Текст книги "Вербариум"

Сергей Пальцун
Два байта
Рассказ

Сева по прозвищу Царь был человеком увлекающимся. Настолько, что люди, сталкивающиеся с ним впервые, частенько пугались пылающего в Севиных глазах энтузиазма, принимая его за одержимость, а терминологически подкованные – за мономанию. Один лирик даже пошутил, что, родись Царь лет на двадцать раньше, главного героя песни Высоцкого «Наш Федя с детства связан был с землёю» точно звали бы Севой. И все они: и пугающиеся, и шутник, были не правы. Во-первых, Сева никогда не интересовался археологией, и, во-вторых, ни одно увлечение, которым он действительно предавался со всей возможной страстью, не длилось достаточно долго, чтобы сойти за приличную манию. За исключением разве что альпинизма, которым Царь занимался лет пять, да и то, наверно, лишь потому, что в горы мог ходить только летом.

Одно время родители пытались приучить Севу к постоянству. Но скорость, с которой канули в Лету опасные увлечения химией и метательным оружием, примирила их с донжуанской переменчивостью сына. Тем более что благодаря способности схватывать всё на лету и неотразимому обаянию, на Севиной школьной успеваемости она никак не отражалась. Единственное, что продолжало беспокоить родителей, это поступление в институт. Стоило Севе в год поступления увлечься философией или древней историей, как его жизненные перспективы становились туманными и неутешительными. Но и здесь всё сложилось как нельзя лучше: сразу после окончания школы Царь увлёкся Станиславом Лемом и без труда прошёл в политехнический на вычислительную технику. Куда я, между прочим, давно его звал.

Исчерпав… Именно это слово Сева обычно употреблял, объясняя утрату интереса к очередному увлечению. Например, когда я помогал ему тащить на встречу с покупателями пару рюкзаков ненужного больше альпинистского снаряжения, и поинтересовался, не жаль ли ему расставаться с горами, Царь ответил: «Нет. Эта тема себя исчерпала. Я теперь точно знаю, что если буду продолжать, то лет через шесть смогу взойти на Эверест. И мне этого вполне достаточно». Так вот, исчерпав за первый курс увлечения портвейном, преферансом и тетрисом, Сева начал всё чаще поглядывать на симпатичных однокурсниц, но тут я подбросил ему «Волшебника Земноморья». Каюсь, как и в случае с «Кибериадой», не без задней мысли – мне хотелось иметь собеседника, с которым можно обсудить прочитанное.

Результат, однако, оказался не совсем ожидаемым. Ни персонажи, ни мир Земноморья Севу особо не тронули, но вот Истинная Речь заинтересовала настолько, что Царь захотел её изучить. На мои робкие возражения, что Истинная Речь не более чем художественный вымысел, Сева отвечал:

– Не скажи, Томми. Всякий вымысел основан на чём-то реальном. Мы просто не можем придумать ничего такого, что в той или иной форме не существовало бы в окружающем мире. Все эти кентавры, грифоны и прочие химеры – всего лишь компиляции известных животных. А тот же автомобиль – телега, к которой вместо лошади прицепили мельницу.

Так и с Истинной Речью. Взгляни хотя бы на программы. Сколько ни пиши в командной строке «NortonCommander» или «ChiWriter», толку не будет. А набери Истинное Имя «nc.exe» или «cw.exe», и программа тут же откликнется, и начнёт на тебя работать. Почему бы не предположить, что до появления программ этот принцип уже существовал? Вспомни хотя бы бабу Настю. Как она боится чёрта поминать, потому что он может появиться. А ведь в старину демонов вызывали. И вызывали, используя их Истинные Имена. Между прочим, не потому ли нашим предкам удалось выбить всех мамонтов, что они знали Истинное Имя мамонта? Ведь слоны и сейчас себя неплохо чувствуют…

В общем, Севой овладело очередное увлечение и спорить с ним было бесполезно, пока оно себя не исчерпает. А наступить это, по моим прикидкам, должно было достаточно быстро. Я никогда не слышал, чтобы кому-то удалось, сказав слово, заставить служить себе хотя бы муравья, а Царь никогда не увлекался бессмысленными вещами дольше чем два месяца.

