Текст книги "Истории от разных полушарий мозга. Жизнь в нейронауке"

Даже одной из этих задач хватило бы, чтобы занять коллектив практически любой лаборатории и сделать эту лабораторию известной в широком научном сообществе. Сперри умел действовать так, чтобы дело спорилось. Он не говорил нам, как заниматься наукой. Он наблюдал, раздавал непрошеные советы, он определенно направлял нас такими способами, которые мы в то время до конца не понимали. Когда он замечал что-нибудь интересное, он знал, как это подчеркнуть и развить. Иными словами, он обладал чутьем на важное в потоке рутины.

Вообще, те из нас, кто провел жизнь в науке, руководя крупными лабораториями, удивляются, как же это все работает. Вне всякого сомнения, не за счет того, что заведующий лабораторией изо дня в день раздает новые указания. Лаборатории годами могут существовать, добросовестно занимаясь “обычной” наукой. Бывают бесплодные времена, застойные месяцы, периоды без финансирования. Однако порой – иногда по счастливой случайности, иногда в результате эксперимента, запланированного для проверки гипотезы, – появляется и “выстреливает” что-то интересное. Обыденность моментально уступает место радости и воодушевлению.

Помню, как Джордж Миллер, именитый психолог, сказал мне: “Все хотят думать, что наука продвигается вперед за счет четких гипотез. Она действительно продвигается вперед, но обычно за счет того, на что наткнулись случайно”. Правда, в таких случаях быстро сочиняется история, как мы логически пришли к нашим результатам, что поддерживает миф. Наука прекрасна, но ученые – люди, и они, как и все остальные, любят приукрасить.

Тем не менее поддержание работы всей лаборатории – ключевое условие для планомерного и целенаправленного проведения исследований. Молодые ученые приходят и уходят. Они вносят свой вклад в часть истории и в обмен на это получают поддержку заведующего лабораторией на протяжении всей своей карьеры. Это стандартный расклад. Студенты обычно продолжают работать над тем аспектом задачи, к которому они приложили руку, и за счет множества таких мелких проектов в конечном счете и случаются научные прорывы. Даже неспешно развивающиеся отрасли науки могут расти таким образом.

Успешные лаборатории лидируют благодаря наличию по-настоящему умных студентов и постдоков. Конечно, умники – не единственная составляющая успеха. Все интеллектуально развиты, но некоторые студенты еще и энергичны и хорошо работают руками. Сочетание трудно прогнозируемых характеристик и удачи – как у меня, когда я ворвался в бурную лабораторную жизнь, – приводит к успешной карьере в науке.

Если вспомнить мое лето в Калтехе перед окончанием колледжа, встреча со Сперри в его офисе в Керкхофф-холле стала первой из множества встреч с “боссом”. Его научная репутация была, как я уже сказал, исключительно высока. Он был интеллектуальным лидером своего времени во всем, начиная с развития нервной системы и заканчивая психобиологией животных.

У каждого на самом деле две личности: повседневная и парадная (для так называемых частной жизни и публичной). Публичная личность – это работа, репутация, та модель вас, которую строит окружающий мир, и то, чего этот мир от вас ждет. Обычно это не вы. Признайте: если бы Кит Ричардс вел тот образ жизни, который ему приписывают, он бы давно умер.

Порой выходит так, что нами управляет парадная личность. Мы живем, чтобы поддерживать ее, и делаем то, что она нам велит. Но при этом своей жизнью распоряжаетесь не вы, ваша парадная личность выдвигает вам свои требования. Параллельно вы настоящий пытаетесь собрать детей в школу, прогнать гоферов из сада, выпить с друзьями и поговорить о чем-нибудь. Мой личный двадцатилетний опыт обедов с Леоном Фестингером, известным специалистом по социальной психологии, показал, что человек, у которого мы почти всегда видим парадную личность, может быть исключительно замкнутым, не позволяя этой личности вторгаться в свою частную жизнь. Многим это удается.

Меня всегда поражали коллеги, заявлявшие, что знали Роджера Сперри. Они знали его парадную личность. Я могу сказать с высокой степенью уверенности, что никто не знал его так, как я, – и его повседневную, и его легендарную парадную личности.

