Текст книги "Бомбы и бумеранги (сборник)"

С Аиту она больше не оставалась наедине и ничем не выделяла его из числа учеников. Юноша сперва стал стараться еще больше, потом отдалился, ушел в себя. А монахиня опасалась называть болезнь по имени, промолчала даже на исповеди – все уйдет, само сотрется из памяти. Время лечит. Тем паче, что появился новый повод для беспокойства. Через несколько дней после бунта, во время купания Марианна обнаружила плотные красные пятна на коже обеих молочных желез. Не оставалось сомнений – проказа добралась и до нее. Оставалось ждать следующих симптомов – болей в суставах, лихорадки, апатии, утолщения кожи на лбу. И смерти, постыдной, хотя и мирной.

Марианна так часто разглядывала себя в карманное зеркальце, что отец Дэниел невольно обратил на это внимание. Он задал вопрос – двусмысленный, кто бы спорил. Он был бы плохим священником, если бы не заметил взаимной симпатии Адама и Евы – какая разница, сколько им лет и что за пропасть их разделяет. Вместо правильного ответа Марианна указала на зловещие пятна. Отец Дэниел попросил посмотреть. Монахиня устыдилась – ни разу в жизни она не показывала мужчине грудь. Но священник ведь не мужчина…

Смех отца Дэниела напоминал хриплое карканье ворона:

– Сестра моя, бедная напуганная сестра! Это всего лишь опрелость, от жары и тесной одежды. Испросите у своего ордена разрешение носить легкое облачение, а до тех пор присыпайте больные места саговой мукой и промывайте дважды в день крепким чаем. А проказой вы заразиться вообще не можете.

Устыженная Марианна сперва не осознала, что именно сказал священник. Ей хватило ослепляющей радости: «Я здорова!» Но нужные слова колючками проросли из сознания.

– Почему вы уверены, что я не могу заболеть? Существуют люди, невосприимчивые к лепре? Как вы их выделяете, святой отец и почему до сих пор не рассказали об этом мне?

– Все проще, сестра. Искушение подстерегает нас там, где мы об этом даже не думаем. Двадцать с небольшим лет назад, когда я только собрался нести слово Божье в Калаупапа, меня вызвали к генералу Общества Иисуса. Петер Ян Бекс был бельгийцем, моим соотечественником и хорошим человеком, он хотел защитить меня. И предложил взять реликвию. Ту, что сейчас украшает вашу шею.

«Я владею святыней?» Марианна прикоснулась к тяжелому серебряному кресту. Старинная вещь дивной работы, но что в ней особенного?

– Вашей реликвии, сестра Хоуп, исполнилось семьсот лет. Внутри – подлинные мощи святого Лазаря и великая сила двух крыльев церкви. В 1170 году палестинский король Амори (вы даже не слышали о таком) заказал этот крест для единственного сына, Бодуэна. Девятилетнего наследника трона Святой земли поразила лепра – подлые египтяне прислали в подарок принцу красивый плащ, в котором прежде спал прокаженный.

Изготовил реликвию мастер Монфор, тот, что украшал Гроб Господень. За мощами отправились лазариты – восемь опоясанных рыцарей ушло в пустыню, один вернулся и умер у Верблюжьих ворот, сжимая в руке трофей. Сам папа римский помолился над крестом, и византийский патриарх помолился тоже – мачеха Бодуэна, королева Мария, была родом из Константинополя, она сжалилась над пасынком и попросила о помощи императора. И реликвия обрела огромную мощь. Тот, кто носил крест Лазаря не снимая, избавлялся от проклятой болезни, лепра отступала… как оказалось, на время.

Юный Бодуэн почувствовал себя лучше. Но у него был друг, паж из благородной семьи. Мальчик заразился, принц узнал и, не слушая никаких возражений, перевесил спасительную реликвию на товарища. Бодуэн вырос, получил трон, десять лет держал за глотку султана Салахаддина и умер от проказы. Паж вырос, стал рыцарем, женился, продолжил род. Крест передавался от отца к сыну, пока орден иезуитов не отыскал реликвию. Генерал настаивал, чтобы я защитил себя от страшного риска. Я отказался – это было бы не по-христиански. Генерал заявил, что однажды я передумаю. Он ошибся.

