Текст книги "Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте"

8 сентября 1941 года

Не так уж они хорошо играют. Если бы меня пускали в парк, я бы им показал. Тот парень в жилетке – он вообще не умеет вести мяч. Но все равно смотреть интересно. Потому что после, в постели, можно лежать и представлять, как играю я сам. В таких играх я всегда звезда.

Всегда звезда… Вот именно.

Звезду я ношу на груди. Без нее нельзя выходить. Очередное правило. Неделю назад мама принесла домой стопочку звезд. Желтых, шестиконечных. Это еврейская звезда, звезда Давида, так папа говорит. А посередине жирным черным немецким шрифтом – «Jude».

Еврей.

Пора убираться отсюда. Если заметят, как я заглядываю в ворота, сразу поймут. Теперь, когда я ношу звезду, все всё сразу понимают. Поймут, что я еврей, и, возможно, накинутся на меня, как уже бывало.

Но какой отличный гол, лопоухий парень обмишулил того коротышку, словно младенца.

Целый вечер мы провозились, пришивая звезды на всю верхнюю и теплую одежду. Прямо над сердцем. Так мама сказала, вручая мне иголку с ниткой. Чтобы я сам попробовал. Но портняжка из меня никакой.

Так что теперь, куда бы я ни пошел, всем всё про меня сразу ясно.

Снова рука сама собой взметнулась к звезде. Вечно я ее трогаю, не знаю зачем. Может, пытаюсь прикрыть, чтобы еще минутку притворяться, будто я – не я. Или же проверяю, на месте ли она. Потому что, если выйдешь без желтой звезды и тебя поймают, – это как и со всеми прочими правилами, которые они сочиняют. Как и с тем новым, позавчерашним, – чтобы мы не пользовались библиотеками, даже порога их не переступали: если нарушишь и попадешься, горько об этом пожалеешь. А может, я трогаю звезду просто потому, что еще не привык к ней. Как к такому привыкнешь?

Один из мальчиков перехватил мяч. Самый рослый. Мне точно пора уходить, за мной уже не раз такие парни гнались – когда догадывались, что я еврей. Тогда звезды у меня еще не было, но это не имело значения: и так ясно, почему человек стоит у входа в парк, а внутрь не заходит.

Но тот рослый парень – он улыбается. Может, ему все равно. Может, ему нравится, что на него смотрят, когда он играет. Может, он рад был бы пригласить меня в игру. Может, он тоже ненавидит нацистов. Он хлопает по плечу того, в жилетке. Указывает на меня.

– Эй, парень! – кричит он мне.

– Что?

И вдруг в меня летит камень. Кто-то из мальчишек бросил. Как в прошлый раз, и в позапрошлый. Камень падает в шаге от меня и скользит по мостовой.

Скорее прочь отсюда. Развернувшись, я быстро иду, почти бегу от парка. Зигзагами, с одной стороны улицы на другую, оглядываясь через плечо. Сердце под желтой звездой так и стучит.

Я сворачиваю в проулок и снова оглядываюсь. Отлично, за спиной никого. Сердце, правда, не успокаивается, ну да ладно. Раньше мне ведь удавалось уйти от таких же гадов – может, получится и сейчас.

Наверное, попробую дойти до площади. Понятно, что многие люди теперь и близко ко мне не подходят, заметив звезду, но некоторые, наоборот, сочувствуют и специально платят больше. Во вторник какая-то женщина отвела меня за угол и дала сто крон за две сигареты. Вот было здорово! Я сразу побежал домой…

– Что у нас тут?

Черт, это они.

– Говорил я тебе, Оскар, – начинает тот, ушастый, и, не присматриваясь к его гадской ухмылке, я снова даю деру. Несусь по переулку. Камень отскакивает от земли рядом со мной. А потом – ай, что-то бьет меня в спину, прямо под лопатку. Тоже камень, наверное. Как больно! Я чуть не остановился, потому что каждый шаг правой ногой отдается болью в спине, – но останавливаться ни в коем случае нельзя. Шаги преследователей эхом отражаются от стен домов. Или это мои шаги? Или так грохочет мое сердце?

Еще один проулок. Живей налево! Я хотел оглянуться, проверить, ушел ли я от них, но еще не время. За церковь и снова свернуть – направо. Если выскочу к бакалейной лавке, значит, уже почти дома. Я пытаюсь вслушиваться, нет ли сзади шагов, но слышу только свои.

Стоп, а где бакалея? Неужели я дважды свернул направо? Или один раз направо, другой налево? И куда теперь? Почему ноги так устали? Раньше я мог бегать часами и не запыхаться.

