Текст книги "Истории от разных полушарий мозга. Жизнь в нейронауке"

Смит страстно любил научные исследования. Он обустроил небольшую лабораторию на последнем этаже Макнатт-холла и разрабатывал там методы регистрации движений глаз. Мы часто работали вместе до глубокой ночи. Научные исследования были для меня в новинку и приводили в восторг, и первые манящие озарения по поводу одной из загадок матери-природы завладели мной. Однако тогда, перед тем судьбоносным летом в Калтехе, мне казалось, что это просто одно из многих действий, которые надо проделать, чтобы попасть в медицинскую школу. В “Зверинце” я обрел некоторых из своих самых близких друзей, и атмосфера места мотивировала меня на новые свершения.

Итак, на последнем курсе, когда мои дни в Дартмуте подходили к концу, а моя тяга к Калтеху нарастала, я задался вопросом: “Что будет с человеком, если ему перерезать мозолистое тело?” (Под перерезанием тут имеется в виду хирургическая процедура, рассекающая самый крупный пучок нервных волокон в головном мозге.) После моего лета в Калтехе с кроликами и упором на фундаментальную науку стало очевидно, что я буду заниматься и тем и другим. Тогда казалось немыслимым, что у людей при разъединении двух полушарий мозга могут проявиться серьезные изменения, наблюдаемые у животных. Никто на самом деле не предполагал, что человек, держа некий предмет в левой руке, будет не способен подобрать ему пару правой рукой. Это казалось просто безумием.

При таком положении дел, по заветам Фрэнсиса Бэкона, нужно было пересчитать лошади зубы. Эта история – возможно, апокрифическая – отражает суть науки[9]9
  Приписывается Фрэнсису Бэкону или Роджеру Бэкону (см. дискуссию тут: www.lockhaven.edu/~dsimanek/horse.htm).


[Закрыть]:

В Средние века во времена схоластических споров в 1432 году в одном из крупных монастырей Италии возникла горячая дискуссия, которая привлекла выдающихся ученых того времени со всех концов Европы. На диспуте обсуждался вопрос: сколько зубов у лошади. Тринадцать дней продолжались бурные споры с утра до ночи. Было поднято все Священное Писание, сочинения Отцов Церкви и святых. Проявлена была грандиозная эрудиция, сталкивались противоположные мнения, но спорящие никак не могли прийти все-таки к какому-нибудь определенному выводу. А на четырнадцатый день один молодой монах внес неслыханное и чудовищное предложение. Он предложил привести лошадь, открыть ей рот и подсчитать, сколько у нее зубов. Предложение это вызвало яростный гнев всей высокоученой аудитории. Ученые мужи и монахи обрушились на молодого богохульника с воплями, что он предлагает невиданные, еретические, богохульственные способы исследования. Его избили и выбросили из аудитории. А высокий ученый совет принял решение, что сей вопрос о количестве зубов у лошади навеки останется для людей глубокой тайной, потому что, к сожалению, нигде в Писании Святых Отцов Церкви об этом не сказано…[10]10
  Цитируется по: Ительсон Л. Б. Лекции по общей психологии. Минск: Харвест; М.: ACT, 2000. – Прим. ред.


[Закрыть]

Зубами в моем случае были пациенты-люди из Рочестерского университета, которым провели операцию, сходную с той, что делали животным в Калтехе. В начале 1940-х этой известной группе пациентов перерезали мозолистое тело, чтобы ограничить эпилептическую активность нервных клеток одним полушарием мозга. Эта процедура разделяла полушария, нарушая между ними связи.