Открытие и признание

В тот славный день, когда мы тестировали пациента У. Дж. и обнаружили, что рассечение мозолистого тела у человека оказывает те же эффекты, что и у животных в предшествующих исследованиях, началась пятидесятилетняя программа изучения людей-пациентов с расщепленным мозгом. Мне повезло оказаться там. Сперри дал мне расцвести, как и Боген. Другие сотрудники лаборатории, заинтересованные в результатах, позволили мне остаться ответственным за проект. Удача сопутствовала мне.

Нашей первой публикацией стало короткое сообщение в Proceedings of the National Academy of Sciences. Незадолго до этого Сперри избрали членом академии наук, а у членов академии тогда была возможность быстро опубликовать научные результаты. Мы работали как проклятые всю зиму и весну и к августу 1962 года подготовили статью, которая должна была выйти в октябре. Статья, почти лишенная медицинского жаргона[39]39
  Gazzaniga M. S., Bogen J. E., Sperry R. W. Some functional effects of sectioning the cerebral commissures in man. Proceedings of the National Academy of Sciences. 1962. 48: 1765–1769.


[Закрыть], описывала поразительный единичный случай – это было сжатое изложение всего, что мы делали с У. Дж. Идея о том, что разъединение полушарий мозга у человека вызывает заметные изменения, получила новую жизнь. Началась эра исследований расщепленного мозга у людей.

Параллельно происходили совсем другие события, благодаря которым я начал осознавать силу духа соперничества у ученых. Норман Гешвинд[40]40
  Норман Гешвинд сыграл важную роль в становлении учения о синдромах дисконнекции нейронов в неврологии. Его часто называют отцом поведенческой неврологии в Америке.


[Закрыть], молодой невролог, и Эдит Каплан, столь же молодой нейрофизиолог, работали в бостонском госпитале для ветеранов. Они опубликовали отчет о случае пациента, П. К., страдавшего от мультиформной глиобластомы, опухоли, захватившей левое полушарие его мозга. Во время операции, проведенной для уменьшения объема опухоли, он перенес инфаркт[41]41
  Инфаркт головного мозга, или инсульт, происходит, когда артерия, снабжающая кровью часть мозга, закупоривается или разрывается. Та ткань, которая при этом лишается притока крови, отмирает.


[Закрыть] передней мозговой артерии[42]42
  Geschwind N., Kaplan E. A human cerebral deconnection syndrome: a preliminary report. Neurology. 1962. 12: 675–685.


[Закрыть]. Как Антонио Дамасио отмечал годы спустя в некрологе Гешвинду, “передняя часть мозолистого тела, а также медиальная область правой лобной доли были необратимо повреждены”, что “привело к серьезным проблемам с письмом, называнием предметов и контролем движений его [П. К.] левой руки”[43]43
  Damasio A. Norman Geschwind (1926–1984). Trends in Neuroscience. 1985. 8: 388–391.


[Закрыть]. Если коротко, нехирургическое повреждение в результате инсульта, в противоположность рассечению мозолистого тела в ходе специальной операции, дало эффект потери связей между нейронами, или дисконнекции[44]44
  Эффект дисконнекции – это неврологическое расстройство, вызываемое нарушением передачи импульса по нервному волокну или тракту в мозге.


[Закрыть]. Гешвинд и Каплан впервые изложили полученные данные на заседании Бостонского общества неврологии и психиатрии 14 декабря 1961 года[45]45
  Geschwind N., Kaplan E. Human split-brain syndromes. New England Journal of Medicine. 1962. 266: 1013.


[Закрыть].

Гешвинд и Каплан очень умно интерпретировали случай с непонятной опухолью как включающий повреждение мозолистого тела и провели некоторые простые тесты, результаты которых согласовывались с их догадкой. После смерти пациента несколько месяцев спустя вскрытие подтвердило их диагноз. Весной была опубликована еще одна статья об этом случае. В богатом на новости разделе “Сообщения на различные темы” в майском номере The New England Journal of Medicine 1962 года вышла заметка Гешвинда, повествующая об этих удивительных наблюдениях. Специально был сделан акцент на то, что впервые эти данные были представлены на встрече 14 декабря 1961 года. Открытие наделало шума в Бостоне.