Эти два месяца я провёл на институтской турбазе, подрабатывая уборщиком территории. Вернувшись к сентябрю в город, узнал, что Сева бросил институт и поступил в какое-то религиозное учебное заведение. Это было странно, потому что повышенной, да и просто заметной невооружённым глазом религиозностью он никогда не отличался. Очередное увлечение – решил я, и оказался не прав. Увлечение было тем же, просто в заведении изучали старогреческий, латынь и староеврейский, и Царь полагал, что изучение древних и мёртвых языков приблизит его к овладению Истинной Речью.

Той осенью мне было не до Севы. Сначала я пережил бурный, но непродолжительный роман, потом долго и мучительно ликвидировал выросшие за время этого романа хвосты, да и жили мы теперь с Царём в разных дворах. Его отец, овдовев, женился на Севиной ровеснице и купил сыну квартирку на другом конце города. Поэтому когда перед Восьмым марта в дверь позвонили и на пороге, как в старые школьные годы, возник Царь, я, конечно, обрадовался, но и удивился. Не ждал. Сева между тем как ни в чём не бывало, прошествовал на кухню и занял свою любимую табуретку возле холодильника.

– Ну как твоя бурса? – шутливо спросил я, ставя на плиту чайник. – Узнал, что хотел? Аристотеля в подлиннике читаешь?

– Не читаю, – ответил Царь. – Семинарию бросил. А что хотел – узнал. Да.

– И что же?

– В начале было Слово.

– И слово было два байта… – с улыбкой подхватил я, поворачиваясь к Севе… И осёкся, поскольку тот был непробиваемо серьёзен.

– Чем же ты теперь занимаешься? – решил я сменить тему.

– Ищу это Слово.

– Но ты же, вроде, Истинную Речь искал…

– Это то же самое, – пожал плечами Царь. – Но на другом уровне.

Я непонимающе мотнул головой и полез в холодильник за маслом, а Сева продолжил:

– Попробую объяснить. Смотри, для компьютера мы творцы, так?

Я угукнул.

– И мы, как творцы, приказываем ему делать то, что нам надо. Запуская для этого разные программы. С нашей точки зрения, каждая программа это команда, слово. Сказали: «Редактор!» – появился редактор. Сказали: «Калькулятор!» – появился калькулятор. Сказали: «Тетрис!» – появился стакан со всякой фигнёй. А ведь каждая программа написана, например, на том же бейсике, и в свою очередь состоит из слов – операторов. А каждый этот оператор для процессора означает целый список слов – машинных кодов, которые он, в отличие от нашего языка, понимает. Улавливаешь суть?

– Типа, человеческие языки это машинные коды или диалекты ассемблера, Истинная Речь – это что-то вроде Си или бейсика, а Слово – это программа? И ты собираешься восстановить исходник этой программы? Ну-ну. Интересно как?

Царь усмехнулся:

– Известно как. Дизассемблирование, декомпиляция…

– А всякие древние языки, значит, типа, фортран?

– Древние языки, Томми, как ты правильно заметил, те же диалекты ассемблера, только для древних процессоров. И толку от них ненамного больше, чем от современных. А на Истинной Речи, возможно, когда-то и говорил целый народ, вот только следов от него не осталось.

– Так это ж атланты! – не удержавшись, съязвил я. – Навечно в памяти народной. И небо они держат на каменных плечах!

– Серый, ты гений! – воскликнул Царь. – Про атлантов я как-то не подумал…

Некоторое время мы молча пили чай. Сева думал об атлантах, а я размышлял, что делать с Севой. Текущее увлечение походило на мономанию гораздо сильнее, чем все предыдущие, а видеть школьного друга в психушке мне совершенно не хотелось.