Операции проводил нейрохирург Уильям ван Вагенен, заметивший, что пациент с эпилепсией, у которого развилась опухоль мозолистого тела, стал реже страдать припадками. Ван Вагенен хотел узнать, предотвратит ли рассечение мозолистого тела распространение по мозгу электрических импульсов, вызывающих припадки. Поэтому он разрезал мозолистое тело двадцати шести пациентам с тяжелой некурабельной эпилепсией. Тщательное (по крайней мере, на первый взгляд) обследование молодым и талантливым неврологом Эндрю Акелайтисом показало, что после операции у этих пациентов значительно уменьшилась частота припадков, а серьезных изменений интеллекта и поведения не произошло. Разъедините два полушария, и ничего будто бы не меняется! Все счастливы. Этот тезис перепечатывали из книги в книгу десять лет. Карл Лешли, ведущий экспериментальный психолог того времени и научный руководитель Сперри, уцепился за это наблюдение, чтобы с его помощью продвигать идею, будто кора больших полушарий действует единой массой и эквипотенциальна; он утверждал, что конкретные цепи нейронных связей в мозге не имеют значения, а имеет значение только общая масса его коры[11]11
  Lashley K. S. Brain mechanisms and intelligence. Chicago: University of Chicago Press, 1929. [Лешли К. С. Мозг и интеллект. М.-Л.: Огиз-Соцэкгиз, 1933.]


[Закрыть]. Цитируя работу Акелайтиса, он заключил, что рассечение крупного нервного пучка, соединяющего половины мозга, видимо, не оказывает влияния на обмен информацией между полушариями, и пошутил, что функция мозолистого тела – не давать полушариям обвиснуть[12]12
  Sperry R. W. Orderly functions with disordered structure // Foerster H. V., Zopt G. W., eds. Principles of self-organization. New York: Pergamon Press, 1962. [Сперри Р. Упорядоченность функционирования в неупорядоченных структурах // Принципы самоорганизации. М.: Мир, 1966.]


[Закрыть].

Пациенты Акелайтиса, как их называли, казались идеальными объектами для проверки того, применимы ли к людям результаты работы на животных, выполненной в Калтехе Роджером Сперри и его аспирантом Роном Майерсом. Тогда из работ на животных было известно, что после разделения полушарий мозга левая рука обезьяны не знает, что делает правая. Могло ли это быть справедливым и для людей? Хотя это казалось безумием, я был убежден, что да. Я хотел снова протестировать рочестерских пациентов.

Я выяснил, кто может обладать информацией об этих пациентах в Рочестерском университете, и позвонил тому человеку. Это сработало, и через канцелярию доктора Фрэнка Смита, который в начале 1940-х работал в университете и оперировал тех самых пациентов, я смог получить разрешение увидеть их, если сумею отыскать.

Я спланировал множество экспериментов, отличных от тех, что проводил Акелайтис, и обменялся со Сперри письмами по поводу моих идей и плана действий. Я подал заявку в фонд Мэри Хичкок в Дартмутской медицинской школе и получил небольшой грант (двести долларов) на аренду машины и оплату моего проживания в Рочестере. Я выехал туда и направился сразу в офис Смита, чтобы начать поиск нужных имен и телефонных номеров в его картотеке. Пока я там находился, он позвонил, чтобы сказать, что передумал, и фактически попросил меня убраться восвояси. И хотя моя машина была набита позаимствованными тахистоскопами (приборами докомпьютерной эпохи, показывающими изображения на экране определенное количество времени) и другим инвентарем с психологического факультета Дартмута, я уехал, как меня и попросили. Попытку выяснить, как рассечение мозолистого тела влияет на людей, пришлось отложить на потом.

Тем не менее через несколько месяцев я снова был в пути, и на сей раз не разочарованный, а радостный. Я направлялся в Пасадену. На следующие пять славных лет Калтех должен был стать моим домом.

Исследуя Калтех

Большим приключением стал переезд из “Зверинца” в так называемый Дом Дж. Альфреда Пруфрока, через дорогу от биологического факультета Калтеха. Обустроиться мне помогал один из аспирантов Сперри, Чарльз Хэмилтон, который вскоре стал моим лучшим калтеховским другом. Он настоял, чтобы я жил в Доме Пруфрока. К тому времени дом приобрел невероятную известность благодаря своим жильцам, закатываемым там вечеринкам, да и всему остальному. В число соседей Чака по комнате, уже украсивших своим присутствием арендованный двухэтажный дом, входили Говард Темин, впоследствии получивший Нобелевскую премию за свои прорывные исследования вирусов, и Мэтт Мезельсон, который вместе с Франклином Сталем поставил один из наиболее известных экспериментов во всей молекулярной биологии[13]13
  Их работа подтвердила гипотезу, что репликация ДНК полуконсервативна и в каждой дочерней молекуле ДНК одна цепь – от изначальной двойной спирали, а другая образовалась заново. Meselson M., Stahl F. W. The Replication of DNA in Escherichia coli. PNAS. 1958. 44: 671–682.