Гешвинд отправил копию рукописи своей еще не вышедшей статьи Сперри, чтобы тот прокомментировал ее, где-то в начале 1962 года, как раз когда мы тестировали У. Дж., но до того, как мы опубликовали свои результаты. В рукописи он отмечал, что работа Сперри на животных надоумила их с Каплан проверить своего пациента на наличие у него эффектов дисконнекции. Сперри устроил коллоквиум в Гарварде осенью 1961 года, где описал часть этой работы. Про нее в общих чертах тогда уже знали, и для исследователя было совершенно нормально говорить о своих “свежайших” результатах. В то время я как проклятый работал в Пасадене, тестируя У. Дж. перед операцией. Сперри не обрадовался, получив рукопись Гешвинда несколько месяцев спустя. Обе исследовательские группы работали абсолютно независимо, и он не хотел, чтобы возникла какая-либо путаница на этот счет. После долгих лет фундаментальных экспериментов Сперри с Майерсом на животных и наших более ранних, но пока не опубликованных данных по У. Дж. он не хотел, чтобы кто-то подумал, будто его работа на людях была проведена под влиянием открытий Гешвинда.

Роджер Сперри много и рьяно соревновался – в колледже он записался сразу в три спортивных команды. В начале моей работы в его лаборатории Сперри развязал войну с собственным ментором, Полом Вайссом, самым выдающимся нейробиологом своего времени. В написанном распаленным тоном специальном дополнении к обзору, который Вайсс подготовил для чего-то под названием “Исследовательская программа в области нейронауки”, Сперри дал волю словам. В автобиографическом эссе о своей выдающейся карьере другая студентка Вайсса, Бернис Графстайн, вспоминала это так:

Поэтому, когда я наконец дала выжимку полученных результатов Вайссу ближе к концу 1964 года, я испытала большое облегчение – его вроде не особенно задело, что я не продвинулась по теме регенерации двигательной системы. Казалось, его совсем не тревожит, что мои данные, видимо, хуже согласуются с его идеями, чем с идеями Роджера Сперри о специфическом восстановлении связей. И вообще, в своем обобщающем докладе на семинаре “Исследовательской программы в области нейронауки” примерно в то же время Вайсс заявил, что поддерживает идею специфичности регенерации, только не считает, что необходимо выяснять детальный механизм этих процессов [хотя он все еще настаивал на том, что они могут включать в себя функционально закодированные паттерны активности, способные служить “сообщениями для выборочного восприятия”].

Сперри, напротив, был непреклонен в своем желании откреститься от любых взглядов, связанных с Вайссом. В сообщении, которое по его настоянию сделали приложением к обзору, Сперри еще раз подчеркнул свое первенство в разработке идеи “избирательного хемотаксического (sic) роста специфических путей нервных волокон и связей, управляемого четким паттерном специфических химических аффинностей, которые берут начало от… эмбриональной дифференцировки” (Sperry, 1965). Он считал, что за время их долгого сотрудничества Вайсс пользовался его, Сперри, вкладом без должного признания его усилий и что “в литературе сформировалась сложная сеть двусмысленных утверждений, навязанной терминологии и путаницы с задачами, которую почти невозможно распутать кому бы то ни было, кто не знаком самым теснейшим образом с историей этого вопроса”. Ему было недостаточно получить от Вайсса просто подтверждение того, что специфичность играет роль при росте и образовании терминалей регенерирующих аксонов; он был убежден, что его лишили возможности, которую гарантировал ему Вайсс: “открыто обсудить все проблемы и прояснить позицию по вопросам, где есть разногласия”[46]46
  Grafstein B. Autobiographical essay // Squire L. R., ed. The history of neuroscience in autobiography. Oxford: Oxford University Press, 2001. V. 3.


[Закрыть].

