Текст книги "Истории от разных полушарий мозга. Жизнь в нейронауке"

Конечно, это решение далось мне нелегко и сопровождалось чувством потери. В Калтехе я вырос не только в научном плане, но и в социальном – в частности, начал разбираться в завихрениях политики. Моя дружба с Биллом Бакли стала еще крепче, и в 1964 году он пригласил меня в качестве своего помощника на национальный съезд Республиканской партии близ Сан-Франциско. Великий американский писатель Джон Дос Пассос, примкнувший к консерваторам, хотя в юности был ярым сторонником левых, приехал туда, чтобы написать статью про съезд для National Review. Билл дал мне задание присматривать за ним. Одноглазый, разменявший седьмой десяток, Дос Пассос был энергичнее шестерых молодых мужчин. Я едва поспевал за ним. Это был грандиозный опыт, а увенчало его изнурительное выстукивание на печатной машинке его статьи, на что у меня ушла вся ночь. Когда я на следующий день встретился с Биллом, только что закончившим дебаты с Гором Видалом, он спокойно сказал мне: “Майк, вижу, что печатание на пишущей машинке не твой козырь”. Что ж, это и впрямь было так.

Я принимал участие и в других политических событиях Калтеха, включая последний визит туда Мартина Лютера Кинга – младшего в 1965 году. В тот вечер он выступал в знаменитой Баптистской церкви дружбы в историческом центре Пасадены. Это была первая в городе баптистская церковь для афроамериканцев. Я смог пробраться на проповедь, и это оказалось одним из самых волнующих событий в моей жизни. А были и другие. Роберт Кеннеди приезжал в Калтех в 1964-м, а писатель Джеймс Болдуин – в 1963-м. Встречи с такими яркими и увлеченными общественными деятелями не могли не сделать представление слушателя о социуме более зрелым. Болдуин особенно трогал за душу. Я имел честь провести вечер за разговором с ним в прокуренном кабинете в доме пасаденского мецената. Болдуин сказал, что много лет назад переехал в Париж, чтобы свободнее чувствовать себя и как афроамериканец, и как гомосексуал. На вопрос, почему же он вернулся в Штаты, он просто ответил, что, хотя Париж имеет массу преимуществ, по своей сути он американец. (Мир оказался тесен: несколько лет спустя Болдуин и Бакли участвовали в широко обсуждаемых дебатах в дискуссионном клубе Кембриджского университета в Англии. Болдуина провозгласили победителем.)

Теперь настало время двигаться дальше – от кипучего мира Калтеха в сторону собственной академической позиции. Перед началом этого нового этапа я уезжал в Италию, чтобы поработать с Берлуччи. У нас была идея из разряда настолько простых и наивных, что сейчас о ней смешно даже думать. Мы рассуждали так: люди с нетронутым мозолистым телом называют предметы и слова, предъявленные в любом из двух полей зрения. Речь базируется только в левом полушарии. Это означает, что стимулы, предъявленные правому полушарию высвечиванием их в левом зрительном поле, каким-то образом должны передаваться по мозолистому телу в левое полушарие, чтобы оно могло о них сказать. Записывая электрическую активность мозолистого тела, мы могли бы расшифровать мозговой код! Это было бы что-то вроде азбуки Морзе для мозга.

Причин поехать в Италию было множество, и наука была лишь одной из них. Я часто думаю, что Италию нужно превратить в своего рода общемировой национальный парк, чтобы все могли наслаждаться ею. Она просто поразительна, бездонна, полна историей, искусством, удовольствиями, изысканная, волнующая, умопомрачительная, дерзкая, живая. Сорок пять лет назад я начал осознавать это во время первой поездки в Пизу.