– Слушай! – осенило меня. – Вот найдёшь ты Слово или Истинную Речь, а что ты с ними будешь делать? Не боишься повторить путь Горлума?

– Горлума? – с трудом оторвавшись от размышлений, спросил Сева. – Какого Горлума?

– Ты что, не читал «Властелина Колец»?! – немного преувеличенно изумился я. – Сейчас мы это исправим!

Сбегав в комнату, я притащил толстый том Толкина и вручил Царю.

– Читай! Там, кстати, и про Высокую речь, она же Древний язык, и вообще…

Сева ушёл. Вернулся почти через год.

Я, ничего не спрашивая, взял книгу, провёл гостя на кухню и занялся чаем.

Сева устало откинулся на холодильник и, прикрыв глаза, молчал.

– Ну как дела, чем занимаешься? – поинтересовался я.

– Всё тем же. Ты был прав, Томми, Истинная Речь нужна не для того, чтобы властвовать, а для того, чтобы творить. Кстати, знаешь, что слово «тварь» в старину означало не «мерзкое животное», а просто «создание» или даже «изделие»?

Я не стал отказываться от приписанной мне правоты и просто угукнул, подтверждая, что слушаю. Сева, впрочем, не обратил на моё угуканье никакого внимания.

– А вот насчёт атлантов ты был прав не вполне. Похоже, они действительно говорили на Истинной Речи, но она не погибла вместе с Атлантидой. Ею наверняка владели люди и в других частях света, по крайней мере образованные. Но гибель атлантов заставила этих людей скрывать свои знания и, более того, делать всё возможное для того, чтобы остальные забыли и об Атлантиде, и об Истинной Речи. Потому что именно она привела атлантов к трагическому концу. Ведь Истинная Речь требует, чтобы говорящий осознавал всю полноту смысла произносимых слов и говорил исключительно осознанно, а не просто болтал языком, как привыкли мы. Помянув на ней чёрта или какого-нибудь зверя, человек не просто вызывает их, он их создаёт! Произнёсший Слово, создал мир, а говорящие на Истинной Речи изменяют его, создают отсутствующие детали. Одни – пирамиды, другие – тараканов, слепней и комаров.

Поэтому многие слова, которые мы сейчас употребляем, или имели в древности другие, часто противоположные значения, или являются эвфемизмами. Например, ядом называли просто еду, позором – зрелище, а «медведь», «топтыгин», «косолапый» и прочее – это эвфемизмы для слова «бер», которое, в свою очередь, наверняка было эвфемизмом ещё для какого-то слова.

– Похоже, чтобы во всём этом разобраться жизни не хватит, – заметил я, наливая чай.

– И опять ты прав, друг мой Серый. Если атаковать по всему фронту, одному человеку не хватит ни времени, ни мозговых ресурсов. Но ведь можно прорваться, выбрав узкий участок! И я такой участок нашёл!

– Любопытно, какой, – я пододвинул к Севе чашку чаю и вазочку с профитролями.

Он механически взял один, не жуя проглотил и продолжил:

– Я понял, что искать нужно в самой табуированной и богатой эвфемизмами части языка – обсценной лексике. Например, самое главное из матерных слов…

– Э-э-э, не стоит, Царь, – вмешался я. – Родители дома, а они этого терпеть не могут, ты же знаешь.

– Не бз… боись, Серый, я буду держать себя в рамках. Возьмём научное слово «член», которое означает часть чего-то, например тела. Сейчас оно считается не совсем приличным и заменяется в печати иностранными словами, типа «пенис» или «фаллос». А множество эвфемизмов, которым заменяют старое доброе слово «хер»?

Я кашлянул.

– К твоему сведению, Томми, «хер» это название буквы русского алфавита, с которой начинается слово, которого я обещал не произносить. Помнишь, «аз, буки, веди…»? До революции в школе детишек так учили, и ни у кого никаких задних мыслей не возникало. Но самое смешное, что пресловутое нехорошее слово само по-монгольски означает всего лишь длинный предмет и является эвфемизмом для слова «уд», которое, в свою очередь, означает член, то есть часть чего-то. Как тебе спиралька? Куда там тому топтыгину или патрикеевне.