Хорошо, налево. Или нет, направо. Забежать в какой-нибудь подъезд и затаиться. О нет. Тупик. Черт! Но, может, я уже ушел от них? Хоть я не могу бегать так быстро, как раньше, все же я намного проворнее почти всех сверстников. Наверное, эти парни плюнули и больше не гонятся за мной.

Просто посижу на корточках в этой подворотне и досчитаю до ста. К тому времени они точно уйдут.

Один, два, три, четыре, пять, шесть… Под лопаткой, куда стукнул камень, должно быть, наливается синяк: если мама увидит, вообще запретит мне выходить… семь, восемь, девять, десять, одиннадцать… честное слово, я бы сейчас предпочел жить где угодно, только не в Праге… двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… лучшее место на свете было, а теперь – теперь только бы отсюда вырваться… шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…

Ох, не может быть. Как они меня…

– Вон он! – орет самый мелкий. – Попался!

– Ага! – откликается тот, ушастый. Снова мерзко ухмыляется.

И каждый из этих четверых будто вырос, стал больше и страшнее, чем две минуты назад.

– Пожалуйста!.. – Я пытаюсь что-то сказать, сам не знаю что. Сердце опять заколотилось – теперь уже не так быстро, зато гораздо резче, словно хочет выскочить между ребрами и найти себе другого мальчика, в котором ему было бы спокойнее.

– Что «пожалуйста»? – спрашивает самый крупный и встает прямо передо мной, скрестив руки и загородив единственный проход. – А, жид?

Я снова досчитал до трех, вскочил и ломанулся мимо него, толкнув его при этом плечом. Кажется, я застиг его врасплох, может, даже ошеломил. Но те трое наготове.

И вот уже они хватают меня, все вчетвером.

– Отстаньте! – кричу я. – Пустите меня!

Я дергаюсь, извиваюсь, пытаюсь кого-нибудь лягнуть – бесполезно. Они гораздо сильнее и понимают это: ишь как гогочут. Высокий, который держит меня за левую ногу, лезет мне в карман. Вытаскивает три веревочных ремня.

– Отдай! Это мое!

– Заткнись, жид, – спокойно отмахивается от меня высокий, как будто я ему уже надоел. – Вон, Томаш, – говорит он и указывает на что-то рукой, в которой зажаты мои ремни. – Годится.

Я влетаю спиной в ствол дерева. Кора сквозь куртку впивается прямо в тело. Зато ноги свободны, поэтому я вскакиваю и бросаюсь между коротышкой и парнем в жилетке. Эти двое послабее – вдруг сумею проскочить и удрать.

Но высокий хватает меня сзади и снова швыряет о дерево – вдвое сильнее. Я врезался головой в ствол.

– Жид, – говорит он, – я пока еще тебя не бил?

– Нет.

– Именно. Еще раз попробуешь финтить – врежу. Тогда поймешь, что жиду не стоит умничать.

Я молча оглядел их всех. Может, тому, в жилетке, – это вроде он Томаш? – чуточку меня жалко.

– Давай, Оскар, – говорит он. – Кидай мне плетенки. Сейчас покажу тебе тот узел.

Все четверо стоят в трех шагах от меня, любуются своей работой. Я уже даже не пытаюсь дергаться. Такими узлами, какие Томаш вяжет, хоть скотину стреноживай.

Я смотрю себе под ноги и велю слезам оставаться там, где положено, – внутри.

Вроде они уже собрались уходить, но вдруг лопоухий снова подступился ко мне. Он опять гадко, одной половиной лица, ухмыльнулся, слегка наклонил голову и, откачнувшись назад, ухватил меня за брюки и дернул.

– Эй! – завопил я. – Что ты…

Брюки остались на месте – их держит ремень. Но лопоухий вытащил из кармана крохотный перочинный ножик – лезвие в пару сантиметров длиной. Как я ни бился, лопоухий легко разрезал мой жалкий ремешок и снова взялся за штаны. На этот раз он рванул со всей силы. Пуговица отлетела, и штаны упали на землю.

Вместе с трусами.

– Если кому-то его звезды покажется мало, то вот это, – Оскар ткнул пальцем и заржал, – их точно убедит.

И они наконец убежали.

Слезы больше не хотели оставаться, где им положено.

Прошло много времени, прежде чем какой-то прохожий меня отвязал. Он не спрашивал, что со мной случилось, а я не рассказывал. Поблагодарил, не глядя ему в лицо.

Я пошел прямиком домой, левой рукой придерживая штаны и пытаясь придумать, как объяснить маме, куда делась пуговица. Я ее так и не нашел. Правда, искал я недолго.