Все время, пока Сперри работал, остальные могли находиться лишь на двух позициях: члена его команды или члена другой команды. Гешвинд стал его новым соперником. Кроме того, если кто-то выбывал из команды Сперри и становился соперником, частота осуждающих комментариев в его адрес от Сперри взмывала ввысь. За время моего пребывания в Калтехе это случалось множество раз. Однажды, когда Сперри критиковал кого-то, кто ушел из лаборатории, я понял, что после того, как сам получу степень и перейду работать в другое место, я, вероятно, окажусь на месте нынешней жертвы. Впрочем, тогда мы еще были членами одной команды, поэтому я отогнал от себя неприятную мысль, рассудив, что это просто часть жизни в науке.

Подробное изложение открытий Гешвинда, которое в итоге опубликовали в журнале Neurology в октябре 1962 года, сыграло важную роль в пробуждении интереса неврологов к мозолистому телу. Статья вновь связала клиническую литературу с работами о важности мозолистого тела, имеющими богатую историю: в самом конце XIX века их проводили немецкий невролог Хуго Липман и французский невролог Жозеф Дежерин.

Годы спустя мы с Гешвиндом были приглашены на Международный конгресс неврологов в Киото. Событие проходило очень официозно в большом конференц-зале. Повсюду были переводчики, отчаянно пытавшиеся справиться со множеством языков, на которых говорили участники. Норман находился в компании известных неврологов со всего мира. Император Японии тоже был там вместе со своей женой, слушая речи, казавшиеся ему, должно быть, тарабарщиной. Каждый докладчик, прежде чем подняться на сцену и произнести речь, непременно вставал и кланялся императору. Но не Норман. Когда его пригласили выступить, он прошел прямо на сцену, произнес речь, а потом сразу вернулся на свое место.

После сессии я спросил Нормана, почему он так поступил. Его нежелание подчиняться этикету было, мягко говоря, заметно со стороны. Норман ответил: “Ну уж нет, не собираюсь я кланяться императору Японии, после того что он сделал с нашими войсками”. Он был человеком, воистину достойным уважения, и обладал сильным соревновательным духом. Со временем я подружился с Гешвиндом и со всей его бостонской группой по нейропсихологии. Если мы когда и говорили о проблемах первенства, то я и не припомню такого, а ведь у нас была масса возможностей обсудить это. Как ученому и собеседнику Норману было мало равных. Находиться в его компании всегда было приятно. В 1965 году он написал статью для журнала Brain, которая до сих пор считается классическим обзором неврологических синдромов дисконнекции (“disconnexion”[47]47
  Искаженное слово disconnection (англ.). – Прим. ред.


[Закрыть], как написали в британской публикации)[48]48
  Geschwind N. Disconnexion syndromes in animals and man. Brain. 1965. 88: 237–294.


[Закрыть]. И действительно, та статья послужила стимулом к формированию целой отрасли поведенческой неврологии в Америке.

Пока еще не опубликованную рукопись Гешвинда передавали из рук в руки в Калтехе, она не оказывала большого влияния на наш образ мыслей. Сперри сказал, что всякий раз, когда ученый делает открытие, кто-нибудь обязательно отмечает: “Ну да, но такой-то думал об этом еще до вас”.

Во многих смыслах Сперри беспокоился о социальных аспектах своего поведения больше других. Он постоянно думал о том, как его действия повлияют на социальную жизнь ученых. Боген в своей автобиографии рассказывает одну историю, в которой отражено это качество Сперри. Он обсуждал случай, когда Сперри изменил своей манере не торопясь готовить рукопись для публикации:

Роджер не всегда медлил. Однажды, когда я пришел в лабораторию, я поднял тему статьи Гордона о латерализации обоняния у пациентов с расщепленным мозгом. Он сказал: “Нам нужно немедленно отправить в журнал эту статью об обонянии”. “Почему?” – спросил я. “Потому что я только что рецензировал статью для Neuropsychologia, где похожий эксперимент проводили на крысах. Все знают, что результаты, которые в опытах на крысах получают многие месяцы, на людях можно получить всего за несколько недель. Если мы промедлим, люди решат, что идея пришла мне в голову во время рецензирования статьи про крыс”. Казалось, Роджер продумывает все. Я боготворил его и ловил каждое его слово – а их было не так уж много. Я считал его величайшим экспериментальным физиологом нашего времени[49]49
  Bogen J. Autobiographical essay.


[Закрыть].

