Текст книги "Кайзер Вильгельм и его время. Последний германский император – символ поражения в Первой мировой войне"

Глава 5
Приход к власти

Первым значительным событием 1887 года стали германские выборы, которым предшествовал ожесточенный спор между правительством и рейхстагом относительно армии. В 1874 году Бисмарк представил в рейхстаг законопроект, который давал правительству не только право бесконечно привлекать средства для оплаты армии установленного размера, но и свободу изменять этот размер без консультаций. Рейхстаг, однако, отказался принять столь широкую передачу своих полномочий, и только с большими трудностями был достигнут компромисс, по которому размер оставался установленным, а средства выделялись на семь лет (отсюда и название септеннат). В 1880 году эти условия были возобновлены без особых трудностей, хотя размер армии должен был увеличиться. В ноябре 1886 года Бисмарк представил другой законопроект, в котором условия повторялись, однако он не сумел избежать включения пункта, по которому семилетний срок был заменен на трехлетний. Поскольку именно на такой срок избирался рейхстаг, положение было не лишено оснований. Только император и военная верхушка, которые возражали против парламентского контроля в принципе, вознегодовали, и, не дожидаясь итогового голосования, Бисмарк представил императорский декрет о роспуске. В своей избирательной кампании он обвинил антиправительственные партии в рейхстаге в том, что они играют в политику ценой национальной безопасности. Насколько серьезно он в это верил, представляется сомнительным. Некоторые авторы обвиняли его в намеренном преувеличении опасностей и навязывании досрочных выборов, чтобы подчинить себе рейхстаг и тем самым ослабить прогрессивных либералов до того, как кронпринц взойдет на трон. Но Бисмарк, как уже говорилось, редко что-то делал по одной только причине. Этот проницательный старый интриган с визгливым голосом и неумеренной жаждой некогда определил функции государственного деятеля как человека, который выжидает, пока не услышит «поступь Бога, звучащую в событиях, потом совершает стремительный бросок вперед и хватает подол его одежд». Несомненно, из-за его внутренних трудностей он приветствовал шанс использовать ситуацию так, как он это сделал. Однако нет оснований полагать, что он преувеличил опасность нападения, поскольку ситуация действительно выглядела не лучшим образом.

На выборах либеральная и консервативная партии, поддерживавшие правительство, достигли рабочего альянса, и образовавшийся «картель» вернулся, существенно усиленный. Бисмарк сказал, что новый рейхстаг был точным выражением современной Германии: юнкеры и католическая церковь, которые хорошо знали, чего хотят, и буржуазия с детской невинностью и политической наивностью, которая не желала ни правосудия, ни свободы. Но только большинство голосов 227 против 31, которое приняло армейский закон Бисмарка, собралось не так из-за активного участия в выборах, как из-за папы. После ослабления Kulturkampf Бисмарк культивировал хорошие отношения с Ватиканом, и еще до роспуска рейхстага предложил бартер: прекращение антикатолической законодательной деятельности взамен поддержки центром армейского закона. Сделка сорвалась из-за отказа партийных лидеров делать то, что советовал папа. Во время избирательной кампании Бисмарк опубликовал письмо папы к нему, и лидеры центра, несомненно, услышали поступь Бога по избирательным кабинкам. Они решили, когда законопроект был представлен повторно, воздержаться от голосования. Сражаясь с католиками, Бисмарк по большей части упрекал центристов в том, что они подчиняются приказам власти, находящейся вне Германии. Когда ему понадобилась их поддержка, он, не сомневаясь, привлек «внешнюю» власть на свою сторону. Этот инцидент стал хорошей иллюстрацией политических методов канцлера. Он также показал, насколько ценной могла быть поддержка центра.

Пока шла борьба вокруг выборов, имели место два важных события в дипломатии. 20 февраля 1887 года был возобновлен Тройственный союз Германии, Австро-Венгрии и Италии, хотя лишь после того, как в результате длительных переговоров Германия согласилась обещать больше помощи Италии. Кроме того, по инициативе Бисмарка правительства Британии, Италии и Австрии обменялись письмами, выразив в них взаимное согласие противостоять всем изменениям на Средиземном и Черном морях, за исключением тех, которые выгодны им самим. Тем самым Бисмарк создал коалицию достаточно сильную, чтобы блокировать французские авантюры на Средиземном море и действия русских на Балканах, не втягивая Германию в ссоры, не имевшие для нее первостепенной важности. Эти соглашения (бывшие тайными) были достигнуты как раз вовремя. В апреле французский офицер-разведчик был незаконно арестован в Эльзасе. Бисмарк не признал этого действа, однако французский кабинет пожелал направить ультиматум. В то же время антигерманские настроения в России достигли нового пика. Французский президент заставил палату депутатов ввести в должность новый, менее воинственный кабинет. Ситуация разрешилась, но в течение нескольких месяцев оставалась весьма напряженной.