14 октября 1941 года

– Почему он не может пойти вперед на три клетки, а потом на одну вбок? – спросил я.

– Потому что такие правила, Миша, – ответил папа. – Конь может передвигаться на две клетки вперед и на одну вбок или на одну вперед и на две вбок.

– В шахматах слишком много правил, мне правила и в жизни надоели. Давай просто в шашки поиграем?

Папа оглянулся на маму – она сидела в кресле и штопала дыры в наших носках. Раньше мы покупали новые. Раньше мы много чего делали – например, гуляли по набережной, а теперь это запрещено. Лучшее место в Праге, и его у нас отняли.

Мама как-то почувствовала, что папа смотрит на нее, и подняла глаза от синего носка, с которым возилась. Пожала плечами.

– Миша! – Папа снова повернулся к кухонному столу, за которым мы оба сидели. – Предлагаю так: еще десять минут шахматы, а потом поиграем в любую игру по твоему выбору. Годится?

– Слишком сложно, – ответил я, пытаясь поставить одну свою пешку на голову другой. Разумеется, она упала и сшибла еще несколько шахматных фигур.

– Верно, – сказал папа, устанавливая фигуры на место. – Это очень сложная игра, очень. Но и очень красивая. И она тебя научит думать, а это…

Я пытаюсь вслушаться в его слова, правда пытаюсь, но почему-то не получается. А с утра, когда мы сговаривались с папой, что к четырем часам он будет дома и мы поиграем, я так радовался. Единственное хорошее во всех этих переменах – папа больше времени проводит с нами. Я-то рассчитывал поиграть в карты, во что-то, что у меня получается. Но последнее время папа хочет играть только в шахматы. А они слишком сложные.

– И почему, – перебиваю я папу на полуслове, – если король – самая главная фигура, он ходит только на одну клеточку? Что это за король, если он ходит почти как пешка?

Папа взял в руки ферзя.

– Хочешь, дам тебе фору? – Он отставил ферзя в сторону. – Буду играть без ферзя.

Была бы Мариэтта дома, вдвоем мы бы уговорили папу поиграть в карты, в марьяж – лучшую на свете игру.

Я тоже обернулся к маме, надеясь на ее поддержку, но мама сказала:

– Миша, знаешь ли ты, как играл футболист Ондржей Пуч…

– Антонин, – поправил я, тряся головой и закатывая глаза.

Папа встал и отошел к раковине. Наверное, попытается еще раз заварить чай тем пакетиком, который использует уже второй день.

– Знаешь ли ты, как играл футболист Антонин Пуч, когда только начинал?

– Как?

– Из рук вон скверно.

Папа засмеялся.

– Очень смешно, – проворчал я. – И что?

Вечно они вот так, вдвоем, берут меня в клещи.

– Миша, – сказал папа, возвращаясь к столу. – Когда я начинал изучать право, мне казалось, я тону. Не мог ни в чем разобраться. Готов был сдаться, и тут…

В дверь дважды резко постучали. Папа умолк.

Мама замерла с иголкой в руках. Я переводил взгляд с нее на папу и обратно и ничего не мог понять по их лицам.

– Открыть дверь? – предложил я.

Снова постучали дважды, громче.

Папа поставил кружку на стол. Подошел к двери и открыл. Два немецких офицера, не спрашивая разрешения, вошли в комнату.

– Карл Грюнбаум? – спросил старший.

Оба огромные. Папа им едва до подбородка. В одинаковых темно-серых мундирах, начищенные черные сапоги чуть не до колен. У каждого на груди черный железный крест и на кончиках воротника – по две разные нашивки. И на одной из нашивок у каждого – то ли две буквы S, но острые, как зигзаги, то ли две молнии.

Значит, эсэсовцы. Что они тут делают? И как их прогнать? На миг горло сжимается, я даже перестаю дышать. Стараюсь сглотнуть, осторожно, чтобы они не заметили.

– Да, это я, – отвечает папа, слегка наклонив голову.

Я чувствую, как тоже пытаюсь кивнуть, но голова не двигается. Сглотнуть тоже не получается, надо сначала откашляться. Но я решил лучше перетерпеть, задержать дыхание.

У задавшего вопрос на воротнике нашивка с тремя квадратиками по диагонали, почти как на игральной кости. У другого, молодого и еще более рослого, только один квадрат посередине. На фуражках у них, кажется, орел, а под ним – это я хорошо разглядел – череп.

Не поворачивая головы, младший офицер внимательно осматривает всю комнату. На мне его взгляд не останавливается. Будто я мебель, а не человек.

