновере, которую Пруссия конфисковала в 1866 году (и которую Бисмарк использовал для подкупа прессы). Принц Уэльский слышал этот рассказ и спросил Герберта Бисмарка, есть ли в нем доля правды. Герберт превратил вопрос в предположение, и после этого Берлин моментально облетела информация о том, что, по мнению принца, Германия должна вернуть Эльзас. Даже было выдвинуто мнение, что императрица подговорила брата таким образом оскорбить германскую гордость. Кайзер решил, что память отца подверглась оскорблению, и в речи во Франкфурте, в качестве «ответа моему дяде Берти», обрушился, не называя конкретных имен, на всех, кто считает, что Германия должна отказаться от того, что завоевала в объединительных войнах. Вскоре после этого кайзер обнаружил, что в то самое время, когда он планировал государственный визит в Вену, его дядя будет находиться там с частным визитом. Кайзер дал понять, что им двоим там будет крайне неудобно, и принцу Уэльскому пришлось перебраться в Бухарест, что он сделал с большой неохотой. Трудность заключалась в том, что Вильгельм теперь ожидал уважительного отношения, как бесспорный престолонаследник. А дядя не видел повода менять отношение к племяннику.

«Ни один английский джентльмен не станет вести себя так, как император В. по отношению к своему дяде или как отец и сын Бисмарки. Но мы не должны забывать, что ни один из них не является английским джентльменом, и мы должны принимать их такими, как они есть, – чистыми пруссаками.

Небольшая разумная ложь, возможно, залечит внешние раны, но внутри они будут продолжать гноиться. Сердечность и дружба в Берлине канули навсегда. Начало и причина – императрица, супруга Фридриха, которую всячески поддерживает в Берлине принц Уэльский».

Для передачи официального уведомления о своем приходе к власти бабушке кайзер выбрал генерала фон Винтерфельда, человека, который даже не пытался скрыть свое удовлетворение тем фактом, что либеральные принципы императора Фридриха просуществовали так недолго. Ожидаемо холодный прием, оказанный генералу, вызвал удивление в Берлине, и военный атташе написал, что кайзер весьма уязвлен. Королева намеренно приняла его холодно. Генерал подошел к ней, не произнес ни одного слова соболезнования по поводу кончины императора и только радовался приходу к власти его нового хозяина. Не пробыв на троне и двух месяцев, Вильгельм отправился с государственным визитом в Санкт-Петербург. Королева была оскорблена такой поспешностью, сочла ее неуважением к трауру и не преминула написать об этом внуку. Когда Бисмарк предложил кайзеру черновик ответа, Вильгельм сказал, что хочет найти средний курс между сувереном и внуком. Это у него в целом получалось, хотя зачастую ценой искренности.

«В конце этого месяца я проведу инспекцию флота и отправлюсь на Балтику, где рассчитываю встретить русского императора, что будет хорошо для мира в Европе и спокойствия моих союзников. Я бы предпочел поехать позже, будь это возможно, но государственные интересы выше личных чувств, и судьба народов не может ждать, когда будут соблюдены все правила придворного этикета. Я считаю, что монархи должны встречаться часто и обсуждать опасности, угрожающие монархическим принципам со стороны демократических и республиканских партий во всех частях света».

Но королеву было не так легко успокоить. «Полагаю, мы будем очень холодны, хотя и цивилизованны, в нашем общении с нашим внуком и князем Бисмарком, которые желают вернуть старые времена управления». Солсбери, к примеру, не нужны были подсказки. Нескольким близким друзьям и коллегам, которые спрашивали, почему он так сильно не желает ответить на заигрывания германского правительства, старый государственный деятель отвечал тихо и грустно: «Он неискренен».

Отношение Вильгельма к дяде также оскорбляло королеву.

«Что касается принца, который не относится к племяннику, как к императору, это настолько вульгарно, абсурдно и неправда, что даже не верится».

«Мы всегда были очень близки с нашим внуком и племянником, и делать вид, что он и в частной жизни, как на публике, для нас „Его императорское величество“, – сущее безумие. К нему относились так же, как нам следовало относиться к его дорогому отцу и даже деду и как к самой королеве всегда относился ее дядя король Леопольд. Если у него такие понятия, лучше бы ему здесь никогда не появляться».

«Королева не проглотит такого оскорбления…»

«Он также сказал кронпринцу (Австрии), что, если бы его дядя написал ему очень доброе письмо, он, возможно, ответил бы на него! Все это указывает на очень нездоровое и неестественное состояние ума. И его необходимо заставить понять, что его бабушка и дядя не потерпят такой дерзости. Принц Уэльский не должен подчиняться такому обращению».