– Отец Дэниел, вы поступаете глупо, – сгоряча ляпнула Марианна. – Кто как не вы творит чудеса, кому еще доверяют несчастные, обездоленные люди! Живой и здоровый, вы сможете сделать для прокаженных намного больше.

– Христос тоже поступал глупо, – мягко улыбнулся отец Дэниел. – Он мог бы бродить по Палестине, проповедовать, учить и лечить. И никакого креста.

– Я прошу вас! – Марианна упала на колени. – Будьте благоразумны! Защитите себя и снимите с меня эту ношу.

– Нет.

Отец Дэниел развернулся и ушел из часовни. Марианна заплакала в голос и не могла унять слезы до ночи. Ни молитва, ни море, ни прогулка по горным тропам не дали успокоения – святая вещь пудовой гирей давила на грудь. Она, Марианна, может спасти любого человека на острове. Ребенка, женщину, старика. Самого отца Дэниела, если упрямца удастся уговорить. Страшные язвы зарубцуются и исчезнут, плоть станет теплой, душа оттает. Мальчик с гниющими веками начнет видеть, маленькая китаянка выкормит дочку грудью, жирный прокаженный жулик станет жирным здоровым жуликом. Или она сама продолжит помогать людям, облегчать страдания обреченных, не рискуя собой, не страшась болезни. Где справедливость? Кто должен решать, кто подбросит монетку? Господи, вразуми.

Не в силах справиться с переживаниями, монахиня отдалилась от людей. Она посещала госпиталь, утреннюю мессу и вечерние занятия по медицине. Все остальное время Марианна проводила на уединенном пляже, глядя на воду и круг за кругом читая псалмы. От «Блажен муж, иже не ходит на совет нечестивых» до «извлекши меч у него, обезглавил его и снял позор с сынов Израилевых» – и снова, и снова. У берега собирались голубые и серебряные акулы, покачивались на волнах, словно слушая Писание. Вдруг они и вправду были людьми, вдруг демон может освободить их души? «Святой Франциск ведь проповедовал птицам», – подумала однажды Марианна и тут же укорила себя за гордыню. А отец Дэниел не задумывался о таких мелочах. Он разговаривал с хищными рыбами, выходя по ночам к утесу Бабочек, разговаривал так же терпеливо и медленно, как с туземцами. И к священнику приплывала старая акула – огромная и уродливая, покрытая язвами, словно человеческая болезнь поразила холодное тело. Проповедь завершалась, двое сидели рядом – рыба в море, человек в лодке. Они молчали.

«Я хотел стать луддитом, – признался однажды отец Дэниел, когда они с монахиней украшали храм к Рождеству. – Ломать машины, ставить палки в колеса, подсыпать песок в бесконечно вращающиеся шестеренки. Чтобы мир оставался прежним, воздух чистым, дети природы жили и умирали в своем раю. Я боролся, потом смирился. И стал слугой Божьим». Марианна не нашла, что ему ответить.

Сухой сезон сменился дождливым, больных стало больше – малярия, трофические язвы, элефантиаз, воспаления легких и почек. Из Гонолулу прислали новых больных, новенький микроскоп и благодарственное письмо от короля, из Самоа – лодку от сестер, с лекарствами и бинтами. Щедрая приятельница из Нью-Йорка перевела на счет миссии целых сто долларов. А безвестная библиотекарша из Оклахомы самолично обошла город и собрала полторы тысячи. Впору было задуматься о строительстве нового госпиталя – не хижины, а нормального деревянного дома, с кроватями и тюфяками, с настоящей лабораторией и маленькой операционной. И выписать из Штатов хотя бы одного хирурга, опытного врача.

Отец Дэниел начал сдавать. Он уже не мог достоять службу, два мальчика-туземца поддерживали его под руки. Проказа распространилась на лицо, зрение таяло, гулкий голос стал невнятным, скрежещущим. И узлы на руках и ногах побледнели. Опытная Марианна знала, что этот признак сродни «маске Гиппократа» – священнику оставалось недолго. Еще два раза она пробовала переубедить отца Дэниела и всякий раз получала епитимью – пастырь хотел до конца разделить участь паствы. Тяжесть ноши пригибала Марианну к земле. Еще недавно она ощущала себя юной и полной сил, теперь же держалась исключительно на молитвах. В минуты слабости монахиня доставала зеркальце, разглядывала исчерченное ранними морщинами лицо, а затем открывала секретную крышечку, чтобы полюбоваться на старую фотографию. Он никогда не состарится. И не приедет в царство Аида. И не будет решать – кому жить долго и счастливо, избавленным от проклятия, а кому разлагаться заживо.