[Закрыть]. Когда я въехал, там жили Сидни Коулман и Норман Домби, два физика-теоретика – один учился с Ричардом Фейнманом, нобелевским лауреатом и прославленным популяризатором науки, а другой учился с Марри Гелл-Манном, еще одним нобелиатом, автором термина “кварк”. Коулман в итоге сделал выдающуюся карьеру в Гарварде и стал известен как “физик физиков”.

Вечеринки на выходных в Доме Пруфрока были иного калибра, чем вечеринки в “Зверинце”. На одной из них появился Ричард Фейнман. Перед уходом он подошел ко мне и сказал: “Можете расщепить мой мозг, если гарантируете, что после этого я смогу заниматься физикой”. Смеясь, я сказал: “Гарантирую”. В мгновение ока Фейнман протянул мне обе руки, чтобы скрепить договор!

Маргарет Мид однажды отметила, что думала, будто все мужчины Калтеха считают главной частью женщины пупок, ведь голую женщину они видели только на развороте журнала “Плейбой”. Она отзывалась об учащихся в Калтехе очень резко, и студенческая газета в апреле 1961 года упрекала ее за это:

Во вторник вечером при полном аншлаге доктор Мид обсудила проблему “Дилеммы студента колледжа: четыре года сексуальной неопределенности”. Отпустив несколько колких замечаний в адрес калтеховцев, присутствовавших среди слушателей, она рассмотрела культуру, в рамках которой живет Калтех, и некоторые возможности развития. В этой культуре, по словам доктора Мид, принято считать, что секс совершенно обязателен для здоровья. Такое отношение привело к ранним бракам, которые, согласно доктору Мид, несовместимы с максимальным развитием умственных способностей. В ее речи подразумевалось, что калтеховцам стоит жениться значительно позже или даже не жениться вовсе[14]14
  Helfman D. Dr. Mead Livens Lounge. California Tech. 1961. 24: 1.


[Закрыть].

Таинственное обаяние студенческой жизни Калтеха существует и сейчас, и оно отражено в телесериале “Теория Большого взрыва”.

В мою бытность аспирантом я свел знакомство со множеством студентов, многие из которых остаются моими близкими друзьями по сей день. К примеру, в Калтехе я познакомился со Стивеном Хилльярдом, поскольку он давно интересовался пациентами с расщепленным мозгом; он определенно один из лучших известных мне ученых. Он полагается главным образом на экспериментальные данные и щепетилен в деталях. Мы со Стивом работали над совместными проектами в течение многих лет, и по сей день мы постоянно поддерживаем связь. Его тихий нрав скрывает проницательный ум и четкое понимание происходящего в любой запутанной ситуации, будь то массив научных данных или бар, полный пьяных. Эта способность позволила ему воспитать плеяду талантливых студентов, из которых все до единого достигли успеха. Он задавал им планку.

Гарвард, Стэнфорд, Калтех и им подобные имеют престижные аспирантские программы в области естественных наук. Один незаслуженно забываемый факт академической жизни заключается в том, что большинство аспирантов в свое время не вошли в число студентов заведения, где проходят аспирантуру. Конечно, всегда есть исключения, подобные моим соседям по Дому Пруфрока, но тенденция такова, что наиболее престижные факультеты, готовящие бакалавров, не снабжают науку своими выпускниками. Есть ощущение, что юридические, медицинские школы и школы бизнеса забирают себе бо́льшую часть студентов с лучших факультетов для подготовки бакалавров. В Калтехе аспиранты умные, но часто между ними и пресловутыми студентами наблюдаются разительные отличия.

В самый первый день моей аспирантской работы Сперри выдал мне задание. Мне нужно было провести эксперименты с расщепленным мозгом, которые мы с ним разработали во время моего последнего года обучения в Дартмуте, но на пациентах из Калтеха, а не из Рочестера. Не успел я опомниться, как оказался в эпицентре захватывающего и изматывающего проекта, тестируя крепкого и обаятельного мужчину, У. Дж., которому вот-вот должны были сделать комиссуротомию, так называемую операцию по расщеплению мозга, чтобы усмирить его своенравную эпилепсию, не поддающуюся лечению другими методами. Он относился к типу уравновешенных людей, внушающих уважение, особенно такому молодому, зеленому аспиранту, каким был тогда я.