«Что касается политических отношений между двумя странами, королева согласна, что на них не должны повлиять (если возможно) эти мелкие личные ссоры; но королева опасается, что с таким горячим, тщеславным, упорствующим в заблуждениях молодым человеком это в любой момент станет невозможным».

Солсбери эхом вторил своей хозяйке, называя Вильгельма самым опасным врагом Британии в Европе. Французскому послу он сказал: «Это грозовое облако».

Между тем августовский номер «Дойче рундшау» напечатал, без указания на источник, двадцать страниц отрывков из военных дневников императора Фридриха, в результате чего императору стали приписывать многие заслуги, которые ранее приписывались Бисмарку. Канцлер устремил обвиняющее око на вдову, но на этот раз без оснований. Она совершенно искренне отрицала свою причастность. Первым делом Бисмарк решил объявить дневники фальшивкой, хотя точно знал, что это не так. Проведенное расследование обнаружило, что статья – работа юриста по имени Геффкен, который скопировал дневники в 1873 году. Бисмарк организовал обыск в его доме. Все бумаги были конфискованы, и введено наказание за нарушение служебной тайны. Последующие события показали, что зависть – плохой советчик, поскольку двор отказался признать его виновным, и, хотя карьера Геффкена была уничтожена, репутация Вильгельма и его советников существенно улучшилась.

Такова была атмосфера, в которой вдовствующая императрица в ноябре 1888 года прибыла с визитом к матери. И лорд Солсбери, и принц Уэльский опасались, что ее присутствие лишь добавит масла в огонь. Однако королева снова показала, какой упрямой может быть.

«Намерения, несомненно, добрые, но было бы невозможно, бессердечно и жестоко не позволить моей дочери, сердце которой разбито, искать у матери утешения, защиты и мира…

…Это бесполезно, и только будет еще больше подстрекать императора и Бисмарков против нас. Вы все их боитесь, а это не сделает их лучше».

На самом деле она надеялась на публичное проявление симпатии, однако, возможно к счастью, этого не было. Ее настроение сохранилось и в 1889 году. «Вильгельм не должен приезжать в этом году, – написала королева принцу Уэльскому. – Вы не можете встретиться с ним, и я не могу после всего, что он сказал и сделал». Тем не менее в августе он появился как ни в чем не бывало. Попытка получить прощение за венский инцидент привела лишь к сухому заявлению, что все уже в прошлом. Несмотря на то что Вильгельм опоздал на 2,5 часа, его дядя (высоко ценивший пунктуальность) вышел встречать императорскую яхту. Вильгельм провел несколько дней в Осборне и был произведен в адмиралы флота. «Подумать только, я ношу ту же форму, что Сен-Винсент и Нельсон. Этого достаточно, чтобы вскружить мне голову». Даже не думая о том, насколько почетно звание, он принялся с энтузиазмом навязывать свои взгляды на морскую артиллерию дяде, и только больное колено, сделавшее его присутствие на параде в Олдершоте невозможным, спасло принца Уэльского от аналогичной лекции по армейским вопросам. (Следует отметить, что как раз в это время Вильгельм шокировал германских военных своей готовностью указывать военному министру, что делать.) Спустя два месяца после визита в Афины он написал, что средиземноморский флот должен иметь двенадцать высококлассных линкоров вместо пяти, а уже в следующем году объявил, что флот необходимо утроить, чтобы иметь дело с флотами Франции и Америки. Лорд Солсбери в записке Первому лорду Адмиралтейства писал:

«Вы, наверное, ощутите желание обругать его, когда прочитаете о необычайной доброте и внимании императора к ведению дел вашим департаментом. Но разумнее всего дать мягкий ответ. Пожалуйста, вышлите мне цивилизованный аргументированный проект ответа…

Мне кажется, у него не все в порядке с головой».

В 1890 году в Виндзоре был открыт памятный мемориал императору Фридриху; никто не поставил в известность его сына, который прочитал о церемонии в газете. Проявив достоинство, он не стал открыто возмущаться, но послал адъютанта возложить венок. Несмотря на этот и другие раздражители, имевший место личный контакт вроде бы понизил накал страстей, и весь следующий год или около того отношения с Англией стали сравнительно ровными.

