Текст книги "Истории от разных полушарий мозга. Жизнь в нейронауке"

Чтобы запечатлеть нечто более сложное, к камере требовалось еще одно приспособление. Можно было присоединить к ней небольшой мотор, позволяющий производить удаленную съемку. Я мог бы тогда установить камеру на штатив, направить на то место, где происходит эксперимент, и контролировать процесс съемки параллельно с теми действиями, какие потребует от меня проведение теста. Те отснятые пленки оказались весьма впечатляющими.

И низкого качества – я определенно не был первоклассным кинооператором. Что делать? Мне повезло познакомиться с Бэроном Волманом, невероятным молодым фотографом, который потом будет снимать для журнала Rolling Stone. Он почему-то пришел в полный восторг от нашего исследования (еще один человек в списке встреченных мною людей не из среды ученых, но интересующихся наукой) и предложил свою помощь. Я спросил, не съездит ли он со мной в Дауни, чтобы заснять, как У. Дж. выполняет простое задание на поверхности стола. Бэрон согласился и поехал. Снятый тогда ролик стал одной из образцовых демонстраций экспериментов с расщепленным мозгом (видео 3).

Ролик получился четким и понятным. У. Дж. сначала попросили выстроить в определенном порядке кубики из набора, использующегося для оценки интеллекта взрослых по шкале Векслера. У каждого из четырех кубиков (их обычно называют кубиками Коса) все шесть граней окрашены по-разному. Пациенту показывали карточку с одним из множества возможных узоров и просили просто поставить кубики так, чтобы повторить этот узор. По причинам, до сих пор не вполне понятным, правое полушарие у человека специализируется на таких зрительно-моторных функциях, которые позволяют выполнить это задание. Значит, левая рука, движениями которой управляет правое полушарие, должна лучше справляться с этим заданием. Именно так и случилось, что мы и запечатлели на пленке. Левая рука моментально расставляет кубики как надо.

В следующей сцене показано, как правая рука пытается выполнить то же задание. Правую руку контролирует левое полушарие, то, что отвечает за язык и речь. Однако, когда оно пыталось расположить кубики так, как на картинке, у него ничего не получалось. Оно даже не могло понять, как в общем надо расположить четыре кубика друг относительно друга – что они должны составить квадрат 2 × 2. Нередко оно размещало три кубика рядом, а четвертый отдельно. Это было поразительно. И пока правая рука пробовала и ошибалась, в дело внезапно вмешивалась более умелая в этом отношении левая рука! Это случалось так часто, что нам пришлось попросить У. Дж. сидеть на своей непослушной левой руке, когда правая пытается что-то сделать.

Наконец, мы провели эксперимент, в котором оставили обе руки свободными, чтобы они пытались выполнить задание. И тут ярче всего проявилось то, чему в конечном счете научат нас исследования расщепленного мозга. Если коротко, то одна рука пыталась нивелировать то, что сделала другая. Левая рука совершала движение, чтобы правильно расставить кубики, а правая сводила на нет результаты этой работы. Выглядело все так, будто два отдельных разума борются за главенство своего видения мира. Зрелище впечатляло, если не сказать больше.

Тест с кубиками Коса вырос из двух более ранних работ. Неврологические исследования четко показали, что поражения правого полушария ухудшают способность рисовать трехмерные изображения, например куб. Мы провели такой тест почти сразу же, и для У. Дж. те наблюдения определенно оказались верны. Левой рукой он мог нарисовать приличный куб. Правой – не мог.

Тем временем Боген продолжал попытки убедить нас провести “стандартное нейропсихологическое тестирование”. Мы со Сперри не видели в этом смысла, но, к чести Джо, он своего добился. Вот как он об этом пишет:

После того как Билл оправился от своего хирургического испытания (и почувствовал себя лучше), он рвался участвовать в каких-нибудь лабораторных экспериментах. Через несколько месяцев услужливая социальная работница связалась с психологом, который время от времени тестировал пациентов клиник. Она изыскала некоторые средства, и он согласился на встречу. Мне он показался не только весьма пожилым, но и довольно немощным.

Я рассказал психологу о пациенте и о том, насколько это интересный случай. И спросил его: “Вы даете пациентам стандартные тесты?” Он ответил: “Да, Векслера”. Я толком ничего не знал об этом тесте, Майк – тоже, но он нехотя согласился после небольшого спора.