В этой обстановке Бисмарк сделал еще один шаг – заключил Договор перестраховки (Rückversicherungsvertag – договор, обеспечивающий безопасность тыла). Это тайное русско-германское соглашение заменило соглашение трех императоров, которое, хотя должно было возобновиться в 1887 году, стало «мертвой буквой» ввиду русско-австрийского противостояния из-за Болгарии. Целью Бисмарка, как всегда, было удержание России от сближения с Францией, и он понимал, что добиться этого может, только проявив некоторую симпатию к русским целям. Если эти цели включали прямое нападение на Австрию, Бисмарк не мог их поддержать и был бы вынужден присоединиться к Австрии. Но русские понимали это ограничение и принимали его, хотя и крайне неохотно. Их главные интересы были связаны с Балканами и Босфором. Но Бисмарк однажды сказал, что Германия не должна потворствовать тенденциям, к которым склонны австрийцы, вовлекающие вооруженные силы Германии ради венгерских и католических амбиций на Балканах. «Для нас никакой балканский вопрос не может стать поводом к войне». Он был готов защищать Австрию против прямого нападения русских и верил, что понимание этого сделает такое нападение маловероятным. Но он не был готов поддерживать Австрию на Балканах. Это демонстрировал Договор перестраховки, предусматривавший взаимный нейтралитет на случай, если Россия или Германия окажутся втянутыми в войну с третьей страной, за исключением войны России и Австрии, начатой Россией, и франко-германской войны, начатой Германией. Договор был заключен на три года. Бисмарк считал, что долгосрочным могут быть только цели. Долгосрочные соглашения нежелательны в постоянно меняющейся ситуации.

Таким образом, Бисмарк добился столь желанного для него обещания, что Россия не нанесет удар в тыл Германии в случае нападения французов. Он добился этого, не предав Австрию, потому что сохранил свободу помочь ей в случае прямого нападения русских. И он всегда давал понять, что не станет помогать ей в нападении на Россию. Разумеется, если бы действия русских на Балканах привели к австрийскому нападению и если бы в развязанной войне Австрия оказалась на грани поражения, Германия, вероятнее всего, была бы вынуждена прийти ей на помощь, несмотря на Договор перестраховки. Но Бисмарк считал, что обезопасил себя от этой возможности трехсторонним средиземноморским соглашением, которым создавалась достаточно сильная коалиция, чтобы блокировать продвижение русских на Балканах без вмешательства Германии. Кто-то мог бы сказать, что, заключив Договор перестраховки, Бисмарк позволил русским думать, будто дорога на Балканы для них открыта. Хотя он знал (а они нет), что эта дорога прочно блокирована. Только дипломатию Бисмарка нельзя оценивать, просто концентрируясь на затруднениях, которые могли возникнуть при определенных обстоятельствах. Ему нельзя не отдать должное за то, что он прилагал максимум усилий, чтобы сделать эти обстоятельства маловероятными.

В другом контексте он говорил, что главное – не быть сильнее в войне, а не дать войне случиться. Прусский дипломат как-то упоминал о даре Бисмарка удерживать ложь на волосок от правды. Но в этом конкретном случае его явные противоречия могут быть оправданы огромной значимостью цели. Эта цель – сохранение мира, но не потому, что он видел в мире особое благо. Просто он считал, что война не в интересах Германии. Концепция, лежавшая в основе его сети соглашений и договоренностей, заключалась в следующем: любая страна, задумавшая военные действия, должна не сомневаться, что столкнется с сильной коалицией. Идеальной, по его мнению, была бы политическая ситуация, в которой всем державам, кроме Франции, была бы нужна Германия и они были бы лишены возможности создать коалицию против нее отношениями друг с другом. Лорд Солсбери охарактеризовал ее несколько иначе: использовать соседей, чтобы выдрать друг другу зубы.