– Да уж, – вынужден был согласиться я, – наворочено.

– А раз кто-то на протяжении веков заменяет одни эвфемизмы другими, затушёвывая исходные формы до полной неразличимости, то не здесь ли зарыта собака? И я до неё докопаюсь!

– Слушай, Сева, – решился наконец я. – Я знаю, что остановить тебя практически нереально, но подумай сам, стоит ли тратить жизнь на заведомо безнадёжное дело? Посмотри на себя – при таком режиме ты сгоришь года за два. Дотла. Даже если всё сказанное – правда, и ты на верном пути. Тебе не кажется, что мозг современного человека, даже самого выдающегося, просто не в состоянии справиться с подобной задачей? И где, в конце концов, доказательства, что ты не гонишься за миражем?

– Нет, ты всё-таки гений, Серый, – засмеялся Царь. – Хоть и не самый выдающийся. Естественно, человек в том виде, к которому его привели, с такой задачей не справится. Но ведь это можно исправить, так? И я нашёл способ, который, кстати, одновременно служит доказательством моей правоты.

– Ну-ну, и что же это за способ?

– Слово, конечно! Слово Истинной Речи, – Сева встал, махнул прощально рукой, произнёс что-то неразборчивое и ушёл. Опять на год.

Этот год подтвердил Севину правоту. После его визита моя умственная трудоспособность возросла настолько, что я, не напрягаясь, писал программы для пары фирм, одновременно изучив до уровня свободного владения английский, немецкий, испанский и французский языки, и начал присматриваться к китайскому и японскому. В институте при этом получал одни пятёрки и вполне мог бы сдать экстерном все оставшиеся курсы и получить диплом, но не видел смысла спешить.

Естественно, я пытался найти Царя, но он как сквозь землю провалился. Я решил, что когда будет надо, он сам меня найдёт, и не ошибся.

В этот раз Сева выглядел значительно лучше. Я, как обычно, готовил чай, а он молча ждал, поглядывая то на меня, то в окно. Вопросы теснились в моей голове и рвались наружу. Но что-то подсказывало, что ответы на них мне и так известны, и я тоже молчал. Наконец чай был готов, я сел за стол, и Царь заговорил:

– Ты как всегда прав, Томми. Я нашёл Слово. Я долго думал, стоит ли его произносить, не опасно ли это для мира, и решил, что не опасно. Ведь это Слово творения, а не разрушения. И я хочу, чтобы ты тоже его знал. На всякий случай.

Он залпом выпил горячий чай, хлопнул меня по руке, поднялся и произнёс Слово…

Зазвенели по подоконнику осколки лопнувшего от скачка давления стекла. Я от неожиданности вздрогнул и взглянул в ту сторону, а когда обернулся – Царя на месте не оказалось. Лишь пыль, слетевшаяся, похоже, из всех кухонных щелей, медленно оседала на его любимую табуретку…

Больше Царя никто не видел. Впрочем, кроме меня никто о нём и не помнил, и на мои вопросы лишь удивлённо пожимали плечами, не понимая, о ком речь. Увижу ли я его снова? Не знаю. Но я уверен, что через сто, а может, через тысячу лет на нашем небосклоне появится новая звезда или даже галактика. Может быть, мне даже удастся добиться того, чтобы её назвали Сева. А может, к тому времени я уже произнесу намертво впечатавшееся в память Слово, и… Но пока у меня есть ещё дела здесь.

Юлиана Лебединская
Слова имеют значение
Рассказ

Молодой рифмовик Клис сидел в Душном офисе и уже третий час бился над новым стихотворением. Стихотворение получалось красивое. С точки зрения Клиса. Но по мнению всех остальных оно выходило не таким. Почему так, Клис не знал, да и знать не хотел. Вместо этого решил выбраться на обед, однако в решении своём, к сожалению, был не одинок – любимый ресторанчик оказался заполненным по самое не хочу. А «не хочу», надо сказать, обреталось сегодня очень высоко, почти под потолком. Клис печально взмахнул крылышками, оторвался от земли и завис между буквами «е» и «ч».