Моя жена, двухлетняя дочь Марин и я ехали в машине из Парижа в небольшом “Фольксвагене-жуке” и по расчетам должны были прибыть в Пизу очень поздно, около двух часов ночи. Я мчал по шоссе через темноту, ветер и дождь. Дела обстояли неважно и, судя по всему, скоро должны были еще ухудшиться: в зеркало заднего вида я заметил мигающие красные огни полицейских, сигналящих мне остановиться. У меня замерло сердце, когда к машине подошел блюститель порядка. Я не говорил по-итальянски, он не говорил по-английски. После строгого обмена любезностями он попросил меня показать права и паспорт. Ни один из этих документов не смягчил строгого выражения его лица. Затем он, насколько я понял, спросил, что мы делаем в Италии. Я решил так, наверное, потому, что расслышал в его речи слово turista. К счастью, у меня с собой было письмо от Джузеппе Моруцци, известного итальянского нейрофизиолога, который руководил Институтом физиологии в Пизе. Я выудил письмо и отдал полицейскому. Он с некоторой брезгливостью взял его и направил свет от фонарика на строчки. По ходу чтения он прямо на глазах превращался в чрезвычайно почтительного слугу народа. “Mi scusa, Professore[66]66
  “Извините, профессор” (ит.). – Прим. ред.


[Закрыть]…” Я не видел причин поправлять его, признаваясь в своем более скромном статусе. Не успел я опомниться, как мы уже ехали дальше без всяких препятствий и штрафных квитанций. Не исключено, что мне бы даже предоставили сопровождение, если бы я знал, как об этом попросить. Полиция чтит профессоров? Ничего себе! Тогда-то я и понял, что люблю Италию, мою генетическую родину.

Заселившись в прекрасную квартиру, которую нам сняли в аренду, я отправился на работу в институт, находившийся всего в нескольких кварталах от нашего нового жилища. Для организации лаборатории в главном здании не нашлось свободной комнаты, поэтому Джованни договорился, чтобы нам разрешили использовать пустое здание, расположенное в саду. Вот так. У нас была некая идея и пустое помещение. Настало время заняться делом.

В институте также работал Джакомо Риццолатти, невероятно талантливый молодой нейрофизиолог, позднее открывший зеркальные нейроны (группу нейронов, которая есть у всех нас и необходима для отслеживания действий других). Джакомо и Джованни впоследствии стали очень близкими друзьями. Оба были высококлассными нейрофизиологами и собирались обучить меня своему ремеслу. Мне должен был открыться совершенно новый мир, другой раздел биологии, время– и энергозатратный навык, требующий большой аккуратности. Впрочем, сначала нужно было оборудовать место для экспериментов. Если в общих чертах, то нам нужны были операционный стол, регистрирующее оборудование, проектор, экран и кошки. Берлуччи решил, что нам необходим специальный экран, штуковина в форме полукупола, чтобы все точки на ней располагались на одинаковом расстоянии от глаз смотрящей вперед кошки. Местный сварщик мастерил всякого рода штуки, но, уверяю вас, он никогда еще не сваривал стальной полукупол, предназначенный для того, чтобы на него пялились кошки. Тем не менее он спокойно выслушал объяснение Берлуччи и, хотя и отнесся к заданию с некоторым недоверием, изготовил половинку купола. Изделие привезли в прицепе, прикрепленном к небольшому грузовому мотороллеру, которые можно увидеть по всей Италии. Когда агрегат подъехал, все начали смеяться. Обнаружилась небольшая трудность. Экран был слишком велик и не проходил в дверь лаборатории.

Джованни невозмутимо заявил: “Не проблема”. Он попросил разрезать купол пополам так, чтобы его части можно было снова соединить, когда они окажутся внутри помещения. Это удалось сделать. Тем временем Паскуале, лаборант, отвечавший за животных, нашел для нас кошек. Насколько же все тогда было проще! Кошек мы получали не от строго контролируемых поставщиков животных для биомедицинских учреждений, как в последние тридцать лет или даже больше. Кошек брали с улицы! Задачей Паскуале было вовремя доставлять в лабораторию новых животных. Среди них не было привыкших к людям. Все они были одичалыми, сторонились человека и не упускали случая проявить агрессию. Даже после поимки и водворения в клетку анестезировать их было целой историей.