Пока подписывался договор, Вильгельм и Дона находились в Лондоне на юбилее бабушки. Они остались в высшей степени недовольны приемом: к ним отнеслись с изысканной холодностью и отстраненной любезностью. Вильгельм видел бабушку лишь пару раз на придворных мероприятиях, и она всегда была занята. Его отец, напротив, проехал в процессии в великолепном белом обмундировании кирасиров, своим видом вызвав у толп воспоминание о Лоэнгрине. Только на самом деле он превратился в тень самого себя. Весной у него постоянно усиливалась охриплость голоса, немецкие доктора заподозрили рак и стали обдумывать, еще не получив согласия пациента, опасную операцию, которая могла оставить его без голоса вообще. До принятия окончательного решения они решили по собственной инициативе пригласить консультанта из-за границы. В этом их поддержал Бисмарк. Он же убедил императора отложить операцию. Из четырех предложенных светил был выбран англичанин Морелл Маккензи – очевидно, решение было принято с оглядкой на кронпринцессу. Они не знали, что Маккензи убежденный противник оперативного лечения. По прибытии он не подтвердил диагноз без заключения эксперта, и ведущий немецкий специалист, приглашенный для этой цели, не смог его дать. Все лето под присмотром Маккензи пациент чувствовал себя лучше и вел нормальную жизнь. После двухмесячного визита в Британию он в октябре отправился в Сан-Ремо. Там его здоровье резко ухудшилось, хотя на этот раз болезненные ощущения сосредоточились в другой части горла. Маккензи вызвал одного австрийского и двух немецких докторов, которые уверенно подтвердили диагноз – рак и сказали, что болезнь, вероятнее всего, развивается уже больше шести месяцев. Хотя именно рак, несомненно, стал причиной смерти Фридриха, весь ход его болезни был описан как совершенно нетипичный, и Маккензи не сомневался, что болезнь началась с сифилиса гортани. Репутация кронпринца едва ли оправдывала это предположение, однако ходили слухи о слишком щедром восточном гостеприимстве на открытии Суэцкого канала. Если так, труд де Лессепса имел большее историческое значение, чем предполагалось ранее. Но можно ли сказать о Фрице те же слова, что прозвучали в «Аиде» Верди: «Нет, ты не виноват, это была воля рока»?

Кронпринц принял диагноз с внешним безразличием и от операции отказался. Даже если бы он ее пережил, его жизнь едва ли могла продлиться больше двух лет – это максимум, на что могли рассчитывать доктора. Официальный бюллетень, сообщивший новость, изменил политическую ситуацию. Это был одновременно исторический поворотный момент и личная трагедия. Возможность получения Германией ответственного парламентского правительства монаршим действом – единственный способ его появления, не доводя до революции, практически исчезла. Испытанием кронпринца оказалась не проверка его способности перейти от слов к делу, а возможность смириться с почти полностью безрезультатной жизнью. Это испытание он выдержал с честью, что лишь увеличивает сожаление из-за его несчастной судьбы. Для амбициозной и настойчивой кронпринцессы чаша оказалась переполненной. Ее сын впоследствии писал: «Ее сильнейшая агония содержала элемент озлобления. Она была чувствительна. Ей все причиняло боль. Она всегда была склонна говорить поспешно и записывала свои мысли на бумаге, не думая. Теперь она видела все в самом плохом свете, и ее холодное, безразличное молчание на самом деле было вызвано неспособностью помочь. Буйный темперамент подталкивал ее во всех направлениях сразу. Она превосходила большинство своих современников интеллигентностью и хорошими намерениями и вместе с тем была самой отчаявшейся и несчастной женщиной из всех, когда-либо носивших корону».

К крушению надежд и утрате супруга добавилась жестокость соседей и ее собственного сына. О болезни кронпринца были известны не все факты, что порождало множество слухов. Говорили, будто кронпринцесса скрывает правду, чтобы ничто и никто не помешал ей и ее супругу прийти к власти. Ответственность за вызов Морелла Маккензи приписывали ей, и его обвиняли в том, что он давал плохие советы по ее наущению. Бисмарк, который мог прояснить картину, не стал этого делать, а немецкие доктора прежде всего думали о своей профессиональной репутации, всячески клеймя английского специалиста. Маккензи не желал принимать выдвинутые против него обвинения, только это ничего не меняло. Все немцы, патриотические чувства которых были оскорблены приглашением англичанина, безоговорочно верили, что он не прав. Несчастный больной, находившийся в центре всего этого, провел свои последние дни в атмосфере взаимных обвинений, подозрительности и интриг.