…Самоубийство Таианы потрясло общину. Девушку любили все в поселении, от мала до велика. Она сохранила здоровье, была отзывчивой, доброй, милой и могла бы взять себе любого мужа. Но предпочла прыгнуть вниз со скалы Камаку и разбиться об острые камни. Осматривая тело, Марианна поняла причину – страшную, глупую ошибку застенчивой девушки. Витилиго – безобидное и загадочное заболевание, при котором по телу идут белые пятна. Даже в Библии упоминается схожий симптом. Но Таиана едва умела читать и вряд ли смогла бы сопоставить цитату из скучнейшей книги Царств и собственную болезнь. И предпочла умереть до того, как «проказа» заберет свежесть и красоту.

Хоронить самоубийцу на кладбище по закону не полагалось. Отец Дэниел конечно бы отыскал выход, но он трое суток лежал в горячке. И жители проводили девушку как островную принцессу – усыпанное цветами каноэ с пробитым дном ушло в лагуну на радость акулам и демону Тангароа. Как водится на похоронах, юноши и девушки плясали и пели, потрясая гирляндами, сплетенными из душистых лахуа, люди постарше играли на барабанах и дудках, без устали отстукивали такт ладонями. Многие плакали, но тут же переставали – чем горше рыдать по покойнику, тем тяжелее ему спускаться в мир мертвых. Марианна обратила внимание на Аиту – юноша прыгал выше всех и пел громче других, его лицо застыло керамической маской идола.

Слезы пролились потом, на пляже, у корней старого дерева ти. Опасаясь за юношу, монахиня проследовала за ним, крадучись как заправский охотник. И услышала то, что обычно слышат на исповеди. Аиту и Таиана давно любили друг друга. Они собирались пожениться, ждали лишь выздоровления отца Дэниела, чтобы объявить о помолвке и через месяц перебраться жить в одну хижину. Но Аиту все испортил. Во время ловли тунца крючок намертво зацепился за губу глупой рыбы, и товарищи стали подтрунивать: дурная примета, у твоей вахине появился возлюбленный. Вернувшись в гавань, Аиту нашел Таиану в кокосовой роще и увидел, что та в слезах. Ослепленный ревностью, он задал вопрос. И девушка, захлебываясь рыданиями, подтвердила: да, появился повод, я разрываю помолвку и ухожу от тебя. Безумец, он поверил и от обиды пошел искать утешения у первой девчонки, носившей цветок за ухом. А Таиана солгала, она всего лишь хотела уберечь возлюбленного… Где справедливость, почему бог так жесток?

Ослепленный горем Аиту рыдал как младенец. И Марианна была ему матерью, она сидела с ним рядом, взяв на колени голову, гладя потные волосы – все пройдет, все однажды закончится. Мальчик, бедный мальчик, дитя мое… Чуткие пальцы монахини нащупали выпуклое пятно на лбу между бровей. Маленькое и плотное, размером с даймовую монетку – можно даже не брать анализ. Где справедливость?!

– Ты уезжаешь, Аиту. Сегодня. Сейчас. Я договорюсь насчет лодки, дам письмо и деньги. Ты здоров и выглядишь здоровым, никто не узнает, откуда в Гонолулу взялся еще один парень. Джон Колетт поможет подготовиться к колледжу и откроет подписку, чтобы оплатить обучение первого хирурга Гавайских островов. Не знаю, сможешь ли ты, но постарайся – твоим сородичам очень нужны врачи. И никаких возражений, никаких слез! Вставай, чадо.

Ошеломленный Аиту покорно поднялся.

– Я не хочу уезжать. Кто поможет тебе в госпитале, кто подаст руку, если ты упадешь? Кто станет кормить больных и менять им повязки? Разве я плохо работал, ленился, воровал, прикидывался больным? Это несправедливо! Зачем ты отсылаешь меня?