Пока все еще обустраивалось, Роджер Сперри приехал из Калтеха навестить нас. Он был в Италии проездом и остановился у меня, когда заехал в Пизу. Как я уже сказал, мы жили в чудесной квартире, где была комната для гостей, с одним лишь недостатком – в туалете там после смыва довольно долго еще бежала вода. Роджер, чувствуя себя как дома, раздобыл нужные инструменты, забрался наверх и починил бачок. Он хотел убедиться, что мы обжились на новом месте, и мы прекрасно провели время.

В конце концов настал знаменательный для лаборатории день. Джованни и Джакомо довели до совершенства основную процедуру, которую называли операцией encéphale isolé[67]67
  “Изолированный мозг” (фр.). – Прим. ред.


[Закрыть], что само по себе было непростой задачей[68]68
  Steriade M. M., McCarley R. W. Brain control of wakefulness and sleep. 2nd ed. New York: Plenum, 2005.


[Закрыть]. Это позволяло безболезненно протестировать животное в бодрствующем состоянии, пока оно смотрит на экран в форме полукупола, где высвечиваются различные стимулы. Кроме того, можно было погрузить одиночный электрод в мозолистое тело и “подслушать” сигналы нервных клеток, которые будут передаваться через мозолистое тело от одного полушария к другому.

В атмосфере всеобщего предвкушения Джакомо медленно начал погружать электрод в мозолистое тело. Как это обычно делается в нейрофизиологии, регистрирующая система была подсоединена к динамику, благодаря чему можно было слышать треск при генерации нейроном электрического импульса. Мы приготовились внимать морзянке мозга.

Наконец это случилось. Электрод пронзил мозолистое тело. Вместо треска, который мы ожидали услышать, динамик взорвался убийственно четким голосом Ринго Старра, поющего We all live in a yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine. Джакомо поднял взгляд от кошки и спокойно сказал: “Вот это я понимаю высокоуровневая информация”. Произошло какое-то замыкание, и мы подключились к местной радиостанции. Мы все засмеялись, хотя поняли, что услышать азбуку Морзе в исполнении головного мозга получится еще нескоро.

В итоге мы все-таки провели добротное исследование[69]69
  Berlucchi G., Gazzaniga M. S., Rizzolatti G. Microelectrode analysis of transfer of visual information by the corpus callosum. Archives Italiennes de Biologie. 1967. 105: 583–596.


[Закрыть]. И показали, как отдельные нейроны мозолистого тела кодируют зрительную информацию, поступающую с той или иной стороны всего поля зрения. В течение года в последующих работах Берлуччи и Риццолатти сумели выяснить, как именно мозолистое тело обеспечивает слияние двух зрительных картин окружающего в мира в одну, кажущуюся единой. Нобелевский лауреат Дэвид Хьюбел описал тот эксперимент и назвал лучшим известным ему примером исключительной специфичности нейронов:

Перерезав зрительную хиазму по средней линии, они регистрировали ответы в поле 17 вблизи границы с полем 18, отыскивая те клетки, которые могли активироваться бинокулярно. Ясно, что любая бинокулярная[70]70
  Реагирующая на сигналы от обоих глаз. – Прим. перев.


[Закрыть] клетка этой области в правом полушарии должна получать входные сигналы как прямо от правого глаза (через наружное коленчатое тело), так и от левого глаза и левого полушария через мозолистое тело. Как выяснилось, рецептивное поле каждой бинокулярной клетки захватывало среднюю вертикаль сетчатки, причем та его часть, которая относится к левой половине поля зрения, доставляла информацию от правого глаза, а та, которая заходит в правую половину, – от левого глаза. <…>

Полученные результаты ясно показали, что мозолистое тело связывает клетки друг с другом таким образом, чтобы их рецептивные поля могли заходить и вправо, и влево от средней вертикали. Таким образом, оно как бы склеивает две половины изображения окружающего мира[71]71
  Hubel D. Eye, brain, vision. New York: Scientific American Library, 1995. [Хьюбел Д. Х. Глаз, мозг, зрение. М.: Мир, 1990.]


[Закрыть][72]72
  Цитируется по: Хьюбел Д. Х. Глаз, мозг, зрение. М.: Мир, 1990. – Прим. перев.


[Закрыть].