Тогда я был слишком неопытен, чтобы осмыслить, насколько сложно признавать чужие заслуги в развитии своей идеи, или осознать, что нужно постоянно отделять личность ученого от науки. К несчастью, сейчас принято давать авторам возможность составить для редакторов журнала список людей, которых они хотели бы видеть в качестве своих рецензентов, а также список тех, с кем они не хотели бы иметь дела. Эта новая тенденция возникла, поскольку многие поняли, что мелочность помешала множеству научных разработок. Новые идеи должны иметь возможность быть выраженными. Впрочем, эта практика, якобы призванная бороться с “конфликтом интересов”, еще и не дает людям выступить с какой-то критикой статьи. Действительно ли стоит лишать кого-то возможности рецензировать статью только потому, что его взгляд на интерпретацию данных отличается от мнения авторов? Это противоречит самой сути науки.

Тогда я просто продолжил ставить эксперименты, и спустя некоторое время та история с рукописями закончилась. В конце концов, мы тогда уже понимали, что изучение синдрома дисконнекции и утраты ряда способностей было не самым интересным в изучении расщепленного мозга. Мы начали понимать, что можем тестировать возможности каждого полушария мозга по отдельности, независимо от влияния второго. В отличие от классической неврологии, где изучают отсутствие конкретных умственных способностей, вызванное повреждениями мозга в определенных местах, мы могли изучать их наличие. Это было нечто принципиально новое.

Построение фундамента

Хотя волнующая радость открытия вскоре прошла, мы знали, что в наших руках – золотая жила для исследователя, способная объяснить некоторые тайны мозга. Нужно было начать медленное и осторожное исследование того, что нам требуется сделать для подтверждения и уточнения изначальных результатов. Мы сразу же столкнулись со сложной задачей. Наша первая статья о расщепленном мозге в Proceedings of the National Academy of Sciences в основном содержала результаты экспериментов, в которых ограничивали распространение зрительной информации, направляя ее в одно из двух полушарий. Это было сравнительно легко сделать. На следующем этапе необходимо было сходным образом ограничить распространение тактильной информации. Это было совсем не просто.

Зрительная система у человека и близких к нему млекопитающих очень четко связана со строением тела. Направьте взгляд вперед и смотрите в одну точку. Оба ваших глаза передают визуальную информацию в мозг. Упорядочен ли ее путь туда? Да. Каждый глаз посылает свою информацию по зрительному нерву, и половина ее остается на той же стороне мозга, а половина переходит в противоположное полушарие (илл. 2). Поэтому, если вы по-прежнему фокусируете взгляд на той точке, все, что каждый глаз видит слева от нее, проецируется только в ваше правое полушарие, то есть оба глаза вносят в это свой вклад. А зрительная информация, полученная справа от точки фиксации взора, проецируется только в левое полушарие. Это верно для всех людей, включая наших пациентов с расщепленным мозгом.

Илл. 2. Схема проецирования информации от зрительной системы в мозг.

Именно поэтому при использовании визуальных стимулов несложно тестировать каждое полушарие отдельно. Экспериментатору достаточно просто размещать интересующие его объекты в левом или правом зрительном поле. Повторимся: информация из правого зрительного поля попадает в левое полушарие, а информация из левого зрительного поля попадает в правое полушарие. Осознали? Тогда можно начинать размышлять об этих экспериментах.

Выработать стратегию проверки того, как разделенные полушария будут обрабатывать тактильную информацию – соматосенсорную, говоря более научным языком, – сложнее. Мозг получает информацию от тела совсем не так, как от глаз. Это прекрасно описали Йержи Роуз и Вернон Маунткасл в одной из глав книги 1959 года по физиологии[50]50
  Rose J., Mountcastle V. Touch and kinesthesis // Field J., ed. Handbook of physiology. Section 1: neurophysiology. Washington, D. C.: American Psychological Society, 1959.


[Закрыть], которую я тогда читал. Они были признанными во всем мире авторитетами, и ясность их изложения вдохновляла.