“Старый папаша Эдвардс” – так, я выяснил, психолога иногда называли в госпитале – принял наше предложение. Он сидел за карточным столом (это часть его оборудования) напротив Билла, а мы с Майком – с оставшихся двух сторон, наблюдая. Тестирование длилось уже около часа, что, на наш взгляд, было несколько утомительно, когда доктор Эдвардс вытащил кубики. Билл перемещал кубики довольно бестолково. Эдвардс оценивал результаты, как принято для этого теста, и зафиксировал невыполнение задания. Я предложил, чтобы Билл пользовался только одной рукой. Доктор Эдвардс выразил протест, поскольку по правилам тестируемые должны пользоваться обеими руками. Впрочем, мы все-таки убедили его несколько раз попробовать, так что попросили Билла использовать только правую руку, сидя на левой. <…> У него здорово получилось. Мы с Майком посмотрели друг на друга так, будто узрели святой Грааль. Я попросил: “А теперь только левой рукой”. У него весьма неплохо получилось! “А теперь другой узор”. Левой рукой он выполнил следующее задание довольно быстро. “Нет! Он должен выполнять задание обеими руками”, – сказал Эдвардс. Обстановка накалялась, поскольку он настаивал на проведении тестов по стандартной методике, а нам не терпелось раскапывать наш Грааль. Доктор Эдвардс мягко настоял на своем и завершил тестирование. Мы поблагодарили его, а он ответил: “Да, было интересно. Нам нужно протестировать еще двадцать или тридцать пациентов с эпилепсией с разнообразными повреждениями”. Это неумелое управление двумя руками, видимо, было примером того, что Акелайтис называл диагностической диспраксией, а мы позже окрестили интермануальным конфликтом.

Мы поняли, что Эдвардс остался в неведении относительно того, что произошло, какой Билл пациент и почему мы так заулыбались. Далее я одолжил набор таких кубиков Векслера (чтобы их купить, требовалась лицензия), а затем в конце концов добыл и набор цветных кубиков Коса. Мы заново протестировали Билла, и, само собой разумеется, он продемонстрировал ту же разницу: левая рука справлялась хорошо, а правая – плоховато. Эта разница в умелости рук сохранялась на протяжении по меньшей мере двух лет. Когда мы показали данные Сперри, он прокомментировал их в своем обычном мягком, но скептическом ключе: “Сдается мне, вы, ребята, хорошо натренировали парня за это время”. Правда была в том, что не у всех пациентов наблюдались такие различия. У второго пациента их не было, он выполнял задания довольно плохо обеими руками. Как бы то ни было, у некоторых пациентов эти различия определенно проявлялись[55]55
  Bogen J. Autobiographical essay.


[Закрыть].

К счастью, в конце 1960-х, вскоре после моей работы в Калтехе, появились черно-белые видеокамеры. Поначалу они были громоздкими, хотя и позволяли снимать эксперименты. Впрочем, по крайней мере в ранние дни видео кое-какие свойства “пленки” оставляли его далеко позади. Несколькими годами позже, когда я стал работать в Университете штата Нью-Йорк в Стоуни-Брук, все мои сбережения пошли на покупку Beaulieu News 16, шестнадцатимиллиметровой камеры, которая записывала звук на пленку. Эра немого кино завершилась. Мы могли слышать, что пациенты говорили в ответ на вопросы и просьбы различного рода. Я таскал эту камеру с собой в ее огромном модном алюминиевом чехле долгие годы, возя ее с собой в Париж и другие места и чувствуя себя довольно крутым. Много лет спустя ремонтировать и использовать ее стало слишком обременительно – и она выбыла из моего арсенала. Когда из Дартмута выпускался один талантливый студент и уезжал делать карьеру в документальном кино в Бруклине, я привел ее в порядок и отдал ему. Где-то она еще живет.

Как я уже сказал, Сперри был близок к тому, чтобы полностью погрузиться в это исследование. К семинару, на котором я впервые публично рассказывал о полученных результатах, я смонтировал пятнадцатиминутный ролик о пациентах, выполняющих разнообразные действия. Сначала я показал, как они проявляют себя в повседневных ситуациях и выглядят при этом абсолютно обычными людьми. Затем шли различные сцены, в которых пациенты демонстрировали эффекты дисконнекции, в том числе неспособность говорить о зрительной информации, поступающей от левого поля зрения. Затем шло самое главное: сцены, когда информация от левого поля зрения все-таки оказывалась учтенной – левой рукой, когда та отыскивала подходящий предмет, лежащий среди других предметов. Наконец, фильм завершался сценой, в которой У. Дж. выполнял описанный выше тест с кубиками. Это было, без преувеличений, потрясающе: сенсация. Все так говорили. Великий день.