Джозеф Боген, штатный нейрохирург Калтеха в те годы, сделал критический обзор медицинской литературы и пришел к убеждению, что операция по расщеплению мозга должна оказать благоприятный эффект. Это именно он запустил тот проект. Он попросил провести операцию доктора Филипа Вогеля, профессора нейрохирургии в медицинской школе Университета Лома Линда, расположенной в Лос-Анджелесе. В мои задачи входило оценить психологические и неврологические изменения, если таковые возникнут, по поведению У. Дж. после рассечения соединений между полушариями его мозга.

По общепринятому мнению, изменений не должно было возникнуть. Как я уже упоминал, за двадцать лет до этого Эндрю Акелайтис обнаружил, что рассечение мозолистого тела не влияет на поведение и интеллект людей. Мне выпало счастье тестировать У. Дж. Я был самым удачливым человеком на земле!

Насколько я могу судить, удача играет огромную роль в жизни в науке. Многие люди обладают достаточной интеллектуальной мощью, чтобы заниматься наукой, и большинство ученых умны. Также верно, что многие ученые из академических кругов занимаются своим делом, вносят вклад в свои области науки, ведут по ним курсы и живут приносящей удовлетворение жизнью. А вот некоторым улыбается удача. Их эксперименты открывают нечто не просто интересное, а важное. Какое-то время всеобщее внимание остается приковано к ним, и они либо упиваются им и пожинают плоды, либо спокойно принимают и продолжают свою работу в надежде открыть еще что-то интересное.

Сперри выпало больше удачи, чем многим другим. К примеру, в начале 1960-х его лаборант-гистолог Октавия Чин извинялась перед Роджером за то, что не могла добиться такого же окрашивания регенерирующих нервных волокон золотой рыбки, как и нетронутых волокон. Как раз тогда Доменика (Ника) Аттарди, молодой итальянский постдок, пришла к Сперри на неполную ставку. Ника занялась вопросом, почему нервные волокна не окрашиваются, и в итоге родилась элегантная работа за авторством Аттарди и Сперри[15]15
  Attardi D. G., Sperry R. W. Preferential selection of central pathways by regenerating optic fibers. Neurology. 1963. 7: 46–64.


[Закрыть] о пути, по которому двигается регенерирующий аксон в зрительной системе рыбы, ставшая классическим примером идей Сперри о специфичности нейронов. Чистая случайность. Я знаю, что такое бывает, поскольку несколько раз испытал это на себе.

Когда я начал работу над аспирантским проектом, дни были длинными и насыщенными. Однажды, придя домой поздно, около четырех часов утра, я заметил, что свет в комнате Сидни Коулмана еще горит. Сидни лежал на кровати и смотрел в потолок. Я спросил его, что случилось. Сидни рявкнул в ответ: “Замолкни! Я работаю”. По-новому взглянув на различия физиков и биологов, я как-то спросил Нормана Домби, о чем он думает, когда ходит по дому с каким-то отрешенным лицом. “А, – ответил он, – я обычно гадаю, есть ли у нас газировка”.

Даже в те дни, когда жить было относительно просто, обычный рабочий день с девяти до пяти был суматошным, слишком коротким, беспрерывно кто-нибудь подходил и мешал, поэтому работа затягивалась до ночи. Чтобы решить эту проблему, я стал приходить в лабораторию к полуночи, а домой уходил в полдень следующего дня, чтобы проспать до шести. Ночами прекрасно работалось, никто не мешал, я спокойно обдумывал эксперименты и собирал новые нужные мне приборы. По такому расписанию я жил долгое время.

Одна из множества других вещей, которые я осознал, – важность технического персонала. Все подшучивали над тем, как мойщики посуды для молекулярно-биологических лабораторий выйдут на работу в праздники и выходные, если это понадобится аспиранту. Это было правдой. Царило всеобщее возбуждение. В конце концов, Мезельсон и Сталь только что провели свой знаменитый эксперимент, а Говард Темин совместно с Ренато Дульбекко[16]16
  Дульбекко, выходец из маленького городка в Калабрии, Италия, был вирусологом, получившим в 1975 году Нобелевскую премию за работу по онковирусам – вирусам, вызывающим рак при заражении клеток животных. Он был членом итальянского Сопротивления во время Второй мировой войны, до переезда в США.