Хочу собственную лабораторию

По прошествии нескольких месяцев в Пизе я осознал, что нейрофизиология не для меня. Она занимает много времени, как, впрочем, и любые исследования, однако еще требует колоссального терпения – а это не моя сильная сторона. Я был готов вернуться в Америку и начать независимую научную карьеру. Я соскучился по тестированию пациентов, мне хотелось провести разные дополнительные эксперименты, и стало казаться, что Санта-Барбара так далеко от Пизы: я начал чувствовать себя изолированным и выпавшим из жизни. Я написал Кендлеру, декану психологического факультета в Калифорнийском университете в Санта-Барбаре, и спросил, могу ли вернуться раньше и начать работать в январе, а не в июле. Он каким-то образом все уладил со своей стороны, а благодаря хлопотам Джованни срок моего пребывания в Пизе сократили до шести месяцев. Вообще, это был не мой звездный час, но что случилось, то случилось.

Воодушевление от новой работы, новой должности, нового ощущения судьбы задавало тон моим первым впечатлениям от Калифорнийского университета в Санта-Барбаре в 1967 году. Это крайне живописное место, и на психологическом факультете работало много талантливых людей, включая Дэвида Примака. Большинство сотрудников были выходцами из области классической экспериментальной психологии, а она была для меня абсолютно новым миром. Меня настолько переполнял энтузиазм, что я спросил Сперри, а не хочет ли он поработать в Санта-Барбаре. Оказывается, так много кто делает. Сперри и впрямь приехал и, думаю, даже сходил к ректору, но в итоге ничего не получилось.

А вот что получилось, так это обрести свой первый грант, на который я подал заявку перед отъездом в Пизу. Я написал ее в свой последний год в Калтехе и имел возможность дать на проверку Сперри и другим сотрудникам лаборатории. В заявке фигурировала работа как на животных, так и на людях, которую я хотел продолжить. Все сказали, что заявка хорошая, и пожелали мне удачи. В 1960-х гранты довольно легко было получить, и удача мне снова улыбнулась. Хотя я этого тогда не знал, Сперри был председателем экспертной комиссии в Национальных институтах здравоохранения, которая рассматривала заявки на грант. Я уверен, что ему пришлось самоустраниться от оценивания моей заявки, но наличие в комиссии человека, который разбирается в теме, даже если стоит за дверью, никогда не помешает. Приехав в Санта-Барбару, я смог быстро обустроить лабораторию с обезьянами и возобновить работу с пациентами.

У большинства психологов нет возможности тестировать пациентов, чьи полушария разобщены, когда оценивать работу каждой половины мозга по отдельности сравнительно просто. Специалисты по экспериментальной психологии подсчитывают, сколько времени нужно для выполнения того или иного действия или сколько ошибок люди делают, когда выполняют то или иное задание. На основании подобных наблюдений они выстраивают модель, описывающую, как то-то и то-то могло бы работать, и обнаруживают, что наше поведение действительно направляется психической жизнью. У них это тоже здорово получается. В Санта-Барбаре меня окружали профессионалы в этой области.

Один из нерешенных вопросов, который нам помогли сформулировать первые работы, посвященные расщепленному мозгу, был таким: как информация интегрируется в неповрежденном, нормальном мозге? Когда мы смотрим на мир, каждая половина видимого нами изображения попадает в противоположное полушарие. И тем не менее любому из нас картинка кажется слитной, без шва посередине, нет никакого зазора между восприятием ее левой и правой частей. Как так получается? Быть может, зазор все-таки есть? Вероятно, есть поддающиеся измерению различия во времени восприятия двух половин, просто они каким-то образом скрыты? Мы одними из первых нашли часть ответа на этот вопрос, используя очень простой тест.

Мой новый аспирант, Роберт Филби, начал тестировать студентов, поступавших к нам в университет. Филби в своих очках а-ля Джон Леннон и длинными вьющимися волосами был удивительным человеком, по-настоящему свободным. Его соседом по комнате в Колледже Помоны был Ларри Свонсон, который впоследствии стал одним из лучших в мире нейроанатомов с богатейшим воображением. Филби же после этой серии экспериментов решил, что аспирантура не для него, и уехал в Гарбервилль в штате Калифорния, чтобы стать художником. Через много лет его рисунки украсили мои книги, и его остроумие неиссякаемо. Однако во времена, о которых я рассказываю, он усердно трудился в лаборатории.