Следующий день я бы описал иначе. Он был тяжелым. Сперри попросил меня зайти к нему в офис, и всего через несколько минут начался допрос с пристрастием. Он ставил под сомнение каждый результат, как будто не был в курсе каждого из них, словно не обсуждал их со мной часами после каждого сеанса тестирования, на многих из которых сам присутствовал. Он нападал на меня пару часов. Я был шокирован. Тогда я не понимал, что он поступает правильно. Пятнадцатиминутный ролик действительно вызвал интерес к исследованиям, и он знал, что они будут иметь огромное значение. Он хотел быть абсолютно уверенным в том, что все тесты проведены корректно. Он сделал ставку на это исследование и предоставил свою полную и беспрекословную поддержку на начальных этапах. Теперь он хотел убедиться, что исследование проведено безупречно. Он делал свою работу, а я еще только учился тому, как все устроено.

Все это происходило в атмосфере Калтеха, суть которой заключалась в неизменных исканиях. Ричард Фейнман, к примеру, имел привычку неожиданно заглядывать в комнаты, где работали аспиранты, и спрашивать, чем они занимаются. Однажды, когда я усердно работал, дверь открылась и за ней показались голубые глаза Фейнмана. Он спросил: “Ну и что вы тут делаете?” Я тогда активно занимался тестированием приматов, а это предприятие требует много усилий и денег. Конструировать установки для обучения каждой обезьяны становилось дороговато, а методы сбора и анализа данных по всем обезьянам оставляли желать лучшего. Кроме того, существовала проблема с обезьяньим вирусом герпеса B, вызывающим смертельное заболевание, способное передаваться людям при укусе. Поэтому, когда Фейнман задал мне вопрос, готовый ответ у меня уже был.

“Пытаюсь сделать устройство, – сказал я, – которое мы могли бы имплантировать каждой обезьяне, чтобы оно посылало радиосигнал для идентификации особи. Тогда мы могли бы посадить всех обезьян в одну большую клетку, а в одном ее углу поставить платформу для тестирования. Когда обезьяна залезет на нее, компьютер распознает, что это за особь, и верно рассортирует данные”. Или что-то в этом роде.

Фейнман наморщил лоб и сказал: “Предлагаю систему попроще. Давайте им разное количество еды, чтобы они отличались друг от друга по массе. Когда обезьяна окажется на платформе для тестирования, с помощью весов определите, какое животное перед вами, и используйте это как способ отслеживания данных. Никаких хитрых радиопередатчиков, никаких операций по имплантации”. Он улыбнулся, подмигнул и вышел. Я оторопел, но скоро вернулся к работе. Спустя несколько минут в лабораторию вошел Сперри, как он это часто делал. Я пересказал ему разговор с Фейнманом, мы немного поболтали, и он ушел.

Минут через тридцать Сперри вернулся. И сказал: “Не сработает”. Я не понял, о чем речь, и спросил: “Что не сработает?” “Идея Фейнмана, – ответил он. – Животные же не станут взвешиваться как положено. Они будут хвататься за прутья клетки, раскачиваясь”. Когда Сперри ушел, я вновь подумал, что работаю в лучшем месте на земле, где полно умных людей и царит соревновательный дух.

Постойте, а как работает сенсомоторная интеграция?

Сейчас, когда я читаю какую-либо научную статью, благодаря знаниям, накопленным в сотнях последующих проектов, которые были посвящены исследованию десятков разных вопросов, я сразу вспоминаю о нескольких механизмах работы мозга, задействованных во время выполнения конкретного теста. А вот во времена, когда я только начинал исследования расщепленного мозга, ни один из этих механизмов не был известен. Как отметил Боген, другие хорошо изученные пациенты из калифорнийской группы не демонстрировали таких четких различий между руками при выполнении тестов с кубиками, какие обнаружились у пациента У. Дж. В чем было дело? Что могло бы объяснить индивидуальные различия в способностях, которые проявлялись у некоторых пациентов? Индивидуальные различия всегда предоставляют шанс копнуть поглубже, разбираясь в механизмах, так что мне предстояло вернуться к работе.