– Затем, что справедливость на свете все еще существует, – Марианна сняла с груди серебряный крест и надела на шею юноше. – Поклянись никогда не снимать, а на смертном одре передать сыну. И помни, что спас тебя Христос, а не акулий бог.

– Это слишком щедрый подарок. На него можно купить много еды и лекарств.

– Клянись или останешься гнить на проклятых островах, – рявкнула Марианна.

– Клянусь, – сказал Аиту. – Клянусь, матушка.

…Толстый жулик-таитянин опять попробовал завести песню про любовь белой вахине, но юла с музыкой его вполне устроила. Для гарантии Марианна добавила маленькую жемчужину. Набросать пару строк письма оставалось минутным делом. Монахиня пронаблюдала, как пройдоха демонстративно громко собирается на рыбалку к дальним скалам и громогласно зовет бездельника Аиту помочь с сетями. Как отплывает от берега хрупкая лодка-каноэ, как уродливая акула плывет следом, разгоняя волны, и крикливые чайки провожают суденышко к горизонту – прочь, прочь отсюда! Как поют девушки, сидя у полосы прибоя, выплетая розовые венки. Как хрипло дышит в темной хижине отец Дэниел, как жадно пьет кисловатый сок плодов ноны, утирает холодный пот с вздутого лба, читает Библию – наизусть, потому что строчек не разобрать. А вокруг утлой лачуги кружат усталые ангелы, вперемешку с птицами ививи и огромными пестрыми бабочками, и духи деревьев наигрывают на флейтах, унимают боль и тоску.

 
Aloha ‘oe, aloha ‘oe
O ka hali’a aloha i hiki mai
Ke hone a’e nei i
Ku’u manawa
 

Сладкие воспоминания возвращаются ко мне, снова принося привет из прошлого.

Вот только прошлого не существует. Есть сегодняшний день. Есть свобода. Есть божья воля и божья ладонь и возможность служить, трудиться, как подобает Марфе, молиться чистой посудой и выметенными полами. Ей, Марианне, никогда не давалось капризное богословие. Она умела только работать и собирать плоды, чтобы раздать их потом на площади.

Марианна раскрыла саквояж в поисках носового платка. Заветное зеркальце выскользнуло из рук, ударилось о нагретый валун и разбилось на тысячу мелких брызг. Не иначе, на счастье!

Отец Дэниел прожил еще два месяца и отошел в мир иной тихо, во сне, как праведники. В день похорон лагуну Калуапапа заполонили акулы, словно устраивали парад. В тот же год король заложил памятник «апостолу прокаженных». Если приедете в Гонолулу, можете увидать скульптуру на одной из площадей города – бронзовый постамент, толпа недоверчивых, осторожных детей и священник, благословляющий их.

У доктора медицины Натаниэля Хоупа, звавшегося когда-то Аиту, судьба сложилась тяжело, но успешно – здоровья и радости ему было не занимать. Юноша потратил шестнадцать лет, обивая пороги, зубря наизусть учебники, практикуясь под присмотром опытного ординатора в Нью-Йоркской клинике для «цветных». Но получил и защитил свой диплом, стал хирургом, вернулся на родину, преодолел все препоны и с годами возглавил госпиталь в колонии прокаженных. Филигранной работы крест на тяжелой серебряной цепочке островитянин носил всю жизнь и согласился передать сыну лишь на смертном одре. Сын Натаниэля, тоже известный врач, вручил украшение внуку. Внук вырос атеистом и однажды отдал крест в музей колонии, но в залах вещи никто не видел. Говорят, реликвия вернулась обратно, в подвалы Ордена, где и лежит, дожидаясь своего часа.

Акулы ушли от берега в тот день, когда на острове заработал первый завод по переработке копры. Больше никто не видел голубых и серебряных стай.