[Закрыть] стал работать с вирусами. Добавьте сюда Боба Синсхаймера, Макса Дельбрюка, Эда Льюиса, Рэя Оуэна, Сеймура Бензера и еще около дюжины всемирно известных молекулярных биологов, и вы поймете, что там была за атмосфера.

Я осознал ценность специалиста по закупкам, Реджи, когда он помог мне сделать установку для обучения животных. Главной опорой лаборатории Сперри была другая техническая работница, Лоис Макбёрд, которая готовила все для операций, помимо других своих обязанностей (она заправляла вообще всем). Митч Гликстайн, бывший в то время старшим научным сотрудником, недавно вспоминал: “Лоис была надежным фундаментом технической помощи. Она обучала обезьян, совершала приготовления к операциям и ассистировала во время них. Сперри никогда не попрекал сотрудников, он их подкалывал. Харбанс Арора, научный сотрудник, обучавшийся на рыбном хозяйстве в Индии, с большим трудом мог определить, когда Сперри подшучивает. Однажды Сперри зашел, когда Харбанс оперировал, и отметил, что его белый хирургический халат не сочетается по цвету с зеленым хирургическим набором. Не сообразив, что Сперри его подкалывает, Харбанс после операции нашел Лоис и сказал ей: «Лоис! Никогда не стерилизуй белый халат с зеленым хирургическим набором. Роджер был очень зол»”[17]17
  Из личной беседы с Митчем Гликстайном.


[Закрыть]. Лоис обладала волшебной способностью переводить подобное в шутку, после чего жизнь возвращалась на круги своя.

Конечно, именно такие люди, как Митч, и делали атмосферу в лаборатории Сперри упоительно иной. Когорта постдоков критически важна для подготовки научных сотрудников. Постдоки приходят в лабораторию уже хорошо подкованными в конкретной области знаний. Подхватывая неофитов-аспирантов, постдоки помогали им не только в интеллектуальном, но и в социальном плане. Митч, окончивший Бостонскую латинскую школу и Чикагский университет, с удовольствием делился своей восприимчивостью к жизни – в плане как работы, так и отдыха. Мы вместе тайком смывались с работы посреди недели и отправлялись на скачки в Голливуд-парк и Санта-Анита-парк. Помимо прочего Митч научил меня ориентироваться в программах скачек.

Джо Боген тоже был из этой категории. Но его сложно было воспринимать как постдока, поскольку Джо был нейрохирургом, настоящим медиком, который провел некоторое время в Калтехе как постдок, но на тот момент был полностью погружен в обучение медицине и хирургии в Мемориальной больнице Уайта, тогда аффилированной с Университетом Лома Линда. Джо и его потрясающая жена Гленда внесли свежую, яркую нотку в спокойную атмосферу Калтеха. Я очень часто ходил к ним в квартиру обедать, где подглядел полезную уловку: всегда держать в морозилке бутылку замороженной водки. В их квартире постоянно обсуждали левых политиков, что мне нравилось, хотя мои собственные взгляды в то время смещались в сторону консерватизма. Боген рассказывал о своем отце, адвокате, который, по словам Джо, был известен тем, что проводил “линию Богена” в призывной комиссии. Он говорил, что его отец выиграл прецедентное дело уклониста по убеждениям, который утверждал, что никогда не приносил присягу. После того как отец Богена доказал свою точку зрения, орган воинской повинности заставил призывников физически делать шаг вперед за “линию Богена”, чтобы тем самым они доказывали серьезность своих намерений. Эта история – из разряда тех, что слишком хороши, чтобы их проверять.