В лаборатории в то время все были увлечены проблемой сенсомоторной интеграции у кошек, обезьян и человека. Мы знали, что каждое из разъединенных полушарий лучше контролирует противоположную кисть и руку. Колвин Тревартен, на тот момент постдок (квалификационную работу он тоже выполнял в Калтехе), проводил серию очень хитрых экспериментов, показывающих, что у обезьян использование одной руки либо кисти для выполнения задания означало, что обучится противоположное полушарие. Ипсилатеральное полушарие (располагающееся на той же стороне, что и конкретная конечность), хотя и имело такой же доступ к информации, не обучалось. Впрочем, стоило сменить руку, выполняющую задание, как довольно скоро обучение происходило в том полушарии, которое прежде оставалось в неведении. Итак, каждое полушарие прекрасно управляется с противоположной рукой и кистью[56]56
  Trevarthen C. B. Two mechanisms of vision in primates. Psychologische Forschung. 1968. 31: 299–337.


[Закрыть]. Все изящно вставало на свои места, если учесть еще и анатомию нервной системы.

Загадка заключалась вот в чем. Как полушарие контролировало ипсилатеральную руку, что, как мы видели, у некоторых пациентов получалось? Другими словами, как левое полушарие контролировало левую руку? Хотя у пациента У. Дж. полушария мозга без труда управляли контралатеральной рукой и кистью, они были явно неспособны контролировать ипсилатеральную руку и кисть. Это весьма интересная ситуация. Многие ранние истории о расщепленном мозге, повествующие о двух разумах (в противоположность одному), заключенных у нас в черепе, возникли из четкой связи между каждым полушарием и контралатеральной рукой. В нашем фильме был сделан упор на этот основополагающий результат, который бросался в глаза любому, кто тестировал пациента. Однако по мере того, как все больше пациентов пополняло список испытуемых, многие из них стали демонстрировать хорошее управление еще и ипсилатеральной рукой, помимо контралатеральной. Впрочем, даже когда наблюдалась высокая степень контроля за ипсилатеральной рукой, хорошо управлять движениями ипсилатеральной кисти пациентам не удавалось. Как это все работало?

В конце концов нам стало ясно, почему не все пациенты демонстрировали тот же эффект в тесте с кубиками, что и У. Дж., который исключительно хорошо справлялся с заданием левой рукой. У некоторых пациентов наблюдалась более высокая степень контроля за ипсилатеральной рукой, чем у других. Обычно им требовалось некоторое время после операции, чтобы научиться контролировать ипсилатеральную руку, но большинство в итоге достигали в этом очень приличных результатов. Это означало, что полушарие, специализирующееся на выполнении конкретных задач, что выявляется, скажем, при размещении кубиков в определенном порядке, могло – после того как научится управлять ипсилатеральной рукой – выполнять эти задания любой кистью. Следовательно, мы не могли точно сказать, какое полушарие контролирует движения рук. Эта двойная система управления сделала оценку особых умений левого и правого полушарий чрезвычайно сложной.

То, что большинство пациентов в итоге обретали контроль над ипсилатеральной рукой, было очевидно. Это было верно и для первых пациентов, из калифорнийской группы, и для пациентов с восточного побережья, которых тестировали позднее. Нам потребовалось провести немало исследований, чтобы разобраться, как это происходило. Задача захватила умы всех. Майерс и Сперри изучали ее на кошках, а Тревартен – на обезьянах. Каждый занялся своим фрагментом пазла. Я задался очень простым вопросом: как обезьяна, которая смотрит на мир одним полушарием, могла брать виноградину ипсилатеральной рукой? Ответ бы многое объяснил.

Итак, загадка заключалась вот в чем: почему, когда дело доходило до осуществления целенаправленных действий, животные с расщепленным мозгом (и иногда с гораздо более сильным нарушением связей, чем у любого человека-пациента) всегда демонстрировали такое поведение, словно никакого расщепления нет? Как, к примеру, левое полушарие макака-резуса с глубоко расщепленным мозгом – связи между полушариями были разрушены вплоть до моста[57]57
  Мост – часть ствола головного мозга.