Упрямая Марианна дотянула до восьмидесяти трех лет. До глубокой старости она кормила, лечила, учила и слушала прокаженных. Еще долго ей пришлось в одиночку воевать с лепрой, лихорадками, переломами и малярией. Когда, наконец, в Калуапапа пришли врачи, опытная сестра оставила за собой женскую консультацию. Она приняла сотни детей и десяткам из них помогла обустроиться в жизни. Наконец возраст все-таки взял свое, и монахиня перебралась к францисканкам в обитель на Гонолулу. Последние месяцы Марианна вовсе не разговаривала, лишь улыбалась пространно, поводила в воздухе тонкими слабыми пальцами. Монахиня считала грехи, всякий раз сбиваясь со счета.

Проказа так и не коснулась ее.

Майк Гелприн
На посту

Сержант колониальных войск ее величества Джек Чиверс, обжигая ступни о песок, протрусил к берегу. Солнце пекло немилосердно и слепило глаза, и вода в лагуне была цвета неба и сливалась с ним на горизонте.

Чиверс перебросил из ладони в ладонь динамитную шашку, крякнул с досады. Расставаться с шашкой было жалко, динамита становилось все меньше, и Чиверс не хотел даже думать, что будет, когда выйдет запас. Он вздохнул, примерился и, размахнувшись, швырнул шашку от берега. Отплевываясь, поплыл по-собачьи к измаравшим лазурь лагуны серебристо-бурым пятнам. Доплыл и принялся лихорадочно набивать глушеной рыбой притороченный к набедренной повязке мешок. Быстро, еще быстрее, еще, пока не появились акулы.

Майор Пеллингтон ждал Чиверса на посту. Пост был на острове всего один – на склоне прибрежного холма, в укрытии с вмурованным в базальт паровым котлом, питающим резервную батарею из шести орудий. Вахту майор с сержантом несли по очереди, двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Впрочем, счет неделям и дням был потерян уже давно. Поначалу, когда помощи еще ждали, майор делал зарубки на пальмовом стволе. Потом, когда ждать стало нечего, прекратил.

– Четыре крупные рыбины, сэр, – доложил Чиверс, – и с десяток помельче. Прикажете зажарить?

Пеллингтон, как обычно, долго молчал, раздумывая. Чиверс терпеливо ждал. Спешить некуда, а способ приготовления рыбы – дело важное. За исключением вахты на посту – самое важное из тех, что у них остались.

– Сварите, пожалуй, похлебку, сержант, – велел, наконец, Пеллингтон. – Пускай кто-нибудь из батарейцев поможет.

– Есть, сэр! – Чиверса передернуло, как случалось всякий раз, стоило майору заговорить о батарейцах. – Разрешите идти, сэр?

– Ступайте.

Сержант, закинув холщовый мешок с рыбой на плечи, покинул пост и спустился в низину. Здесь все было разворочено, искорежено и размолото снарядами и бомбами, передвигаться через сплошную мешанину из расколотых камней и остатков укреплений было нелегко. Чиверс порядком запыхался, когда, наконец, добрался до ручья. Здесь он первым делом напился, вода была хороша: студеная, чистая, хотя и с железистым привкусом. Отдышавшись, Чиверс вывалил в ручей рыбу, промыл, запихал обратно в мешок и отправился к Бриггсу.

С Ричардом Бриггсом сержант был в друзьях. Давно, еще с индийской кампании, которую оба тянули рядовыми. В Агре, когда восставшие сипаи осадили форт, рослый, краснолицый здоровяк Бриггс и мускулистый, жилистый, скуластый Чиверс вдвоем заперлись на пороховом складе с зажженными факелами в руках. Они просидели взаперти восемь суток и непременно взорвали бы склад с собою вместе, не поспей на помощь осажденным британский кавалерийский полк. Когда разбитые повстанческие батальоны откатились, Бриггс на себе вынес из складского погреба обессилевшего от голода товарища, но не устоял на ногах и повалился у порога ничком. На следующий день, в лазарете, Чиверс и Бриггс поклялись в вечной дружбе.

– Доброе утро, Дик, – поздоровался сержант, усевшись на камень, под которым лежал Бриггс. – Ну, как дела?

Бриггс не ответил, он и при жизни был молчуном. Сержант хоронил его лучше, тщательнее, чем остальных, и в отдельной могиле. Не то что бедолаг из пулеметной роты, которых разорвало ядрами, снарядами и картечью так, что было не разобрать где кто, и потому все легли в общую.