Несмотря на все это многообразие и активность, неоспоримой движущей силой лаборатории был Роджер Сперри, или доктор Сперри, как мы все его называли. Он был вдохновенным лидером калтеховской программы по психобиологии. Один из пионеров нейробиологических исследований, поменявших взгляды многих ученых на развитие головного мозга, он продолжил развивать психобиологическую программу в Калтехе. Сперри был одновременно неуловим и вездесущ. Он мог быть неприветливым, как когда он не вышел из своего офиса, чтобы встретиться с Олдосом Хаксли, или всецело поглощенным общением с простым смертным, который, казалось, со всеми остальными общего языка не находил. Учтивый, но поддерживающий статус-кво огромным множеством способов, он не упускал случая подколоть своих соперников. После одной из его лекций слушатель, особенно агрессивно задававший вопросы, поймал пристальный взгляд Сперри, который сказал просто: “Молодой человек, похоже, вам в жизни сопутствует успех”[18]18
  Из личной беседы с Роджером Сперри.


[Закрыть]. И отвернулся.

С самого моего поступления в аспирантуру я начал изучать пациентов и сразу же стал проводить часа два в день за разговорами со Сперри. Этот обычай сохранялся на протяжении всего моего пребывания в Калтехе. Мы говорили обо всем. После частых одиночных поездок домой к пациенту для его тестирования я всегда приходил, чтобы дать Сперри полный отчет, что подчас занимало столько же времени, сколько и само тестирование. Сперри всегда делал очень подробные заметки, и в эти часы, очевидно, наши идеи переплетались и укрепляли друг друга. Я был новичком, а он – профи. Но поскольку он еще не был профи в этой новой области исследований человека, я также выступал в роли его разведчика. Вместе мы проясняли картину происходящего в ходе десятков таких встреч. Гликстайн утверждает, что я единственный из ныне живущих, кому когда-либо удавалось вызвать у Роджера улыбку. Сам я в этом не уверен, но признаю, что у нас действительно сложились прекрасные отношения, во многом благодаря описанным встречам. Джеймс Боннер, прославленный биолог, однажды съязвил: “Может, нам надо держать Майка под боком, чтобы Роджеру было с кем поговорить?” Для меня это было бы счастьем, ведь я был предан работе, Сперри и его уму.

Конечно, запоминающиеся моменты жизни идут вперемежку со множеством трудных и нередко муторных дней работы. Одним ярким воскресным утром Стив Аллен, с которым я познакомился, привел всю свою семью в лабораторию, чтобы увидеть, чем же мы занимаемся. Стив, ставший моим другом на всю жизнь, был таким: совершенно непритязательным, бесконечно любопытным и всегда жизнерадостным – его, как Тома Хэнкса, считали в Голливуде “своим парнем”. Его родные тоже были достаточно заинтересованы и вежливы. В конце встречи Стив спросил: “Какая часть работы, в процентах, тебя радует?” Подумав немного, я ответил: “Процентов десять. Все остальное – рутина”. Как показала мне жизнь, 10 % – неплохое число для большинства профессий. Этого хватало, чтобы я каждый день шел на работу с улыбкой.

Именно случавшиеся порой встречи с публичными людьми вроде Аллена постепенно помогли мне осознать, что неспециалистам тоже интересны фундаментальные исследования. В 1960-х “просветительских программ” не существовало. Дискурс интеллектуалов проходил словно бы в башне из слоновой кости, и в результате естественная социальная изоляция исследователей только усугубляла различия между двумя культурами. Когда Стив, один из лучших комиков своих дней, захотел узнать больше о волокнах мозолистого тела, я начал понимать, что научная коммуникация – это хорошо, если наука пересказывается без искажения сути.

Рассказывая о прошлом, мы обычно концентрируемся на хорошем. Было и много неприятного опыта, но я не зацикливался на нем. Помимо сильнейшего разочарования от неудавшегося эксперимента, бесполезных результатов или провалившегося теста, в науке всегда возможны межличностные конфликты, такие как академическая травля. Я, хоть убей, не знаю почему, но умные люди любят указывать другим, какими глупыми те кажутся. Считается, что более высокий уровень образования ведет к повышенной толерантности и уважению чужой индивидуальности. Если бы… Люди постоянно выпендриваются, демонстрируют свою подкованность и просто обожают утирать нос друг другу. Вот, например, Макс Дельбрюк.