– Мне пять варёных глаголов и один жареный предлог! – крикнул Клис рифмо-повару.

На Клиса странно покосились. Ни один крылат не смел взлетать до уровня (а уж тем более – выше) Хранительницы Ресторана – строгой Ленты с лаконичной надписью «не хочу!». Лента тоже покосилась на Клиса, но ничего не сказала. Только, дёрнувшись, поднялась ещё на пару сантиметров.

– Что с тем крылатиком? Он болен? – зашептала юркая рифмовица Манка, новенькая.

– Да нет, он просто… того… нетрадиционной стихо-ориентации! – отчаянный шёпот из глубины зала.

– А-а-а! – протянула Манка.

Прочие же крылаты с крылатками лишь сокрушённо покачали головами, сделав вид, что тут же забыли о странном рифмовике. Клис, в свою очередь, притворился, что совсем он и не странный, а вполне себе нормальный, наспех впитал в себя глаголы с предлогом и вылетел прочь.

На улицу.

Надо было возвращаться в Душный офис – творить вместе с другими рифмовиками маленькие стишки, которые потом сольются в единый Стих Дня, Месяца, Года… Надо было… Но крылышки Клиса сами потащили хозяина в Душистый рифмо-парк. Клис не возражал. «Извилинам нужен воздух! – решил он, радостно расправляя четыре прозрачных крылышка, набирая высоту, подставляя круглое пушистое тельце тёплому летнему ветру. – Особенно после недавней парикмахерской…» Воспоминания о парикмахерской заставили погрустнеть. И зачем он туда пошёл? Ах да, Кена настояла на биохимической завивке извилин.

– Может, хоть так из твоей головы дурь выбьется! У всех мужья как мужья, а у меня – с нетрадиционной стихо-ориентацией! – причитала Кена, комкая изящной ладошкой лист со стихами Клиса. Стихи протестовали каждой буквой – кто же захочет жить на смятой бумажке? – «Во сне – не там, где ты и я; во сне у дикого огня, горит…» – Деструктивный тип! – всхлипнула Кена.

«Хорошо тебе всхлипывать, – подумал Клис. – Ты не пишешь, даже не сочиняешь – просто рисуешь. Что одобрит начальник, то и рисуешь. Квадратный квадрат, рыжий огонь, а сон огня? Сложно, наверное, нарисовать… Да и не одобрит его никто…»

– Не плачь! – вздохнул Клис и побрёл в парикмахерскую.

Впрочем, после завивки дурь из головы вовсе не выбилась, а наоборот – сильнее закрутилась в извилинах. Из-за чего творения несчастного рифмовика стали ещё прекрасней и просто до неприличия не такими.

А вчера, когда выспавшийся Клис лёгким пёрышком выпорхнул на кухню, вместо утреннего поцелуя его встретила хмурая записка от Кены. Кена сообщала, что устала быть женой посмешища и просила ей не звонить. Кена каждой строчкой кричала, что проплакала над запиской всю ночь и умоляла её понять. Кена писала ещё что-то, но Клис не дочитал – его пальцы вдруг стали совершенно непослушными – не спрашивая разрешения, схватили записку и, скомкав, швырнули в ведро для мусора. Записка возмущённо крякнула и резво выскочила в окно.

Тогда Клис сел и написал новый стих. Стих получился ужасным (одно «ути-пути, моя зайка, как хочу тебя» – чего стоит). С его точки зрения. Но он получился почти таким. С точки зрения начальника Душного офиса. Поэтому начальник не только не уволил Клиса, как уже давно грозился, но и пообещал выписать поощрительную премию. За усердие, так сказать.

Клис хотел отослать стих Кене. Подарить насовсем. Он даже дорисовал между рифмованными строками сумму поощрительной премии, но в последнюю минуту передумал. Зачем дарить кому-то стих, если он – плохой?