Тем временем Вильгельм вдохновлял новой энергией двор и не жалел на это средств. Его дед, в полном соответствии с традициями прусской монархии, благодаря экономному ведению хозяйства сэкономил двадцать два миллиона марок. Но у короля Пруссии и тем более императора Германии больше не было никакой необходимости экономить. Хотя Бисмарк ворчал, а старики не уставали критиковать, реформы кайзера шли более или менее в ногу с новым веком. Через пять месяцев после прихода к власти он потребовал дополнительно шесть миллионов марок в год. Когда за путешествием в Санкт-Петербург последовали другие – в Стокгольм, Копенгаген, Вену и Рим, он взял с собой восемьдесят бриллиантовых колец, сто пятьдесят серебряных орденов, пятьдесят брошей, три золотые рамки для фотографий, тридцать золотых часов и цепей, сто шкатулок и двадцать украшенных бриллиантами орденов Орла. Был заказан новый императорский поезд из двенадцати голубых, кремовых и золотых вагонов и новая яхта. Веянием времени стала личная дипломатия, пусть даже в кабаре говорили о «der greise Kaiser, der weise Kaiser und der reise Keiser»[9]9
  Шутка непереводима. Вильгельм I был седой, то есть старый, кайзер, Фридрих был мудрый кайзер, а Вильгельм – путешествующий кайзер. (Примеч. авт.)


[Закрыть] и даже предположили, что имперский гимн теперь начинается с Heil dir in Sonderzug[10]10
  Имперский гимн на самом деле начинается с Heil dir in Siegerkranz – «Салют тебе в короне завоевателя». Sonderzug – специальный поезд. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Одно из путешествий имело важные последствия. В 1889 году сестра Вильгельма Софи обручилась с герцогом Спартанским. Это означало ее переход в ортодоксальную церковь. Дона, шокированная тем, что она считала игрой с серьезнейшими вопросами, заставила Вильгельма создавать трудности этому браку и даже сказать, что, если сестра перестанет быть протестанткой, он никогда не позволит ей снова вернуться в Германию. Принцесса обрушилась на императрицу и обвинила брата в лицемерии. Но ситуацию удалось сгладить, и Вильгельм с Доной не только санкционировали брак, но и лично присутствовали на церемонии. Из Афин они отправились в четырехдневный тур в Константинополь. Бисмарк опасался, что царь заподозрит в этом визите больше, чем видит глаз, и оказался прав. Если политических разговоров и не было, то не потому, что к ним не стремился султан. Императорскую чету приняли с изысканной щедростью, позволив взглянуть на азиатскую роскошь. Но только во время следующего визита Дона посетила гарем, который произвел на нее самое отталкивающее впечатление. Она увидела там «толпу очень толстых женщин в парижских одеждах, которые им совершенно не идут. Все они едят шоколад и выглядят скучающими». Путешествие оставило у Вильгельма теплое чувство по отношению к Турции и пробудило интерес к ближневосточным делам, который не улучшил русско-германские отношения. Вильгельм не поехал на похороны австрийского кронпринца Рудольфа. Он был глубоко потрясен мелодраматическим самоубийством последнего в Майерлинге и не мог избавиться от мысли, что он много бывал в обществе принца Уэльского. Что бы, интересно, он сказал, если бы знал о письме, которое Рудольф недавно написал о нем: «Кайзер, вероятнее всего, в самом ближайшем будущем вызовет большое смятение в Европе. Он для этого самый подходящий человек – энергичный и непостоянный, убежденный в собственной гениальности. Уже через несколько лет он возведет Германию на место, которого она заслуживает».