Его старший сын не делал ровным счетом ничего, чтобы смягчить положение, только сказал, что кронпринцу было бы лучше пасть в 1870 году. Следует отдать Вильгельму должное: он был привязан к отцу и слишком легко принял общее мнение, что кронпринца неправильно лечили. Он поверил, что немецким докторам не давали работать и, если бы была сделана операция, жизнь его отца можно было спасти. Взволнованный неожиданной перспективой скорого прихода к власти, он попытался оказать влияние в том, что он считал правильным направлением, и сразу вступил в конфликт с матерью, которая никогда не терпела вмешательства, а теперь еще и пребывала в смятении. Он приехал в Сан-Ремо во время итоговой консультации, и даже присутствовал на ней – а она нет. В ее письме королеве происходящее описывается так: «Вы спрашиваете, каким был Вилли, когда приехал сюда. По приезде он был груб, хмур и дерзок со мной, но я набросилась на него, боюсь, излишне резко, и он стал вполне милым, мягким и дружелюбным (для него). Дальше мы уживались вполне нормально. Для начала он сказал, что не пойдет со мной гулять, потому что слишком занят. Ему надо поговорить с докторами. Я сказала, что доктора дают отчет мне, а вовсе не ему, на что он заявил, что у него есть приказ императора позаботиться, чтобы все было как надо. Он должен убедиться, что докторам никто не мешает, и доложить императору о состоянии папы. Я ответила, что в этом нет необходимости, потому что мы сами сообщаем императору всю необходимую информацию. Он явно говорил для других, наполовину отвернувшись от меня, и тогда я сказала, что расскажу отцу, как он себя ведет, и попрошу, чтобы ему отказали от дома. После этого я ушла. Он отправил за мной графа Радолинского. Тот передал, что Вилли не хотел показаться грубым и попросил ничего не говорить Фрицу. Тем не менее у него есть императорский приказ, и он должен своими глазами увидеть обстановку. В конце концов, я ответила, что не таю злобу, но не потерплю вмешательства. Дальше все было гладко, мы немного прогулялись и мило поболтали… Вилли, конечно, слишком молод и неопытен, чтобы все это понять. В Берлине его просто ввели в заблуждение. Он думал, что должен спасти отца от моего плохого ухода. Когда его голова свободна от набитого в Берлине мусора, он вполне мил. Тогда мы ему рады. Но я все равно не позволю ему приказывать мне – голова на моих плечах ничуть не хуже, чем у него».

Проблемы, однако, не ограничились спорами относительно лечения. Старый император находился в таком состоянии, что кто-то должен был подписывать бумаги вместо него. Эта обязанность была доверена принцу Вильгельму, который был на месте, а не его отцу, находившемуся далеко, – разумное решение. Кронпринцессу обо всем предупредили, но она решила оставить эту информацию при себе, и в итоге ее супруг узнал о свершившемся факте из опубликованного документа и очень расстроился. Кроме того, многие стали утверждать, что кронпринц неспособен править, и требовали, чтобы трон перешел от старого императора непосредственно к внуку. Нет никаких свидетельств того, что Вильгельм этому способствовал, но, по утверждению его друга Эйленбурга, он как-то сказал: «Сомнительно, имеет ли человек, который не может говорить, право стать королем Пруссии». Если он действительно произнес эти слова, бессердечное замечание редко бывало столь ужасающе вознаграждено. Прошло немного времени, и народ Пруссии стал желать, чтобы его автор, прежде чем стать королем Пруссии, лишился из всех своих качеств одного – речи.