Дельбрюк был легендарной фигурой в Калтехе и заслуженно остается иконой в истории биологии. Хотя его собственные исследования были проведены на высоком уровне, его слава на самом деле основывалась на его способности критиковать. Часто говорят, что на заре молекулярной биологии ни одна заслуживающая внимания статья не могла быть опубликована, пока Дельбрюк ее не одобрит.

Мероприятием, на котором люди пускали друг другу пыль в глаза, был еженедельный калтеховский семинар по биологии. Макс всегда садился так, чтобы его было видно и ничто не ускользнуло от его внимания. Митч Гликстайн, помимо всех своих достоинств, еще и превосходный историк нейронауки. Он вспоминает типичную сцену, когда его пытались припереть к стенке:

Когда я только попал в Калтех, меня вынудили провести семинар. Я изучал психологию, поэтому мало интересного мог рассказать по биологии, но я год проработал в лаборатории Клейтмана, поэтому рассказал о фазе сна с быстрым движением глаз (БДГ). Я начертил таблицу два на два: БДГ / не БДГ; Сообщалось о сновидениях / Не сообщалось о сновидениях. Макс моментально встал и сказал: “О нет, это неверно”. Я снова взглянул на таблицу и сказал: “Это верно”, на что он ответил: “О да, конечно верно”[19]19
  Из личной беседы с Митчем Гликстайном.


[Закрыть].

По моему опыту, любители поспорить не все время несговорчивы. Макс, к примеру, выбирался со студентами и коллегами в Национальный парк Джошуа-Три с палатками. Макс расслаблялся во время этих поездок, и они часто были наполнены шутками, знаниями и приключениями. Все жаждали получить приглашение, и каждый неизменно возвращался в восторге от мероприятия. Социальный психолог Леон Фестингер однажды сказал мне, что для поддержания должной дисциплины во французском Иностранном легионе требовалось расстрелять всего несколько дезертиров, а не три сотни. Периодическое проявление умеренной жестокости здорово помогало поддерживать нужный курс и не давать людям расслабиться.

Политические приключения

Для меня жизнь в науке никогда наукой не ограничивалась. Хотя последняя и занимала много времени, всепоглощающей она не была. Существуют и другие личные потребности: зарабатывать, участвовать в политической жизни, снимать тревожность, возникающую от боязни, что плохо справляешься в лаборатории. Как следствие, роль простого новичка погрузила меня во всевозможные активности, далекие от самой науки. Однажды кто-то заметил, что я как аспирант мог бы подзаработать, возглавив отдел по делам магистрантов и аспирантов в новехоньком студенческом центре Уиннетта в Калтехе. На этой должности полагались офис, секретарь и небольшая зарплата. Я ухватился за эту возможность, которая, думалось, хорошо ляжет на всевозможные проекты, что я запускал. Странно, но я не могу вспомнить ни единого дела, которое я выполнил под эгидой этой организации. У меня был очень приятный секретарь, выполнявший рутинную работу, но что это была за работа? Без понятия. Должно быть, она немного для меня значила. В то же время я осознавал, насколько важно набрать несрочных сторонних проектов, чтобы умудряться платить по счетам, получая зарплату научного сотрудника.

Как бы то ни было, я действительно вписывался и в другие сторонние проекты, и они были по-настоящему странными, учитывая выбранный мной род деятельности. В последний год обучения в Дартмуте я обменивался письмами со священником-иезуитом, который беспокоился обо мне и моих волнениях и сомнениях насчет католичества. Он постоянно долбил, что не надо сердиться на церковь, так как все мы есть церковь. Аргументы не работали, и со временем я потерял веру.

Что во времена аспирантуры меня коробило, так это всеобщая приверженность светскому либерализму и его настояниям, что, мол, социальная справедливость должна достигаться главным образом силами государства. Я унаследовал от отца католическое чувство социальной справедливости – с верой в благородство труда, семьи, ответственности и помощи бедным. Католическая социальная справедливость и светская социальная справедливость имеют много общего, хотя эти взгляды проистекают из различных основополагающих убеждений. Если коротко, во мне бурлили нарождающиеся сомнения в собственных социальных и политических суждениях. Мои восторженные взгляды времен колледжа, что якобы все можно исправить, а если не исправить, то простить, рушились. Убежденность светского мира, будто общественные учреждения способны починить все сломанное, привели меня к мысли, что либерализм – это жестокий обман. В то время считалось, что разум не так просто заглушить, как хотелось бы либеральным активистам. Я также начинал сомневаться в модных психологических теориях развития, и во мне росла уверенность, что почти невозможно изменить чье-либо поведение сколько-нибудь серьезным образом. Мои мысли, конечно, были сборной солянкой из новообретенных знаний о мозге, о том, как в нем особым образом проложены связи, и присущего большинству из нас желания исправить людей и общественные институты, с которыми что-то не в порядке. Эти примитивные порывы побудили меня попытаться узнать больше о политике и других способах времяпрепровождения.