Это было вчера.

А сегодня Клис проснулся с мыслью, что Кена ушла не прошлым утром, она ушла от него давно, просто сейчас сделала это окончательно. От такой мысли стало намного легче. Настолько, что с него буквально посыпались прекраснейшие стихи.

Стихи, которые нельзя показывать начальнику Душного офиса – поощрительные премии всё-таки с неба не капают и на душистых ветках не растут.

– Может, тебе отбеливание мыслей сделать? – Мик, товарищ по рифмо-цеху, присел на лавочку возле Клиса и выразительно покосился на строчки, нахально выглядывающие из чёрной папки. – «…и солнце алым квадратом встаёт…» Бе-е-едный Клис! Ну, где ты видел квадратное солнце? От-бе-ли-ва-ни-е мыслей! Настоятельно рекомендую. Говорят, это даже круче, чем биохимическая завивка извилин…

Клис зажмурился, сделав вид, что очень занят.

А когда открыл глаза, Мика уже не было. И – о ужас! – пропали и прекрасные стихи! Чёрная папка на месте, закрыта, а стихов нет. Выскользнули в щель и удрали! С ними такое случается. Но… Вдруг попадутся на глаза начальнику Душного офиса? Прощай, премия! И работа – тоже прощай! Нет, голодная смерть Клису не грозит – при желании он и сам нажарит глаголов с местоимениями и прочими вкусностями не хуже повара. Просто любому рифмовику необходим выход стихов – необходимо, чтобы строфы с куплетами выплёскивались за его, рифмовика, рамки, иначе… Последняя капля тем и прекрасна, что падает пока ещё в чашу. Последний раз. Следующая – упадёт уже на пол…

Начальник Душного офиса понимал это как никто другой. Потому и жалел Клиса, позволял ему работать, прикрывая глаза на нетрадиционную стихо-ориентацию. Нехорошо лишний раз подводить начальника.

Клис в страхе летал по парку, заглядывал под каждый кустик, перетрушивал каждую веточку – стихов не было. Клис звал. Клис кричал. Клис топал ногами. Клис, вконец отчаявшись, прислонился к молодому деревцу. Сложил крылья. Выдохнул. Тихо выругался неприличным словечком. Неприличное тут же материализовалось в подобие человеческой ягодицы и мерзко захихикало. Клис раздражённо махнул рукой и вдруг услышал.

Плач. Тоненький. Такой трогательный и такой мелодичный, что, кажется, никого не способен оставить равнодушным. Клис, позабыв обо всём, бросился на выручку. Под самым ароматным кустиком Душистого парка рыдала Манка – та самая новенькая рифмовица. А у неё на коленях уставшим котёнком свернулись сбежавшие стихи.

– Это… Это… – Манка подняла глаза на удивлённого Клиса. – Они самые прекрасные… Это… Самое лучшее…

– Это моё… – растерянно пролепетал Клис.

– Зна-а-аю-ю-ю! – брызнула слезами Манка. – Твои стихи! Говорят, начальник берёт из них всего по строчке. Потому что, говорят, остальное нельзя читать! Никому. Новичка-а-ам особенно. Вот и не читает никто полностью. А я прочла-а-а… И не могу… Неужели, – она трогательно высморкалась в кружевную салфетку, – неужели я тоже нетрадиционной стихо-ориентации?

Клис осторожно обнял юную рифмовицу, отправил в папку замешкавшиеся стихи, ласково пошевелил крылышками.

А вечером они сидели в любимом ресторанчике Клиса, впитывали сок из наречий и читали друг другу свои прекрасные стихи. И стихи были на самом деле прекрасны – ведь рядом не оказалось никого, кто сказал бы, что они – не такие. Только Лента-Хранительница опустилась низко-низко – так, что во всём ресторане осталось место лишь для двух влюблённых – и улыбалась незамысловатой ленточной улыбкой. А за её спиной догорало алое квадратное солнце…