Положение в Европе продолжало вызывать тревогу Бисмарка. Болгары выбрали другого германского князя, Фердинанда Кобургского, на место Александра. Несмотря на неодобрение русских, он в августе 1887 года начал править. Некоторое время русское вмешательство казалось критическим и могло в любое время разжечь войну в Европе. Бисмарк решил создать англо-австро-итальянскую коалицию, и, чтобы добиться этого, ему предстояло развеять страхи лорда Солсбери, что Вильгельм, став императором, мог придать германской политике антианглийскую направленность. Бисмарк заявил, что Вильгельму это не по силам, так же как его отцу не по силам придать германской политике проанглийскую направленность. Народная поддержка важна для любой политики, и может потребоваться мобилизация всего могущества германской нации, а это возможно только в случае оборонительной войны, которая может расшириться до войны в защиту Австрии, но ни в коем случае не в защиту Турции. «Германская политика следует курсом, который диктует ей европейская политическая ситуация, и симпатии или антипатии монарха или министра не могут изменить его». В свете этого Солсбери согласился подписать усиленную версию прежнего договора; хотя его текст остался в тайне, тот факт, что три страны пришли к соглашению относительно общих оборонительных действий, стал известен.

Примерно в это время царь Александр III прибыл в Берлин. Бисмарк, проводивший все больше времени в своих поместьях, сделал то же самое. На вокзале произошла комедия. Поезд остановился не в том месте, и Бисмарк был вынужден бегать по платформе и кричать: «Я князь Бисмарк!» Комментарий русского придворного, который был уволен, звучал так: «Это объясняет, но не извиняет». Но единственным человеком, с которым царь говорил серьезно, был французский посол. В том же месяце Бисмарк запретил Рейхсбанку принимать к оплате русские векселя (Lombardverbot) из опасения, что «русские будут воевать с нами на наши собственные деньги». Этим он добился лишь того, что русские стали везти свои векселя в Париж. Тем самым была заложена основа важной финансовой связи, сыгравшей немалую роль в европейской политике. В феврале 1888 года Бисмарк, не проконсультировавшись с австрийцами, опубликовал текст австро-германского соглашения 1879 года, чтобы никто не сомневался, как будет вести себя Германия в случае нападения русских. Он дал пространное объяснение своей политике рейхстагу, и в заключение его речи было сказано: «Мы, немцы, боимся Бога и больше никого в этом мире». Эти слова скорее широко известны, чем точны, поскольку богобоязненность Бисмарка более сомнительна, чем его боязнь коалиций, императриц, социалистов, Александра Баттенберга и еще множества всяких опасностей, реальных или вымышленных. Спустя пять дней он представил законопроект, предусматривавший увеличение вооруженных сил Германии до семисот тысяч человек. Но он не пошел на поводу у Вальдерзее, призывавшего к превентивной войне с Россией. Постепенно царь и его министры начали осознавать, что движение напролом обойдется им слишком дорого и лучше умерить свои амбиции.

Суть вопроса Солсбери Бисмарку, очевидно, в конце концов дошла до ушей Вильгельма, потому что в декабре 1887 года он попытался через своего друга, британского военного атташе в Берлине, показать, что вовсе не занимает антианглийскую позицию. Не в первый и не в последний раз он принял позу совершенно непонятого человека. Его английские родственники не потрудились уточнить его настоящие взгляды, которые были не более русофильскими, чем англофобскими. «Я испытываю личную привязанность к царю, потому что он всегда относился ко мне по-доброму. Рядом с ним я всегда чувствую, что говорю с принцем моей собственной национальности» (в отличие от дяди Берти). Вторя принцу-консорту, он считал, что Британия и Германия должны следовать рука об руку во всех политических вопросах, и, будучи сильными и могущественными, поддерживать мир в Европе. «Вы с отличным флотом, и мы с великой армией сможем это сделать». Отношение королевы к такому подходу было справедливым, но бескомпромиссным. Английские родственники принца не хотели проявлять враждебности, но им не нравилось отношение Вильгельма к родителям, особенно в Сан-Ремо. Чтобы к нему относились с прежней приязнью, ему надо было стать почтительным сыном. «Что касается его антианглийских чувств, информация о них доходила до королевы со всех сторон».

Не только английские родственники отказывались понимать его так, как ему хотелось. В ноябре 1887 года Вильгельм вместе с Доной посетил встречу в квартире Вальдерзее, где обсуждалось расширение миссии Стекера на другие города. Принц в тот момент был незаслуженно высокого мнения о Стекере и считал, что в нем есть что-то от Лютера. В ходе обсуждения он сказал: «Самая эффективная защита для трона и алтаря перед лицом нигилистических тенденций анархистской и безбожной партии должна заключаться в возвращении к христианству и церкви тех, кто утратил веру. Их надо убедить признать авторитет власти и необходимость преданности монархии. По этой причине идеи христианского социализма заслуживают большего внимания, чем раньше».