«Кайзер, – сказал Бисмарк в 1888 году, – как воздушный шарик. Если крепко не держать за веревочку, никогда не знаешь, где он окажется в следующий момент». Тем не менее канцлеру не удалось действовать по собственному плану, поскольку в июле 1888 года он удалился в свое загородное поместье, где оставался до конца года, когда сам утверждал, что ему важно беседовать с Вильгельмом дважды в неделю. Бисмарк вернулся в Берлин в январе 1889 года, но оставался там только до мая, потом вернулся в поместье, где провел все время до января 1890 года (за исключением нескольких дней в августе и октябре). Позже он объяснил свои действия заявлением Вильгельма, что его присутствие в Берлине нежелательно. Хотя представляется более вероятным, что он видел слишком много возможностей для столкновений и не доверял собственному темпераменту. Говорят, во время одной из бесед Вильгельм так разозлил канцлера, что тот схватил со стола чернильницу и грохнул ею об стол с такой силой, что содержимое выплеснулось. Возможно, он считал, что его сын, который был ближе по возрасту к Вильгельму, справится лучше. Только «ненавистный Герберт» – так называл его Солсбери – унаследовал грубую прямоту отца, но не его шарм, его презрение к идеям, но не умение моментально ухватить суть, и, когда дошло до дела, не сумел контролировать Вильгельма. Бисмарк в свое время нашел много людей, желавших помочь настроить юного принца против его родителей. В те дни он не допускал возможности аналогичного влияния против самого себя. В августе 1888 года Стекер написал редактору консервативной газеты «Кройццайтунг», в котором настаивал на использовании стратегии косвенного подхода. Если попытки вызвать вражду между кайзером и Бисмарком будут слишком очевидными, они могут привести к обратному результату. Поэтому не следует упоминать о личностях, но Вильгельму необходимо всеми силами навязывать политику, рассчитанную на провоцирование столкновений. Утверждали, что кайзер обещал дать старику шесть месяцев, после чего возьмет всю власть на себя. «Кройццайтунг» старательно разжигала пламя недовольства, и, хотя в апреле 1889 года Бисмарк заставил кайзера убрать Стекера из политики, он отсек только одну голову гидре, противостоявшей ему. На взгляды христианских социалистов постоянно влияли Хинцпетер и другие теоретики. Вальдерзее, ставший к этому времени начальником Генерального штаба, изображал ужас перед неминуемым нападением русских и подвергал сомнению отказ Бисмарка рассмотреть перспективу превентивной войны. Он даже позволил себе насмешливо заявить, что, если бы у Фридриха Великого был такой канцлер, он не был бы великим. Его супруге не терпелось увидеть мужа канцлером. Гольштейн, чиновник министерства иностранных дел, стоявший за сценой всех событий там, тоже терял терпение из-за России. Ее политика была выше его понимания. Новый родственник кайзера, которым он обзавелся в результате брака, великий герцог Фридрих Баденский, через своего берлинского представителя называл Бисмарка реакционером. Иоганн Микель, лидер национал-либералов, видел в лице молодого, энергичного и талантливого правителя человека, способного сплотить вокруг себя всех тех, кто надеялся избежать революции путем умеренных реформ. Когда в действие пришли такие силы, следовало ожидать серьезного столкновения.

Видя, как на горизонте собираются грозовые тучи, Бисмарк в январе 1889 года написал лорду Солсбери письмо с предложением англо-германского оборонительного союза против Франции. «Всю жизнь я симпатизировал Англии и ее жителям (возможно, он вспомнил мисс Рассел, на которой в далеком прошлом почти женился), – писал он, – и сейчас я в некоторые моменты думаю, что ничего не изменилось». Один из таких моментов наступил в 1879 году, когда он помахал тузом союза перед глазами Дизраэли и вернул его в рукав, когда провернул такой же трюк с австрийским договором. С тех пор страх перед английским либерализмом в германской политике заставлял его соблюдать дистанцию, а когда Солсбери занял место Гладстона, а Вильгельм – его отца, идея снова стала казаться привлекательной. Соглашение с Англией, изолировавшее Францию, стало бы краеугольным камнем его постройки. Только Солсбери описывал британскую внешнюю политику как медленно дрейфующую вниз по течению, иногда отталкиваясь дипломатическими баграми, чтобы избежать столкновения. Такая очевидная недооценка, по крайней мере, указывает на нерасположен-ность к спешке, и Солсбери в тот момент ничего не искал. Он отметил, что союз, чтобы обладать силой, должен иметь парламентскую санкцию, которой в сложившейся ситуации едва ли следовало ожидать. Поэтому сделал вид, что хотя он лично приветствует идею, но все равно ничего не может сделать, разве что оставить ее на столе для возможного последующего обсуждения. Это объяснение скрывало сомнение относительно того, действительно ли Германии нужна помощь против Франции. Союз против России – другой разговор, но его Бисмарк предложить не мог.

Осенью в Берлин прибыл царь, и Бисмарк не только вернулся по этому случаю в город, но и посетил гала-представление в Рейнгольде. Царь предложил Бисмарку сесть, в то время как сам остался стоять, но также поинтересовался, в состоянии ли старый канцлер занимать свою должность. Ответ был получен в первые месяцы нового года, когда имело место фундаментальное столкновение личностей и методов между кайзером и канцлером.