Вот как это работает. Левая половина тела посылает бо́льшую часть информации о прикосновениях, но не всю, правому полушарию. Если вы держите предмет левой рукой, тактильная информация, связанная с формой этого предмета, называемая стереогностической информацией, попадает в правую половину вашего мозга. Однако базовые ощущения, связанные просто с тем, касаетесь вы чего-либо или нет, попадают в оба полушария. Роуз и Маунткасл выразили это предельно ясно, описав вдобавок и анатомические аспекты этого явления. Обратное верно для правой стороны тела. Информация о форме предмета, полученная от правой руки, направляется напрямую в левое полушарие, в то время как менее детальная информация просто о самом факте прикосновения попадает в оба полушария.

Очевидно, что в рамках задачи направить всю информацию лишь в одно полушарие зрительная система была куда более удобным объектом для работы: простая, понятная и сильно латерализованная. А вот работа с соматосенсорной системой вызывала затруднения. Некоторые формы информации из мира прикосновений отправляются в противоположную часть мозга, в то время как остальные попадают в оба полушария. Как бы нам использовать это в экспериментах? Возможность казалась заманчивой, во многом благодаря работе, проведенной до нас.

Чтобы решить эту головоломку, мы сначала завязывали пациенту с расщепленным мозгом глаза и помещали предмет в его правую руку. Затем спрашивали: “Что у вас в руке?” Пациенты всегда называли объект правильно, без заминок. Информация о форме предмета попадала в левое полушарие. Затем мы клали объект в левую руку пациента и задавали тот же вопрос. На этот раз информация о форме предмета попадала в правое, “неговорящее” полушарие. Пациенты обычно были неспособны назвать предмет. Интересно, впрочем, что действия над ним они производили правильные. Это позволяло предположить, что правое полушарие знает, что лежит в руке, но, поскольку в нем нет центра речи, не может назвать этот предмет. Равно как информация о его форме не могла быть передана в левое, “говорящее” полушарие. Тот факт, что над объектом совершали подходящие действия, также показывал, что оба полушария хранят информацию о природе предметов – то есть система памяти в этой своей части избыточна, она дублируется. И все это стало известно благодаря одному экспресс-тесту[51]51
  Gazzaniga M. S., Bogen J. E., Sperry R. W. Laterality effects in somesthesis following cerebral commissurotomy in man. Neuropsychologia. 1963. 1: 209–215.


[Закрыть]. Потрясающе!

В один солнечный полдень я тестировал У. Дж. в его доме в Дауни. Я до сих пор помню, какое удовольствие ему доставил следующий тест. Я приготовил набор небольших деревянных брусков, из которых торчали гвоздики. Я ожидал с их помощью понять, сумеет ли У. Дж. отличить брусок с одним гвоздиком от бруска с несколькими гвоздиками. Я завязал ему глаза и начал давать бруски. Сначала я клал их в его правую руку, и тогда он легко их различал, а затем в левую. Задание было простым – сравнить бруски. Я давал У. Дж. один брусок, потом забирал его и клал в кучку к другим. Затем У. Дж. ощупывал их и старался найти среди них нужный. Выяснилось, что каждая рука способна справиться с этим простым заданием на сопоставление с образцом.

Впрочем, интереснее всего было то, что делала его левая рука (контролируемая правым полушарием), когда в нее вкладывали брусок с одним гвоздиком. У. Дж. поднимал его за шляпку гвоздя и вращал. Казалось, будто правое полушарие пациента красуется, показывая, как ловко оно управляет подконтрольной рукой, пусть и не может передавать информацию о свойствах объекта. Еще он посмеивался, совершая эти манипуляции. Создавалось ощущение, будто правое полушарие мозга У. Дж. – самостоятельная личность, наслаждающаяся моментом. Пожалуй, тогда я впервые осознал, что в нас постоянно присутствуют “два разума”. Помню, как я спросил У. Дж.: “Почему вы смеетесь?” Он ответил: “Не знаю. Наверное, что-то смешное лежит в моей левой руке”.

Ставил в тупик тот факт, что иногда У. Дж. верно называл предмет, который держал в левой руке. Как так получалось? За счет чего? Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы найти ответ, который сейчас кажется очевидным. Как говаривал Сперри: “Нет ничего проще, чем вчерашние решения”.