– Старикашка не в себе, – пожаловался Чиверс. – Ворчит, что устал воевать. Вчера, когда менял его, сказал, что желает в отпуск. В отпуск, как тебе это нравится, Дик?

Чиверс подождал, но Бриггс, как обычно, опять не ответил.

– Ладно, дружище, – сержант поднялся. – Пойду. Загляну к тебе завтра, не возражаешь?

Чиверс вернулся к ручью, набрал воды в старый, тронутый ржавчиной и сплющенный по бокам солдатский котелок. Петляя между выворотнями, пересек низину. Там, где она заканчивалась и переходила в заросли кустарника напополам с чертополохом, раньше были полевой лазарет и склад. От них мало что осталось: по лазарету боши били прицельно и размолотили его вчистую вместе с ранеными и персоналом, а складу хватило одного попадания, от которого сдетонировала взрывчатка.

Пробравшись через развалины, Чиверс полез в заросли. Минут пять, бранясь, продирался сквозь шипастый, перевитый мандевиллой кустарник и, наконец, выбрался к глубокой снарядной воронке. На дне было кострище. Сержант натаскал туда мертвых веток и засохших лиан, высек камнем о камень искру и вскоре развел огонь. Пристроил котелок на перекладину, вывалил в него рыбу. Теперь можно было пойти и поговорить с Эвелин.

Они познакомились в Канпуре, куда изрядно потрепанную в стычках с повстанцами батарею отвели на переформирование. Эвелин была младшей дочерью клерка Ост-Индской компании и трудилась сестрой милосердия в британском военном госпитале. У тоненькой, легконогой, кареглазой красавицы со смоляными волосами до плеч недостатка в поклонниках не было. Бравые офицеры, волею случая оказавшиеся под госпитальной крышей и под присмотром Эвелин, залечить раны и отбыть по месту службы, как правило, не спешили, а, напротив, старались задержаться подольше. Поговаривали даже, что сам господин полковник наносит в госпиталь ежедневные визиты вовсе не из-за нужды в пилюлях от лихорадки, а исключительно чтобы взглянуть лишний раз на милосердную сестру.

Джек Чиверс угодил на койку в палате для нижних чинов с заурядным пищевым отравлением, избежать которого в местных условиях мало кому удавалось. На Эвелин он стеснялся даже взглянуть. И потому, что добиваться благосклонности такой девушки считал себе не по чину, и оттого, что сопутствующие заболеванию ежечасные походы в отхожее место амурным делам не способствовали.

Чиверс провалялся на койке с неделю и шел уже на поправку, когда в Канпуре вспыхнул, в считаные часы разгорелся, а затем и запылал мятеж. Взбунтовавшийся бенгальский полк захватил арсенал, желающим из мирных доселе горожан раздали оружие, и началась резня. Британцев разыскивали и истребляли вместе с семьями и слугами из местных. К полудню сотни распаленных кровью, вооруженных кривыми саблями и армейскими винтовками бунтовщиков подступили к госпитальным стенам.

Чиверс не помнил, что произошло после, потому что, когда нападающие ворвались вовнутрь, в него вселился дьявол. Впоследствии ему, произведенному за невиданное геройство в сержанты, рассказывали, как он рубился на саблях один против шестерых, пока не зарубил всех и не прорвался в крыло, отведенное для медицинского персонала. Рассказывали, как с обмершей от ужаса сестрой милосердия на плечах под пулями карабкался по приставной лестнице на стену. Как спрыгнул с этой стены с высоты десяти футов, умудрившись не зашибить девушку. Как уносил ее, отстреливаясь на ходу и рыча, словно подраненный тигр. Как хромал потом через мятежный город и был столь страшен и чумаз, что встречные шарахались в стороны, уверяя, что вот он, великий Шива-разрушитель, добывший себе новую наложницу и возвращающийся в небесный чертог.

– Не иначе, дьявол в меня вселился, – смущенно объяснял потом любопытствующим новоиспеченный сержант. – Клянусь здравием Ее Величества, ничего не помню.