Когда тридцатью пятью годами позже кайзер начал писать мемуары, он приписал тот спор почти исключительно разногласиям по вопросу социального законодательства. Несомненно, это был первый пункт и один из самых главных. Вильгельм годом раньше добился личного успеха в подавлении забастовки, использовав гневный тон с владельцами рурских угольных шахт, а с шахтерами – тон доброго дядюшки. Теперь он жаждал видеть германское трудовое законодательство реформированным. Бисмарк ничего не мог сделать. Явная неудача его планов введения социального страхования, которое должно было примирить рабочих с режимом, вселило в него скепсис по поводу возможного достижения результатов добротой. Он всегда считал неприемлемым регулирование условий труда законами, и отсталость германского законодательства в этом направлении находилась в выраженном контрасте с его передовым характером, там, где касалось страхования. Презирая людей, испытывавших, как он считал, «головокружение от гуманизма», он прибег к старой отговорке, якобы ограничение времени, в течение которого мужчины и женщины могут работать, есть вмешательство в их личную свободу. Он сначала отказался издать декрет, которого хотел Вильгельм, и, когда кайзер стал настаивать, составил его проект таким образом, что он предусматривал намного большие надежды, чем кто бы то ни было был готов удовлетворить; затем он отказался завизировать декрет, и он был опубликован за одной подписью императора. Он плел интриги с иностранными дипломатами, имея целью блокировать желание кайзера созвать Международный конгресс труда – это была своего рода подрывная деятельность, о которой, разумеется, узнал кайзер. Когда конгресс тем не менее собрался, канцлер постарался лишить его всего – помещений, секретарей и даже канцтоваров. Кайзер в ответ упорно утверждал, что большинство революций произошло из-за того, что реформы не были проведены вовремя. Сказалось материнское влияние: чтобы доказать неправоту Германии, он приводил английские примеры, хотя его аргументы были скорее изобретательными, чем правильными. Можно с уверенностью утверждать, что в целом отношение Вильгельма предполагало больше возможностей для прогресса, чем категорический отказ Бисмарка идти на какие-либо уступки. Рабочие, уровень жизни которых повышался, подошли к моменту, когда они были готовы поменять догму на практику, что доказало ревизионистское движение в социалистической партии. Законы о социальном страховании оказали влияние, но должно было пройти время, чтобы оно стало очевидным. Если бы правительство смогло показать, что оно занято не только интересами имущих классов, оно могло бы заручиться растущей поддержкой рабочего класса, и многих последующих проблем удалось бы избежать. К сожалению, Вильгельм, вступив в бой с Бисмарком по этому вопросу, впоследствии занял позицию Бисмарка, устав от добропорядочности.

Тесно связанной с этим вопросом была проблема антисоциалистического законодательства, которое должно было возобновиться. Бисмарк, возможно, мог обеспечить его бессрочное продление, если бы был готов к компромиссу. Непопулярный параграф давал полиции право выдворять агитаторов с избранной ими территории для деятельности, что дало ненамеренный эффект – распространение их подрывных взглядов еще шире по всей Германии. Бисмарк настоял на сохранении этого пункта, хотя при этом он вбивал клин между консерваторами, которые его поддерживали, и либералами и центристами, выступавшими против. «Если закон не будет принят, – настаивал он, – нам придется обходиться без него и позволить заработкам расти. Это может привести к вооруженному столкновению». Бисмарк вернулся к своей прежней тактике провоцирования кризиса, чтобы доказать свою незаменимость. Ее цинизм очевиден.

Вопрос, который мог гарантированно вызвать большой политический конфликт, – армейское законодательство, и Бисмарк в должное время предложил, что, хотя прошло только три года из семи, необходимо потребовать дополнительно восемьдесят тысяч человек. Вильгельм уклонился от споров, попросив только легкодоступное увеличение артиллерии, оставив все прочие вопросы на следующий год.

В разгар противоречий состоялись выборы в рейхстаг. Отчасти благодаря позиции Бисмарка по отношению к социалистическому закону партии «картеля», одержавшие убедительную победу в 1887 году, не сумели объединиться и проиграли. Уверенного успеха добились социал-демократы, завоевавшие больше голосов, чем любая другая партия (хотя они не получили пропорционального числа мест в рейхстаге). Сразу за ними шла партия центра, так что около четырех с половиной миллионов из общего количества – семи миллионов голосов – было отдано группам, враждебным Бисмарку. Это добавило замечаний обсуждению социалистического закона, но также поставило партию центра в ключевое положение, и Бисмарк пригласил к себе ее лидера Виндтхорста. Встреча не имела прямых результатов. Вернувшись, Виндтхорст заявил, что побывал у политического смертного одра великого человека. Но после нее кайзер потребовал, чтобы канцлер получал его разрешение на ведение переговоров с партийными лидерами. Требование было с возмущением отвергнуто. Подобное требование не могло быть выдвинуто премьер-министру, ответственному перед парламентом, канцлеру, ответственному перед человеком, его выдвинувшим. Уместность – другой вопрос.