Мать назвала это выступление «очень глупой речью». Но оно привело в раздражение еще и Бисмарка, которому не нравилось, когда у церкви есть собственные идеи по социальным вопросам. Он опасался, что группа Стекера (которую он назвал протестантским центром) отобьется от рук. Возможно, он понимал, что, поскольку предложения Стекера слишком мягкие, чтобы привлечь рабочих, единственным эффектом агитации может быть ослабление единства имущих классов. Явно инспирированная статья в «Норддойче рундшау» отчитывала Вильгельма за вмешательство в партийную политику. (Бисмарк однажды заявил, что верит в вежливость в дипломатии, но в грубость в прессе.) Как бы то не было, критика достигла цели и была принята с возмущением, потому что задача миссии – спасение рабочих от марксизма – должна была быть близкой и сердцу Бисмарка. Вильгельм сказал Хинцпетеру, что, по его мнению, не заслуживает такого обращения от человека, для которого он, можно сказать, закрыл за собой дверь родительского дома, оставшись без ключа. Он послал Бисмарку длинное письмо с оправданиями. Ответ содержал замысловатую дипломатию, проявленную Вотаном по отношению к Миме, но позиции не были сданы. Вильгельм также считал предательством со стороны Бисмарка то, что он составил прокламацию для передачи всем германским принцам в случае его прихода к власти. Считать их всех, как имел обыкновение делать его отец, беспокойными вассалами, утверждал он, ошибка. Они, по сути, коллеги, мнение которых следует всегда выслушивать, особенно императором, который будет моложе большинства из них. Разумеется, «старых дядюшек» следует держать на месте, но этого намного лучше добиваться приветливостью, чем приказами. Следует отдать Вильгельму должное за такое отношение, хотя не за наивность, с которой он его высказал. И совет Бисмарка сжечь письмо, в котором он изложил эти взгляды, глубоко задел принца. После этого Вильгельм имел возможность приписывать разногласия с его взглядами влияниям, чуждым истинно германскому духу. Ему пришлось пересматривать свои взгляды и вырабатывать обновленный подход к жизни[6]6
  В 1894 году Вильгельм сделал суровый выговор принцу Людвигу Баварскому за то, что он посмел отрицать вассальную зависимость германских принцев от императора. В 1896 году он сказал фон Штумм-Гальбергу, что политический священник – это уродство, а христианский социализм – чепуха. Таким образом, за десять лет противостояния с Бисмарком он существенно изменил свои взгляды. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Он заговорил о необходимости заставить канцлера понять, что в Германии хозяином является император, он также склонился к антисемитизму, который все чаще демонстрировал Стекер, и попытался объяснить публичную критику влиянием на прессу евреев, не одобрявших вмешательство в их свободу делать деньги. Вильгельм объявил о своем намерении остановить это после прихода к власти, но министр внутренних дел, сам бывший убежденным реакционером, был вынужден отметить, что такая практика стала бы нарушением конституции.

Тем временем в Сан-Ремо состояние кронпринца резко ухудшилось. У него появились затруднения с дыханием, и возникла необходимость во второй операции. Месяцем позже, 9 марта, Вильгельм I умер, до самого конца настаивая на необходимости сохранения хороших отношений с Россией. Он все время вспоминал, как царь прибыл в Берлин и его никто не встретил, и постоянно твердил сыну (за которого принимал внука), что ни за что нельзя позволить себе потерять русскую дружбу. Смерть человека, сражавшегося в Наполеоновских войнах, прошедшего революцию 1848 года и ставшего первым германским императором, означала конец целой эпохи. Услышав о ней, лорд Солсбери сказал, что корабль покидает гавань. «Это пересечение мели. Я вижу море, полное белыми барашками».

Кронпринц, принявший титул под именем Фридрих III, направил достойное послание германскому народу и очень теплое – королеве Виктории. Он покинул Сан-Ремо и направился на холодный север. Он сразу дал понять, что Бисмарк останется канцлером, и в течение его правления, продлившегося девяносто дней, не было сделано ни одной попытки ввести либеральные изменения при дворе. Для того чтобы разгромить шпионскую сеть вокруг него, шаги, направленные на претворение совета Независимого политика, так тщательно скрывались, что о них стало известно лишь недавно. Самым важным результатом этого контакта стала насильственная отставка министра внутренних дел в обстоятельствах, предполагающих, что, будь император подходящим компетентным человеком, конституционный кризис не наступил бы так быстро.