[Закрыть] – способно контролировать левую, ипсилатеральную, руку? Частично наша проблема заключалась в том, что мы заранее сделали предположение, в котором были убеждены. Оно заключалось в том, что сознательный контроль движений исходит из центрального командного пункта, который должен быть напрямую связан с конкретными периферическими мышцами. Из-за этого предположения то, что мы наблюдали, поначалу казалось нам бессмыслицей. Нас подвела собственная неверная идея, и когда мы отбросили все предположения, механизмы работы мозга стали выглядеть совсем иначе, чем мы их себе представляли. Идея о том, что существует некое “я” или командный пункт в мозге, оказалась иллюзией.

Я знаю, такую правду сложно принять – именно поэтому нам потребовалось так много времени, чтобы понять: в мозге нет никакого начальника. Никакого гомункулуса, раздающего указания. Десятки исследований наконец выявили истину: животные занимались самоподсказыванием[58]58
  Gazzaniga M. S. Cross-cueing mechanisms and ipsilateral eye-hand control in split-brain monkeys. Experimental Neurology. 1969. 23: 11–17.


[Закрыть]. Командного пункта не было. Одно полушарие использовало подсказки, данные другим, чтобы выработать единый и эффективный поведенческий ответ. Внезапно вся выстроенная нами картина того, как мозг координирует работу своих частей, пришла в движение, по масштабам сходное со сменой парадигмы.

Чтобы прояснить механизмы этой стратегии, мы сняли высокоскоростной камерой, как обезьяны с расщепленным мозгом, у каждой из которых один глаз был закрыт, пытались схватить различные объекты вроде виноградин. У этих животных зрительный перекрест тоже был рассечен, а это значит, что информация, предъявленная одному глазу, попадала только в ипсилатеральное полушарие. Поэтому, если мы закрывали правый глаз (я делал это различными способами, в том числе с помощью специально спроектированной контактной линзы), видеть могло только левое полушарие. Мы снимали, насколько хорошо две руки хватали виноградины, протягиваемые животному на конце палки. Поскольку поступление зрительной информации было ограничено левым полушарием, правая рука, которую оно контролировало, быстро и ловко доставала желанные виноградины. По мере того как рука двигалась, чтобы схватить виноградину, конечность принимала верное положение в ожидании захвата лакомства (илл. 3).

Однако, когда животное, у которого зрительная информация по-прежнему поступала только в левое полушарие, пыталось использовать левую руку, срабатывала другая стратегия. На разных уровнях происходило самоподсказывание. В первую очередь обезьяна располагала тело в направлении нужного объекта. Левое, видящее полушарие контролировало общее положение и ориентацию тела. Оно могло с легкостью правильно ориентировать тело по отношению к интересующей точке пространства, где находился виноград. Как следствие, с помощью механизмов проприоцепции, дающих обратную связь о движениях и положении тела и его частей от сухожилий и суставов, правое полушарие теперь получало общее представление о положении объекта. Затем левая рука начинала двигаться в сторону объекта. Левое полушарие было способно инициировать движения левой руки, подавая движениями тела сигнал правому полушарию “двигаться”. В итоге правое полушарие давало команду левой руке начать движение в нужном направлении, которое оно теперь знало благодаря проприоцептивной обратной связи от руки. Одним словом, правое полушарие примерно понимало, где находится объект. Но вот что поразительно: левая кисть оставалась вялой и не проявляла готовности схватить объект, поскольку контролирующее ее полушарие понятия не имело, где тот расположен. Правое полушарие не могло непосредственно видеть объект, а левое не могло контролировать пальцы левой кисти. В итоге та все время находилась в положении, казалось бы, очень неудобном для взятия виноградины – до самого финала: в конечном счете кисть натыкалась на виноградину! В этот момент соматосенсорная и двигательная системы правого полушария получали подсказку и понимали, что надо делать. Левая кисть вытягивалась, принимала правильное положение и хватала виноградину. Это очень похоже на то, как мы шарим в потемках рукой в ящике, чтобы что-то оттуда достать: как только мы наткнемся на нужный предмет, мы поймем, как его взять.

Илл. 3. Схематическая реконструкция видео в режиме замедленной съемки, использованного для изучения работы расщепленного мозга у обезьян. Запись помогла нам определить, как обезьяна с расщепленным мозгом может контролировать руку и кисть, располагающиеся с той же стороны тела, что и полушарие, позволяющее животному видеть объект, который оно хочет схватить.