Другой конституционный вопрос, оказавшийся решающим, был инициирован Бисмарком, раздавшим своим подчиненным прусский декрет Фридриха Вильгельма IV, увидевший свет в 1852 году. Согласно этому документу, прусские министры должны были консультироваться с министром-президентом, прежде чем связываться с королем в устной или письменной форме (хотя не обязательно получить его согласие). В отсутствие такого порядка и коллективной ответственности кабинета и в присутствии короля, который решит натравить одного из советников на других, положение министра-президента будет невозможным. Хотя преемник Бисмарка издал то, что должно было считаться пересмотренным текстом, принцип остался более или менее неизменным. Но в 1882 году Бисмарк заявил, что «реальным действующим министром-президентом в Пруссии был и остается король». Вильгельм уже жаловался на дезертировавших министров, потому что в решающий момент они поддержали Бисмарка, а не его, тем самым подразумевая, что в первую очередь они должны быть верны ему, а не своему непосредственному начальнику. Кроме того, он задавал вполне разумный вопрос, как должно работать предлагаемое ограничение, если канцлер отсутствует в Берлине больше полугода. Он приказал составить проект нового декрета, отзывающего полномочия, данные его двоюродным дедушкой, и 18 марта Бисмарк, выразив свое несогласие, подал в отставку. Он направил кайзеру письмо на шести страницах, рассчитанное скорее на впечатление, чем на точность.

Во всех этих спорах внешняя политика почти не фигурировала. Письмо Бисмарка об отставке определенно указывало на то, что два главных вопроса – приказ 1852 года и политика в отношении России. Но на самом деле только после того, как Бисмарк оказался перед выбором, отменить приказ 1852 года или уйти в отставку, русский вопрос как-то неожиданно возник, да и то в спорах относительно ряда депеш из Киева, в которых ни одна из сторон не изложила факты правильно. Самое крупное непосредственное последствие падения Бисмарка, а именно решение против возобновления Договора перестраховки, вообще не упоминалось в событиях, к нему приведших.

Однако ни одна из тем, по которым велись споры, не имела особого значения в сравнении с характерами людей, которые эти споры вели. Можно заподозрить Бисмарка, как это часто было раньше, в том, что он выбирал определенную линию, не так из-за того, что верил в нее, как потому, что считал ее хорошей площадкой для битвы. На карту был поставлен вопрос, кто будет управлять страной. Все ресурсы Бисмарка были введены в действие. Он даже попросил вдовствующую императрицу использовать влияние на сына. Но волшебник утратил свой магический дар. Его колдовские чары оказались бессильны, потому что он пытался воздействовать ими на людей, их не замечавших. У него, кто так уверенно игнорировал призыв Канта использовать людей как цель, оказалось слишком мало верных людей, на которых он мог рассчитывать. Лорд Солсбери сказал королеве Виктории: «Те самые качества, которые Бисмарк воспитывал в императоре, чтобы укрепить свои позиции, когда на трон взойдет император Фридрих, способствовали его падению». Императрица, вероятнее всего, со смесью сожаления и триумфа сказала Бисмарку, что ее влияние на сына не сможет его спасти, поскольку он сам его уничтожил. Германский народ выразил свое мнение на выборах. Скорее всего, уход Бисмарка спас его от поражения от рук нового рейхстага. Армия была верна скорее императору, чем политикам. Среди многих вещей, которые кайзер узнал от Бисмарка, была пословица: A gentilhomme, gentilhomme! A corsair, corsair et demi[11]11
  Примерный перевод с французского – плут плутом губится.


[Закрыть]. Ее он и решил применить на практике. Он скрыл прошение Бисмарка об отставке и вместо него опубликовал собственное письмо, составленное так, словно старый канцлер решил уйти по состоянию здоровья и навязал это решение хозяину. Он осыпал предполагаемого инвалида почестями. Вильгельм даже послал телеграмму Хинцпетеру, в которой сообщил, что чувствует себя ужасно, словно еще раз потерял дедушку.