Разгадка крылась в том, чтобы вспомнить проводящие пути и двойное представление информации, о которых писали Роуз и Маунткасл: некоторые нервные волокна соматосенсорной системы не попадают в противоположную половину мозга. Они проходят ипсилатерально, то есть в полушарии, расположенном на той же стороне, где происходила стимуляция. Правда, было неясно, что эти волокна делают. В конце концов я придумал такой эксперимент, который позволил найти ответ на этот вопрос.

Я ограничил число объектов, которые надо идентифицировать, двумя – пластиковым треугольником и пластиковым шариком. Все, что от пациента с завязанными глазами требовалось сделать, – это сказать, какой из двух предметов я положил в его левую руку. После нескольких попыток У. Дж. стал каждый раз отвечать правильно. Как он это делал?

Представьте, что вам дали такое задание, но добавили еще одно требование: надеть плотную кожаную садовую перчатку. Моментально определить, что за предмет у вас в руке, не получится, так как перчатка исказит информацию об объекте и стереогностической информации сразу у вас не будет. Как вы сможете понять, что в руке? Вы быстро научитесь находить край объекта и сильно его сдавливать. Наличие или отсутствие информации – вот тот минимальный сигнал, который способны передать наши ипсилатеральные проводящие пути. У пациента с расщепленным мозгом левое (“говорящее”) полушарие, которому от правого не поступает никакой информации о форме объекта, быстро обучается различать предметы по принципу “чувствую край – не чувствую край” и затем делать вывод: если край есть, это треугольник, если же я ничего не чувствую, это шарик.

Именно это и делал У. Дж. Он перемещал объект в руке до тех пор, пока не мог сильно надавить большим пальцем на его край. Вот что запускало весь каскад событий, которые я только что описал. Подобное поведение стало одним из первых признаков того, что пациенты с расщепленным мозгом используют внешние самоподсказки, чтобы информацию, которая у них в мозге разъединена, частично собрать воедино. Под “внешними самоподсказками” я имею в виду действия, запущенные одним полушарием и воспринятые (через один или несколько типов ощущений) другим полушарием. Это, в свою очередь, позволяет другому полушарию инициировать подходящий ответ. Вы поражаетесь, когда видите это впервые.

Это простое, казалось бы, наблюдение выявляет серьезную проблему для тех из нас, кто пытается понять, как мозг работает. Как дальше станет понятно, многие исследователи считают, что мозг состоит из десятков, если не тысяч, модулей. Модуль – это локальная специализированная сеть нейронов, способная выполнять уникальные функции и адаптироваться либо эволюционировать в ответ на внешние требования. Модули работают независимо, но каким-то образом координируются, чтобы сообща формировать поведение. Представьте себе город с сотнями различных независимых организаций. Вместе они, однако, выполняют все, что нужно для того, чтобы город нормально функционировал и казался единым целым. Как все эти модули координируются, остается загадкой. С годами я понял, что один из механизмов, благодаря которым модули образуют единое целое, – это обмен подсказками, обычно вне сферы осознанного понимания. Самоподсказывание, происходящее в изолированном “говорящем” полушарии, имеет место всегда, и мы были свидетелями применения множества различных стратегий. В описанном выше случае мозг собирал простейшие тактильные подсказки, а затем эта информация сопоставлялась с ограниченным набором вариантов, состоявшим из двух предметов, для получения правильного ответа. Это лишь одна из стратегий.

Но я забежал вперед.

Первые съемки: на заре понимания различий между левым и правым мозгом

Идей о том, что нам стоит изучить, становилось все больше. Сначала мы быстро и с легкостью брались за каждую из них, по крайней мере начинали исследования в нужном направлении. Хотя Сперри, без сомнения, этими исследованиями интересовался, тогда они еще не захватили его внимания полностью. Как я уже упоминал, он был невероятно занят другими своими выдающимися проектами. Словно финансист, он поставил на небольшую компанию, где я был исполнительным директором, и ждал от нее стабильного дохода. Он продолжал пристально следить за ходом исследования, почти ежедневно встречаясь со мной для обсуждения результатов, но одновременно умел держать и дистанцию. Боген написал в своей автобиографии так:

Вскоре случилось много всего. Вначале Сперри не был так уж заинтересован. Он думал, что просто даст мне и Газзаниге возможность провести эти эксперименты. Но после второго пациента Сперри стало очевидно, что все, что можно сделать на обезьяне, при тестировании людей получается гораздо быстрее. Его интерес существенно возрос[52]52
  Bogen J. Autobiographical essay.