Помнила Эвелин. Хорошо помнила, и полгода спустя в ответ на предложение робко переминающегося с ноги на ногу, путающегося в словах Чиверса сказала «да»…

Эвелин лежала неподалеку, под самой высокой из полудюжины уцелевших кокосовых пальм, там, где Чиверс нашел ее башмачок. Саму Эвелин найти не удалось, и поначалу это беспокоило сержанта, но со временем он убедил себя, что жена здесь, хотя бы потому, что в других местах ее не оказалось.

Чиверс опустился на землю, привалился спиной к пальмовому стволу – так, лежа, он чувствовал себя ближе к Эвелин. Закрыл глаза, подумал, повспоминал. Разговаривать с женой было не обязательно, они и так понимали друг друга – без слов. Понимали, когда он вел ее, тоненькую и легконогую, под венец. И когда спешил к ней, оттрубив дневную службу, уже здесь, на острове. Понимали и сейчас, хотя тонкой талии и легких ножек Чиверсу было больше не видно.

С Эвелин сержант провел с полчаса, затем простился и, сутулясь, двинулся обратно к костру. В сотне шагов спохватился, опрометью рванул назад, упал на колени, сунулся лицом в землю, задыхаясь, глотая скрутившие горло спазмы, заколотил по ней кулаками. Вновь поднялся и на нетвердых ногах пошел прочь.

* * *

Сдав вахту, майор Пеллингтон по узкой извилистой тропе спустился с холма и, шлепая босыми ногами по воде, побрел вдоль береговой кромки. Круговой обход острова майор проделывал ежедневно, обойти все было очень важно, хотя сейчас Пеллингтон уже не мог вспомнить, почему именно.

Необходимо что-то предпринять, размышлял майор, привычно ступая огрубевшими подошвами по острой прибрежной гальке. Страшно подумать, что будет, если боши обойдут их с тыла. Предпринять что-то следует обязательно, непреложно. Только вот сделать это некому. Он, Уильям Пеллингтон, устал, выдохся. Тридцать пять лет беспрерывной службы в Индии и Полинезии вымотают кого угодно. Ему пора в отставку, он поднакопил деньжат – весьма неплохую сумму, вполне достаточную, чтобы скоротать старость не среди варваров, грязи и насекомых, а в уютном кирпичном домике где-нибудь в Хэмпшире или Корнуолле. Ладно, пускай даже не в отставку – в конце концов, его опыт и выслуга дорогого стоят, а значит, Ее Величеству необходимы. В отпуск! Последний раз он был на родине… Майор попытался вспомнить, когда именно, и не сумел. Давно, заключил он. Очень давно.

Он провел бы недельку-другую в Девоне или в Уилтшире, пострелял бы зайцев утром на холодке, порыбачил бы. Возможно, съездил бы во Францию, у него дальняя родня под Гавром, двоюродную племянницу угораздило выйти за лягушатника. Пеллингтон сердито мотнул головой и укорил себя – пренебрежительное прозвище недопустимо, поскольку с французами они сейчас, кажется, в союзниках. Или не с французами?.. Может статься, Ее Величество заключила союз с Испанией или Голландией, следует почитать газеты, чтобы освежить память.

Неважно. Главное, что боши – враги, это майор помнил точно, наверняка. Поэтому, собственно, они и несут службу здесь, немыслимо далеко от цивилизованных мест, да и от не слишком цивилизованных тоже. Так или иначе, ему пора в отпуск, он сегодня же напишет рапорт и с ближайшим почтовым пароходом отошлет в Дели.

Майор сбился с ноги и вновь мотнул головой с досады. Оставлять гарнизон рискованно: боши могут атаковать, воспользовавшись его отсутствием. Справится ли Чиверс? Солдат он, конечно, отменный, но выполнять приказы – это одно, а командовать – совсем другое. Должен справиться, рассудил майор: офицеры и унтера в гарнизоне подобрались хорошие, помогут, если что. Капитан Хейворт, лейтенанты Донован и Грант, штабс-сержант Бобслоу, сержант Бриггс…

Майор внезапно споткнулся, чудом удержал равновесие и замер на месте.

– Их больше нет, – подсказал кто-то невидимый глумливым, надтреснутым голосом и засмеялся резко, отрывисто, почти залаял. – Их нету, нету, нету больше!