Задание для наших добровольцев состояло в следующем. Они должны были зафиксировать взгляд на точке на экране, оборудованном как реле с голосовым управлением, так и простым электронным ключом, управляемым вручную. В первой серии тестов после звукового сигнала на экране справа или слева от места фиксации взгляда вспыхивала точка. Половине испытуемых велели говорить “да”, если они видели точку, и “нет”, если экран оставался пуст, то есть на нем ничего не появлялось. Другой половине дали противоположные инструкции: говорить “да”, если экран оставался пустым (ничего не появлялось), и “нет”, если на нем высвечивалась точка. Результаты получились очень интересными.

Когда точка появлялась в левом поле зрения или не появлялась вообще, словесный ответ, который должен был приходить из левого полушария, звучал на 30 миллисекунд позже, чем если точка показывалась в правом поле зрения. То есть получалось, что, когда точка исходно предъявлялась левому, “говорящему” полушарию (из правого поля зрения), реакция была существенно более быстрой. А когда в левом поле зрения ничего не возникало, реакция была менее быстрой, поскольку левому, “говорящему” полушарию все-таки требовалось выявить тот факт, что ничего не предъявляли, и оно должно было дожидаться, пока правое полушарие предоставит ему информацию, и это занимало некоторое время[73]73
  Filbey R. A., Gazzaniga M. S. Splitting the brain with reaction time. Psychonomic Science. 1969. 17: 335–336.


[Закрыть].

Впрочем, столь большая разница во времени ответа (30 миллисекунд) не несла в себе никакой логики. Из физиологических экспериментов нам было известно, что передача информации через мозолистое тело занимает всего 0,5 миллисекунды. Почему же тогда в поведенческих опытах все происходило так медленно и, если реакция действительно настолько неспешная, почему мы сами не чувствуем этого в повседневной жизни? Мы еще раз повторили эксперимент. Вместо того чтобы просить студентов говорить “да” или “нет”, когда на экране высвечивается точка или ничего не высвечивается, мы сказали им, чтобы вместо ответа “да” они правой рукой двигали рычаг в одну сторону, а вместо ответа “нет” – в другую. Такое изменение постановки эксперимента могло выявить, что мы имели дело не со временем передачи информации из одного полушария в другое, а попросту с тем фактом, что правое полушарие даже на несложные задания реагирует медленнее, чем левое.

Что ж, эксперименты со студентами дали четкий ответ – и он ставит ученых в тупик по сей день. Реакции правой руки на точку были одинаково быстрыми независимо от того, в каком поле зрения та появлялась. Это означало, что оба полушария в состоянии обеспечить одинаково быстрые двигательные реакции. Удивляло, однако, то, что рука реагировала на 40 миллисекунд позже, если на экране не появлялось точки. Где бы в мозге ни принималось решение ответить на стимул (или его отсутствие), обоим полушариям требовалось больше времени, чтобы отреагировать на “пустое” предъявление. Возможно, мозгу требовалось больше времени на то, чтобы установить, что ничего не произошло, чем на то, чтобы решить, что что-то произошло. А может, мы просто не понимали суть происходящего. Так бывает в науке. Чаще всего именно так и бывает.

К счастью, другие ученые исследовали эту загадку и продвинулись в ее разрешении. Кстати, над этой задачей работала целая группа итальянских ученых под руководством Берлуччи[74]74
  См. Berlucchi G. Visual interhemispheric communication and callosal connections of the occipital lobes. Cortex. 2014. 56: 1–13.