Итак, то, что мы не наблюдали специализации правого полушария в заданиях с кубиками у всех пациентов, оказалось не только объяснимо, но и вполне ожидаемо. У. Дж. имел дополнительные повреждения мозга помимо нарушения целостности мозолистого тела, из-за которых ипсилатеральные сенсорная и двигательная системы со своими механизмами обратной связи не работали как надо. У других пациентов было меньше неврологических нарушений, и они быстро обучались использовать эти системы. Годы спустя, когда я начал изучать группу пациентов с восточного побережья, мы увидели, что сразу после операции контроль за ипсилатеральной рукой и кистью был слабым, а через некоторое время улучшался – когда полушария обучались подсказывать друг другу.

Невозможно заниматься одним проектом круглосуточно, тогда как довольно легко глубоко интересоваться жизнью круглосуточно. Работа над проектом по расщепленному мозгу занимала много моего времени, но не все. Параллельно я вел и другие исследовательские проекты, отчасти потому, что работу на человеке могли скоро свернуть – и что тогда?

Хотя У. Дж. был самым первым пациентом, с которого началась эра исследований хирургически расщепленного мозга, позже оказалось, что его случай был не самым интересным. Через некоторое время мы осознали, что функционирование его правого полушария было крайне ограниченным. Первоначальные эксперименты с У. Дж., впрочем, все же позволили найти ответы на ключевые вопросы об эффектах дисконнекции. Мы показали, что зрительная информация, предъявляемая одному полушарию, не попадает в другое. Мы составили более сложную схему соматосенсорной системы и определили спектр и пределы способностей мозга контролировать руки и кисти. Наконец, мы сумели показать, как одно полушарие превосходит другое в умении выполнять трехмерные реконструкции в тесте с кубиками. И, как я и говорил, мы сделали это довольно быстро[59]59
  Bogen J. E., Gazzaniga M. S. Cerebral commissurotomy in man: minor hemisphere dominance for certain visuospatial functions. Journal of Neurosurgery. 1965. 23: 394–399.


[Закрыть].

Во время выполнения этой работы мы также заинтересовались исследованием когнитивных способностей “неговорящего” правого полушария и выявлением того, что еще оно умеет делать. Есть ли у него хоть какие-то языковые способности? Может ли оно решать задачи? Может ли научиться простым играм? Более двух лет мы бились над этими вопросами.

Оказалось, что правое полушарие У. Дж. обладает лишь рудиментарными когнитивными способностями. Хотя оно могло выполнить простые задания на сопоставление с образцом, в выполнении более сложных заданий оно достигало успеха не чаще, чем получалось бы по чистой случайности. Поэтому, когда мы показывали правому полушарию У. Дж. изображение треугольника, оно было способно выбрать треугольник среди других изображений. Если же мы демонстрировали ему название предмета, например слово “яблоко” или что-то подобное, правое полушарие терялось. Проверка простой способности сопоставлять объекты показала, что это полушарие работает независимо, но не на столь высоком уровне, чтобы в процессе был как-либо задействован язык. Лингвистический потенциал правого полушария стал очевиден, только когда мы изучили больше случаев.

Вот в какой мы были ситуации. Мы знали, что когнитивные способности правого полушария У. Дж. ограниченны. До того как появились новые пациенты, Н. Г. и Л. Б., все занимались еще и другими проектами. Мы находились на той стадии, когда продолжали радоваться нашим открытиям, но спрашивали себя, как долго проект продлится. Тогда мы не представляли, насколько плодотворными станут исследования расщепленного мозга, когда в них будет задействовано больше пациентов. Новые пациенты потрясающим образом изменили ситуацию, но все это произошло позже. Что касается Сперри, хотя мы и получили воодушевляющие данные, он не собирался изменять своей длительной привязанности к нейробиологии развития. Как отметил Боген, ничего удивительного, что поначалу Сперри осторожничал.

И все-таки: чем заниматься в свободное время? Вообще, в те дни вы попросту ставили дополнительные эксперименты. Не ради денег. Было время, если вы его находили, и были научные вопросы – главным образом порождаемые успешной работой на людях. После изучения У. Дж. один из главных вопросов, которые преследовали меня, звучал так: дублируются ли, сохраняясь в обоих полушариях, воспоминания о событиях, которые сформировались в течение жизни обезьяны? Воспоминания У. Дж., основанные на языке, точно находились только в левом полушарии. Как обезьяна, которую обучили визуально различать какие-то предметы, пока ее мозг был в порядке, будет извлекать из своих полушарий эти знания после операции по расщеплению мозга?