[Закрыть].

На востоке страны Норм Гешвинд немного жаловался на то, что его первоначальные наблюдения не получают достаточного признания помимо местных бостонских пересудов. Он писал:

Недостаток интереса в данном случае хорошо отражает то, что, когда мы с Эдит Каплан описали первого современного пациента с синдромом мозолистого тела, статью из журнала The New England Journal of Medicine отклонили без единого комментария[53]53
  Devinsky O. Norman Geschwind: influence on his career and comments on his course on the neurology of behavior. Epilepsy and Behavior. 2009. 4: 413–416.


[Закрыть].

Журнал Neurology тем не менее проявил к статье интерес и принял ее. Это обычное дело, когда крупные открытия таким вот образом не признают. Первая попытка Пола Лотербура опубликовать результаты своей работы, которая в конечном счете привела к разработке МРТ (магнитно-резонансной томографии), была отклонена журналом Nature. В 2003 году за свою работу Лотербур удостоился Нобелевской премии по физиологии и медицине. Позже он съязвил: “Всю историю науки за последние пятьдесят лет можно описать по статьям, которые не приняли в Science или Nature”[54]54
  Wade N. American and Briton win Nobel for using chemists’ test for M. R. I.’s. New York Times. October 7, 2003.


[Закрыть].

Постепенно я понял, что на короткое время радость открытия может оказаться достаточно локальной, охватывая только того, кто это открытие совершил. Мир – место, где все заняты, каждый погружен в свои дела. На то, чтобы отвлечь других людей от их насущных проблем, требуется время. Дэвид Примак, один из самых талантливых в мире психологов, однажды заметил, что после публикации его статьи в Science (то было прорывное исследование, из которого выросла его теория мотивации, позже получившая название “принцип Примака”) думал, что дальше все пойдет как по маслу. И добавил: “Я не мог и предположить, что проведу следующие десять лет, посещая все семинары, о которых только узнавал, чтобы рассказать о своей идее”.

Интерес Сперри действительно рос. У меня не осталось в этом сомнений после доклада, который меня попросили сделать для факультета биологии, на чем-то вроде аспирантского семинара. На тот момент я работал над проектом по изучению расщепленного мозга по меньшей мере два года и был прекрасно осведомлен обо всех аспектах тестирования пациентов. Но гвоздем программы стали записи опытов.

С самого начала я настаивал на том, чтобы записывать проведение экспериментов на пленку. В 1962 году цифровых видеокамер еще не было. Были только громоздкие пленочные кинокамеры, с пленкой шириной 16 миллиметров. На этой почве я сошелся с сотрудниками магазина киноаппаратуры Алвина на Лейк-стрит в Пасадене.

Снимать не так уж просто. Поначалу я ничего не знал о съемке: ни об освещении, ни о диафрагменных числах, ни о фокусе, ни о глубине резкости или о том, как удерживать объект съемки в кадре. Хуже того, я понятия не имел, сколько стоит камера Bolex! Сотрудники магазина Алвина научили меня всему. Они начали с того, что снабдили меня ручной камерой Bolex 16 и штативом. Старт дался мне довольно легко. Один из вопросов, звучащих всякий раз, как кто-то узнавал о нашей работе, был такой: “Как расщепление мозга сказывается на повседневных действиях пациентов?” Поэтому я отправился снимать, как пациенты совершают эти самые повседневные действия. Одна пациентка, Н. Г., жила в Западной Ковине (недалеко от Калтеха), а ее муж работал на заводе “Форд”. Они жили довольно богато, и на заднем дворе у них был милый бассейн. Однажды я пошел навестить ее и поставил камеру у бассейна. Н. Г. с радостью проплыла по нему пару кругов. Затем я снял, как она садится на кушетку и читает газету, как любой другой человек (видео 2).