[Закрыть]. Безусловно, мы продолжаем изучать вопрос, как две половины мозга координируют свою активность и разделяют обязанности. На первый взгляд кажется, что проблема касается исключительно расщепленного мозга, но в действительности она имеет отношение к одному из центральных вопросов наук о мозге: как одни части мозга взаимодействуют с другими. Все дело в согласованности, как сказал бы ныне покойный комик Генри Янгмен. В мозге разные участки обычно находятся всего в нескольких микронах либо нескольких сантиметрах друг от друга. В обоих случаях разные процессы должны осуществляться локально, а потом уже либо информация посылается в другую часть мозга, либо деятельность разных частей мозга как-то координируется. Исследование того, как обмениваются данными полушария, дает ученому некоторый простор, поскольку физические расстояния между областями обработки информации гораздо больше.

Дэвид Примак и его вопрос длиной в сорок лет

В Санта-Барбаре возникло множество новых направлений исследований и зародилось много длительных дружеских отношений. Именно там я познакомился с Дэвидом Примаком, ставшим одним из моих самых близких друзей. Сложно представить, кто из современных психологов оказал большее влияние на свою науку, чем он. В вопросах нашего происхождения, нашей истории, нашей человеческой уникальности именно Примак помог нам понять, кто мы есть. Своими исследованиями на животных Примак изменил наше представление о разуме. Как однажды сказала мне Лиз Спелке, именитый гарвардский психолог: “Дейв все открыл первый”.

До своей новаторской работы по когнитивным и “вероятным” языковым способностям шимпанзе Дейв сделал важные открытия о природе мотивации[75]75
  Premack D. Reversibility of reinforcement relation. Science. 1962. 3512: 255–257.


[Закрыть]. В бихевиоризме сформировалось представление, что животные мотивированы внешними обстоятельствами, и этот подход не учитывал, что у животных могут быть свои внутренние состояния и предпочтения. Примак кардинально изменил представление о природе подкрепления, заглянув дальше лежащего на поверхности. Используя научную методологию, он докопался до основных закономерностей того, что побуждает живых существ совершать какое-то действие.

Он проверял эти закономерности, ставя перед шимпанзе разные задачи. Испытуемой служила, в частности, шимпанзе по имени Сара. Я знаю ее, поскольку она долгие годы жила в помещении на одном этаже с моим офисом. Особых чувств к шимпанзе я не питаю. Они всегда казались мне агрессивными и отвратительными, и, если честно, я всегда предпочитал уйти куда-нибудь, когда Сара приближалась со своим инструктором, Мэри, или с Дэвидом.

И все-таки Сара была необычной шимпанзе. На редкость сообразительной и располагающей к себе. Еще она была капризной. Дейв прекрасно с ней справлялся, так как сам был еще более непредсказуемым и умным, чем любой человек, с которым она когда-либо сталкивалась. Этот Homo sapiens единственный всегда переигрывал Сару в ее же игре. Дейв установил с ней приятельские отношения и затем стал использовать их, чтобы определять, что конкретно было у нее на уме. Он начал выявлять тогда пределы интеллектуальных возможностей ближайших родственников нашего вида из ныне живущих, а тем самым и факторы, делающие людей особенными.

Работа Примака не осталась не замеченной сотрудниками Пенсильванского университета. Не успел я оглянуться, как Дэвид и его жена Энн уже сидели вместе с Сарой в самолете, направлявшемся в Хани-Брук, штат Пенсильвания. На территории амишей специально построили комплекс зданий для шимпанзе, чтобы там жили животные, участвующие в исследованиях Дейва. Именно там благодаря Саре и небольшой группе молодых обезьян он разработал идею о “модели психического состояния”, одну из важнейших идей в психологии XX века.