На этот раз Пеллингтон замотал головой отчаянно, пытаясь отогнать издевающегося над ним негодяя. Тот долго не хотел уходить, дерзил, цокал языком, подхихикивал. Потом, наконец, убрался, и майор двинулся дальше. Мысли вновь обрели стройность. С Чиверсом надо что-то делать, негоже, если у британского солдата глаза вечно на мокром месте. Британский солдат обязан быть бодр, здоров и предан короне. Майор всегда следил, чтобы боевой дух у подчиненных был на должной высоте. Он не намерен позволять солдатам распускаться, пускай даже ходить им всем приходится не в строю и не в мундирах, а черт знает где и в чем.

Пеллингтон с неудовольствием поправил набедренную повязку и пошагал дальше. Солнце, как всегда, палило немилосердно, от лагуны привычно тянуло затхлостью и гнилыми водорослями. Майор осмотрел причал, жмущиеся к мосткам сторожевые стимеры, стоящий на якоре парохват, позиции пулеметной роты на берегу, расположение первой батареи, второй… Перевел взгляд вглубь острова. Полюбовался каждодневным, приятным глазу зрелищем – казармами, кухней, штабом, полевым лазаретом.

– У тебя галлюцинации, старик, – вновь возник в голове незваный визитер. – Ты видишь миражи, фантомы. Боши о вас позаботились – стимеры и парохват ржавеют на дне, от причалов остались одни сваи. А от прочего вообще ничего не осталось, понял, ты, старый дурак?

Майор Пеллингтон схватился за голову. Ему хотелось разбить ее, расколоть, извлечь изнутри этого мерзавца, который непрестанно измывался над ним. Схватить негодяя за горло, удавить, растоптать армейскими сапогами, чтобы только не слышать! Не слышать больше…

Усилием воли майор заглушил внутренний голос. Пал на колени, погрузил под воду костистый череп с редкой порослью белесого пуха, обрамляющего прожаренную солнцем до кирпичного цвета плешь. Подавил и вытолпил из головы чудовищные, хворые, воспаленные мысли. Тяжело поднялся и побрел завершать обход.

– Ничего, парни, – бормотал на ходу Пеллингтон. – Ничего, как-нибудь обойдется.

Парни его любили, пускай и считали женатым на армии служакой, а за глаза называли Старикашкой. О парнях майор заботился, всегда, потому что кроме них и Ее Величества ничего ценного в его жизни не было. Любой новобранец знал: случись ему проштрафиться, попасться на самоуправстве, мелком воровстве или мародерстве, и тем же днем Старикашка напялит на костлявые плечи парадный мундир, выползет из штабной норы и потащится обивать пороги.

– Я немного посплю, парни, – завершив круговой обход и ни к кому особо не обращаясь, сообщил Пеллингтон. – Устал, нелегкий был сегодня денек…

Спален и постелей на острове не было. Поэтому майор выбрал местечко в отбрасываемой прибрежным холмом тени, натаскал жухлой травы и пальмовых листьев, затем, кряхтя по-стариковски, улегся.

* * *

Чиверс любовно погладил медный ствол третьей слева паровой пушки. Протер ветошью лафет, зарядник, подающий и откатный механизмы, улыбнулся пушке, как старой приятельнице, и перешел к следующей. Два часа кряду он смазывал, драил, полировал, потом подступил к котлу. В который раз подивился хитросплетениям труб, проверил запас угля в топке, гулко постучал кулаком по стальной оболочке и присел отдохнуть.

Если боши опять полезут, раскочегарить котел они вдвоем точно сумеют. А вот как будут потом стрелять, Чиверс не знал. Он и думать об этом не хотел – пускай Старикашка думает, ему положено. У сержанта полно других дел, и тратить время на размышления о том, как быть, если их вновь атакуют, он не собирался. Он лучше подумает об Эвелин, о том, как она улыбается, как смеется, как прижимается к нему во сне – теплая, податливая, родная. Все же ему неимоверно повезло, что посчастливилось жениться на такой девушке. И пускай завистники шепчутся за спиной, что Эвелин, дескать, вышла за него только лишь из благодарности. Он-то знал, что это не так. Ну да, сержант некогда спас ей жизнь, но что с того – на его месте всякий поступил бы так же. Эвелин согласилась стать его женой, потому что они полюбили друг друга. И любят до сих пор.