И как мне провести такие эксперименты? В лаборатории Сперри встречались самые разные личности, но все они были готовы прийти на помощь. Чтобы мое дело сдвинулось с места, Тревартен и Сперри проводили операции. Лоис Макбёрд, техническая работница в лаборатории Сперри, помогала мне освоить обучение обезьян. Специалист по закупкам Реджи учил меня конструировать установки для тестирования, пусть и выполнял при этом большую часть работы сам. А мой лучший друг в Калтехе, Чарльз Хэмилтон, продвинутый аспирант, учил меня всему остальному. Так они поддерживали меня, пока я проводил то одни, то другие исследования на приматах, более пятнадцати лет – и все это параллельно с моей работой на людях.

Работа с животными, особенно с обезьянами, – эмоционально изматывающее занятие. Хотя обезьяны и бывают агрессивными и гадкими, обычно они не такие. Мы тщательно заботились о животных и после операции находились рядом с ними до тех пор, пока они не восстанавливались. Мы делали все это по собственной воле, без каких-либо инструкций. Однако во многих лабораториях жестокость к животным была неотъемлемой частью исследований. С тех пор произошел заметный культурный сдвиг в отношении к животным, отраженный сейчас и в лабораторной практике. Сегодня исследования на животных проводятся профессионалами и контролируются тщательнее, чем исследования на людях в некоторых клиниках.

Результаты эксперимента, призванного ответить на вопрос, хранятся ли в обоих полушариях одни и те же воспоминания, были четкими и понятными. Оказалось, что мозг обезьян, которых научили решать задачи, основанные на зрительных стимулах, содержал только одну копию соответствующего воспоминания. А вот у кошек их было две, по одной в каждом полушарии[60]60
  Gazzaniga M. S. Effects of commissurotomy on a preoperatively learned visual discrimination. Experimental Neurology. 1963. 8: 14–19. Глава 3. В поисках азбуки Морзе для мозга


[Закрыть]. Результаты тестирования У. Дж. показали, что нет явных указаний на то, что в правом полушарии хранятся копии воспоминаний, связанных с восприятием слов на слух или их чтением, тогда как в левом полушарии такие воспоминания точно есть. Однако мы знали, что оба полушария могут распознать конкретный объект, пусть даже способностей правого недостаточно, чтобы назвать его. На одном уровне люди были сходны с обезьянами, а на другом – с кошками. Конечно, проблема сильно усложнилась после проведения новых экспериментов.

Прошло столько лет, а вопрос о том, где же хранятся воспоминания, так никуда и не делся. В том первом исследовании на обезьянах мы также показали, что у разных особей полушарие, хранящее воспоминания, может быть как левым, так и правым. Это позволяло предположить, что не изначальная специализация полушарий была ответственна за односторонние следы памяти у людей. У некоторых пациентов будто бы оба полушария обладали языковыми способностями, но у большинства – нет. С течением лет, по мере того как число исследованных пациентов с расщепленным мозгом росло, индивидуальные различия тоже стали очень заметными. Как это работает, до сих пор загадка.

Нобелевская премия

Не секрет, что позже в моей карьере у меня были разногласия с Роджером Сперри. Годы шли, а я по-прежнему придерживался в своих исследованиях подхода расщепленного мозга и публиковал соответствующие статьи. Ученые часто меняют свои подходы и темы исследований, и Сперри удручало, что я этого не сделал. Мы обменялись несколькими неприятными письмами в начале 1970-х и в середине 1980-х.

Хотя признание чужих заслуг никогда не было сильной стороной Сперри, все также знают, что я всегда испытывал к нему только глубочайшее уважение. Нобелевская премия, которой он удостоился в 1981 году за исследования расщепленного мозга, была совершенно заслуженной.

Журнал Science попросил меня написать заметку о научном вкладе Сперри, что я сделал с большой радостью (см. Приложение I). Я предпочел бы, чтобы показателем моего отношения к нему осталось содержание этой заметки, а не представления, звучавшие в подчас довольно-таки жутких и сбивающих с толку письмах, которые я получал.