Модель психического состояния отражает способность разума конкретного индивида приписывать психические состояния, такие как убеждения и желания, не только себе (“Я считаю, что кошки своевольны”), но и другим (“Он хочет завести собаку”). Итак, у нас в голове может быть представление о том, что шимпанзе или наша собака думает и чего хочет (“Мне кажется, Фидо хочет поиграть в мяч”), но вот шимпанзе или собака имеют ли какие-то представления о наших убеждениях и желаниях? (“Задумывается ли Фидо хоть на мгновение, что мне уже надоело кидать ему мяч?”) Представляют ли шимпанзе, что в головах у их собратьев? Понимают ли, что у других есть мысли, убеждения и желания, а также некое примитивное представление о том, кто они сами такие? Здесь, как и в случае с любым научным прорывом, самую важную роль играла неординарность вопроса. Это еще одна отличительная черта Примака. Дейв обладает редкой способностью ставить проблему с ног на голову. Вопрос о том, может ли животное иметь некие представления о людях (или о чем-либо еще) именно это и сделал. Он изменил наш взгляд в принципе и породил огромное количество исследований на животных и детях, а также работ по различным неврологическим синдромам. И хотя в научной литературе об исследованиях на животных продолжается полемика о способностях шимпанзе, орангутанов или собак, очевидно, что у них модель психического состояния не слишком развита, уж точно не как у людей. Так что неудивительно, что этот вопрос оказал на меня огромное влияние, изменив мой взгляд на различные проблемы на следующей стадии экспериментов.

“Пикник” со Стивом Алленом

Один из аспектов работы в университете, в отличие от медицинских школ или мест, подобных Калтеху, – необходимость вести занятия у студентов. Кто-то хорош в этом и преподает по-настоящему замечательно, а кто-то плох и ведет занятия занудно. Есть и другая группа – люди, считающие, что преподавание отнимает слишком много времени, которое лучше было бы потратить на исследования. Я отношусь к последней. Это правда, что, когда учишь кого-то, сам начинаешь глубже разбираться в теме, особенно если раньше не слишком-то ею интересовался (причем, когда человек занимается какой-то конкретной областью исследований, большинство тем для него именно такие).

Как только я получил новую должность, к моим обязанностям добавилось чтение вводного курса психологии. Почти тысяча студентов собиралась на занятия три раза в неделю в самой большой аудитории университета, Кэмпбелл-холле. Когда число слушателей так велико, лектору просто необходимо уметь управлять толпой и заинтересовать ее. В общем, нужно, чтобы у обучающихся сохранялись интерес и мотивация, и в то же время их надо развлекать. Заниматься этим трижды в неделю было изнурительно. Как и все мои знакомые, которые ведут подобные курсы, я нуждался в периодическом отдыхе: показывал студентам кино, приглашал других лекторов и так далее. Я придумал пригласить такого лектора, который переплюнет всех остальных, – Стива Аллена, моего нового лучшего друга. Я позвонил Стиву и спросил, не хочет ли он приехать и прочитать лекцию… за просто так. Он тут же согласился. Лекция начиналась в восемь утра, так что он приехал накануне, поселился в мотеле рядом с университетом, а утром явился ни свет ни заря.

Мы договорились, что Стив порассуждает о творческом процессе. Он был разносторонней личностью, и одним из его талантов было сочинение песен. Сидя за фортепиано, которое я заранее передвинул в аудиторию, он рассказал историю создания своего самого громкого хита – песни “Пикник”, заглавной из фильма с одноименным названием. Стив написал слова в рекордный срок, после того как ему позвонил продюсер. Позже, анализируя ту ситуацию, он придумал теорию, которую психолог назвал бы моделью распределения ресурсов в творческом процессе. Обычно, сказал он, его просили просто написать песню, не оговаривая совершенно никаких ограничений. Однако в случае с песней “Пикник” продюсер сказал так: “Я хочу, чтобы ты написал слова к главной музыкальной теме нашего фильма, главные герои которого – Уильям Холден и Ким Новак, и они будут танцевать на пикнике”. Как отметил Стив, все его силы сосредоточились на поставленной задаче, и он ее быстро выполнил. В ситуации же без каких-либо рамок очень много энергии тратится на то, чтобы определить контекст и идею песни, поэтому к моменту, когда получается приступить собственно к заданию, сочинитель уже истощен. Это требует гораздо больших усилий и времени.

Визит Стива имел оглушительный успех, но в то же время показал, насколько сложна повседневная жизнь преподавателя и исследователя. Подготовка к лекциям, если вы хотите прочитать их хорошо, занимает немало времени. Научные исследования занимают немало времени. Два этих дела неизбежно вступают в конфликт друг с другом. Сперри жаловался на это и любил повторять, как Карл Лешли, один из его именитых наставников, сказал ему, когда Сперри был постдоком в Гарварде: “Не занимайтесь преподаванием. А если все-таки придется, ведите анатомию нервной системы. Она вообще не меняется”.