Наступивший кризис поторопила императрица, настоявшая на возобновлении предложения о бракосочетании ее дочери и Александра Баттенберга. Отец Баттенберга был против союза, у самого Александра были zärtliches Verhältnis (нежные отношения) с «представительницей сценической профессии» (на которой он позже женился), а принцессе досталась роль послушной дочери. Соответственно, не могло быть никаких сомнений в том, что императрица (которой уже было около пятидесяти, и ее эмоциональное состояние не отличалось стабильностью) была в первую очередь занята укреплением своей власти, пока ее основа еще существовала. Только в эту игру могли играть двое. У Александра больше не было официального положения, и он был смещен с болгарского трона. Бисмарк тем не менее продолжал настаивать, что этот брак с членом императорской семьи испортит русско-германские отношения, и угрожал отставкой, если о помолвке будет официально объявлено. Поскольку русский министр иностранных дел, приглашенный, чтобы подтвердить его слова, воздержался от этого, представляется, что Бисмарк намеренно преувеличил опасность, желая взять верх над императрицей. То, что он одержал верх, объясняется поддержкой Вильгельма, который заявил, что будет считать всякого настаивающего на этом браке врагом не только его дома, но и страны и будет обращаться с ним соответственно. Намерения Вильгельма не остались не замеченными его матерью, и у постели больного разгорелись нешуточные страсти. В день рождения Бисмарка Вильгельм произнес речь, в которой сравнил рейх с полком, в котором убили генерала и тяжело ранили его заместителя, открыв возможность для призыва объединяться вокруг младшего лейтенанта. Император понял, что речь идет о его способности управлять, и выразил протест сыну, который впоследствии попытался компенсировать оскорбление, отозвав гвардейскую бригаду с маневров, чтобы вернуть ее пред светлые очи монарха.

Такова была ситуация, в которой оказалась королева Виктория, когда, проведя отпуск в Италии, в апреле 1888 года решила вернуться домой через Берлин, чтобы повидать любимого зятя. Поскольку Бисмарк считал ее настоящей подстрекательницей брака и учитывая антибританские настроения, спровоцированные Маккензи (которого она произвела в рыцари по просьбе дочери), лорд Солсбери испугался и посоветовал ей изменить маршрут, только королеву не так легко было переубедить.

«Возможно, [сэр Генри Понсонби] напишет лорду Солсбери о возмутительном поведении принца Вильгельма и об ужасном порочном круге, который окружает несчастного императора и императрицу и делает действия Бисмарка вероломными, злонамеренными и в высшей степени неразумными… Как Бисмарк и Вильгельм могут вести такую двойную игру, совершенно невозможно понять нам, честным и прямым англичанам. Слава богу, что мы англичане!»

По прибытии королева наглядно показала, как надо владеть собой, когда другие теряют голову. Она утешила дочь и дала ей мудрый совет, рекомендовав настаивать на браке, только если на него согласится Вильгельм, и еще попыталась помирить мать и сына. (Можно предположить, что она выслушала позицию Вильгельма.) Самым замечательным представляется тот факт, что две выдающиеся персоны девятнадцатого века встретились и имели беседы – единственный раз в жизни (хотя он видел ее в 1855 году в Версале издалека). Американский политический деятель Чарльз Фрэнсис Адамс, будучи в Лондоне во время Гражданской войны, возможно, считал королеву «слегка неудобной личностью», но Бисмарк пришел в большое нервное возбуждение, узнав о перспективе аудиенции. Он использовал весь свой шарм, и, к его большому облегчению, «бабушка вела себя очень разумно». Впоследствии он сказал: «Какая женщина! С ней можно иметь дело!» Она покинула Берлин и больше никогда туда не возвращалась. Ее дочь, вместо того чтобы последовать совету матери, убедила императора включить в завещание пункт, поручавший Вильгельму, в качестве сыновнего долга, заключить брак между принцессой и Александром. «Я рассчитываю, что ты выполнишь долг сына, в точности исполнив мои желания и как брат, не оставив сестру».