В общем, мы с несколькими моими друзьями запустили нечто под названием “Комитет аспирантов и магистрантов по политическому просвещению”. Мы устали от спикеров-либералов, которых обычно приглашали в Калтех. А где же консерваторы? Мы знали, что Калтех не примет их быстро и с распростертыми объятиями, так что создали свою собственную независимую группу, арендовали зал для публичных выступлений в расположенной неподалеку Монровии и пригласили enfant terrible[20]20
  “Несносное дитя” (фр.). – Прим. ред.


[Закрыть] от правых, Уильяма Бакли – младшего, выступить с вечерней лекцией. Бакли был нагловатым редактором нового журнала консерваторов под названием National Review и человеком, который мог расшевелить это болото своим остроумием и толикой непочтительности. Я и два других моих приятеля, дерзкие адвокаты из Гарварда, работавшие в Лос-Анджелесе, считали, что мы недурно, даже круто все придумали. И, увлекшись, усердно работали. Когда сенатор Барри Голдуотер посетил Калтех, меня представили ему и я спросил, не согласится ли он помочь в распространении информации о нашей лекции. Он согласился.

Я встретил Билла Бакли за день до лекции в доме его невестки, которая была главой местного отделения Красного Креста и жила в Пасадене. Мы завтракали у бассейна – никогда не забуду – луковыми сэндвичами. Вы когда-нибудь ели луковые сэндвичи? Билл быстро расположил меня к себе, хотя ему было всего тридцать шесть. Мы болтали обо всем: начиная с сэндвичей его невестки и заканчивая Джоном Кеннеди. Я помню, как употреблял слово “потенцировать” (potentiate), обычное в фармакологии, и как он объяснял мне, что такого слова в английском языке не существует. Это был первый и единственный раз, когда я был прав в наших с ним спорах о языке.

В те выходные зародилась наша дружба, и сохранялась она более пятидесяти лет. И вновь я осознал, что те, кто не занимается наукой, хотят знать о ней больше. В то время как мне была интересна политика, ему хотелось больше узнать про мозг, употребление наркотиков, компьютеры и про все, что узнавали нового про жизнь! Я и не подозревал тогда, что всю его жизнь буду служить для него одним из связующих звеньев с миром науки, его проводником в этот мир. Меня зачаровывала каждая деталь, когда он рассказывал о политике, тогда как сам он хотел проникнуть в лазейки научного мышления, что я и помогал ему сделать.

Билл по своей природе был дружелюбным и неизменно щедрым, хотя, думаю, не замечал многого из того, чем одаривал своих друзей. Большинство моих близких друзей занимаются наукой, поэтому машинально анализируют предположения, претендующие на научную ценность. Однако в массе своей они не склонны применять эти навыки к социальным и политическим вопросам, не говоря уж о том, чтобы делать это остроумно. Билл ставил под сомнение все, но неизменно с усмешкой и с юмором. Его характер был таков, что другим сложно было поколебать его решимость. Он держал все под контролем и видел общую картину происходящего, и его отношение к жизни помогало знающим его людям во многом, хотя сам он, думаю, не вполне это сознавал. Он однозначно повлиял на то, как я обращался со своими друзьями-учеными всю оставшуюся жизнь. Я понял, что придерживаться непопулярных взглядов может быть весело и что, если делать это в хорошем расположении духа, все вокруг тебя тоже получат удовольствие. Билл в целом был рисковым, но здравомыслящим и деликатным. Он однажды поведал мне, что не любит встречаться с людьми, которыми восхищается, так как при личном общении они неизменно разочаровывают. Общительный и в то же время скрытный, Билл никогда не разочаровывал.