Конечно, есть коллеги, наделенные невероятной вербальной памятью и беглостью речи, благодаря чему они все время без труда говорят. Для таких людей преподавать не составляет труда, поскольку весь день для них – один большой словесный поток, разграниченный лишь кое-где участками, называемыми “занятие”. Для них это легко. Для остальных же – испытание. Преподавание до сих пор действует на меня выматывающе. Несколько лет назад, когда меня попросили подготовить шесть последовательных выступлений для Гиффордских лекций Эдинбургского университета, на доведение их до ума мне потребовалось два года работы. Каково же мне было читать по три лекции в неделю?

Делимся ресурсами: в сердце науки

Если говорить о научной стороне жизни в Санта-Барбаре, то однажды мне позвонил аспирант из Калифорнийского университета в Беркли, который хотел протестировать пациента с расщепленным мозгом в задании на зрительное восприятие. Я и представить себе не мог, что это выльется в еще одну дружбу на всю жизнь и привнесет новую традицию в лабораторию. Аспиранта звали Колин Блейкмор, сейчас он профессор нейронаук в Оксфордском университете и Университетском колледже Лондона. Он вместе с еще одним аспирантом придумал, как можно исследовать восприятие глубины по срединной линии поля зрения. Я пригласил его в Санта-Барбару, где он установил свое оборудование и протестировал Н. Г. Вот так все происходит в науке. Общая картина складывается из отдельных небольших кусочков. Постепенно, благодаря вкладу множества людей, к ней добавляются все новые и новые крупицы. В этом случае Митчелл и Блейкмор показали, как важны для восприятия человеком глубины в центре поля зрения нейронные связи в коре, обеспечивающие интеграцию информации, изолированной в разных полушариях[76]76
  Blakemore C., Mitchell D. E. Environmental modification of the visual cortex and the neural basis of learning and memory. Nature. 1973. 241: 467–468.


[Закрыть]. Наши первые работы по тестированию У. Дж. таким образом получили продолжение, и стало ясно, что интерес к наукам о зрении велик. Начала вырисовываться важность проводящих путей, отдельных систем нервных волокон, для передачи информации между разными участками человеческого мозга.

Этот положительный опыт дал начало традиции – приглашать в наши лаборатории ученых из других мест. Пациенты с расщепленным мозгом служили ценным источником информации для понимания механизмов работы мозга. Хирургия улучшала жизни пациентов, а мы помогали людям по-другому – пытаясь понять, как работает человеческий мозг. Конечно, нам в голову приходили не только блестящие идеи. Исследования Митчелла и Блейкмора стали классическими. Долг каждого ученого – всячески способствовать добротным научным исследованиям.

Я продолжал выяснять детали того, как полушарие может контролировать ипсилатеральную руку[77]77
  Gazzaniga M. S. Cross-cueing mechanisms and ipsilateral eye-hand control in split-brain monkeys. Experimental Neurology. 1969. 23: 11–17.


[Закрыть]. Отталкиваясь от идей, зародившихся в процессе работы с людьми, я мог проверять конкретные механизмы на обезьянах, и наоборот. К тому времени, как я ушел из Калтеха, было уже довольно точно установлено, что перекрестное подсказывание – механизм мощный. Эксперименты на обезьянах и людях с расщепленным мозгом четко показали, что стратегия перекрестного подсказывания способна компенсировать утрату главного канала связи между двумя полушариями. Она представляет собой неврологическое воплощение фразы, характеризующей некоторых людей (и меня в том числе): “Вышвырните его за дверь, и он влезет обратно через окно”. За те годы, что я работал в Санта-Барбаре, еще несколько исследований на людях и обезьянах подтвердили эту важную идею. Заблокируйте любой способ, каким мозг взаимодействует со своими модулями, и он наверняка найдет другую стратегию для достижения поставленной цели.