Я решил расставить аккуратно мои пешки, хотя они и так стояли в ряд. Попытался выдохнуть через нос, и на этот раз получилось. Заодно расхотелось кашлять.

– Пойдете с нами, – сказал первый офицер.

Я думал, папа что-то скажет, задаст вопрос, как-то отговорится. Он же самый умный на свете, а эти нацисты, хоть и здоровенные, с виду довольно-таки тупые. Почему он не предложит им сесть? Мы с мамой можем пойти прогуляться, а он пусть хорошенько с ними поговорит.

Но папа ничего не сказал, молча подошел к шкафу, снял с вешалки свой пиджак. Надел, поправил простой белый воротничок и завязал галстук. Все это время он смотрел на маму, но оба они молчали. Завязав галстук, папа несколько секунд постоял. Он просто стоял посреди комнаты, и больше ничего. Чуть ли не улыбался. Эсэсовцы с каждой секундой как будто росли во все стороны. И да, точно, это черепа у них на фуражках.

Я обернулся к маме. Иголка и нитка застыли в воздухе, мамины руки не двигались. Я хотел было сказать, что согласен играть с папой в шахматы не десять минут, а сколько он захочет, но тут папа сам сказал:

– Я готов.

Все трое развернулись и вышли. Папа – самым последним, он закрыл за собой дверь. Я слушал, как они спускаются по ступенькам. Почему я не слышал их раньше, когда они поднимались?

Шаги стихли.

– Что ж, – после долгого молчания заговорила мама. – С носками я разберусь потом. Хочешь… хочешь, сыграем в шашки?

– Куда пошел папа? – спросил я.

– Точно не знаю, – ответила мама. – Но, конечно… – Она отошла к раковине и налила себе воды. Попила и еще постояла там, спиной ко мне. – Конечно… – повторила она, возвращаясь ко мне, – он расскажет нам, когда вернется.

– Он попал в беду?

Мама провела пальцами по моим волосам, перебирая их, словно расчесывая. Она знает, что я этого не люблю.

– Что с ним будет?

– С чего ты взял, что он попал в беду? – спросила мама и отошла к шкафу, дверцу которого папа так и оставил открытой. Мама что-то задержалась там – странно, ведь она прекрасно знает, где лежат шашки, да и вещей у нас теперь немного. Наконец она вернулась с коробкой в руке.

– Ну? – улыбнулась она. – Какие ты выбираешь?

Я хотел черные, но тут заметил папиного ферзя, брошенного на краю стола. Королева, самая сильная фигура в шахматах, оказалась вдруг такой беспомощной. И рядом с ней – никого, только кружка прозрачного чая.

27 ноября 1941 года

Я постучал в третий раз. Ничего удивительного, что никто не ответил. Даже на лестнице вопли и плач оглушали. Тогда я попробовал нажать ручку двери – и она поддалась. Я толкнул дверь, и шум обрушился на меня. Сунул голову внутрь – мама сидит и держит на коленях двух младенцев в подгузниках. Один ревет, другой, похоже, вот-вот к нему присоединится.

– Привет, – сказал я.

– Миша? – Мама растерялась. – Разве дверь не заперта? Входи же скорей.

– Я не опоздал к обеду?

– Нет-нет, – сказала она, посадила одного из малышей на пол. Встала и быстро меня обняла, потом заперла дверь. – Нам понадобится твоя помощь.

Платье у мамы все измазано… я даже не знаю чем. Белые кляксы, иногда желтые или оранжевые. И волосы торчат во все стороны. Раньше она в любой момент выглядела так, словно собралась в оперу. А теперь работает в яслях и носит изо дня в день одно и то же старое платье. Но нам нужны деньги, нам их не хватало еще до того, как папа исчез.

Папа. О нем ничего не слышно третью неделю. Я уже и спрашивать перестал, разве что иногда не могу удержаться. Пару раз в день, не чаще. Известно лишь одно: папу арестовали. Те нацисты не поговорить пришли. Они забрали его и еще тринадцать человек, с которыми папа работал до прихода немцев. Всех отвезли в тюрьму Панкрац, это здесь же, в Праге. А теперь каждый вечер перед комендантским часом к нам заходит кто-нибудь из жен арестованных, они пьют с мамой чай и шепчутся, и круги у них под глазами с каждым днем становятся все больше и темнее.

Три мальчика, им года по два, ухватили меня за ноги и хихикают.

– Миша! – вопят они.

– Займи их, пока я приготовлю обед, – попросила мама.

Я загнал их и еще парочку таких же малявок в соседнюю комнату – на самом деле это спальня супругов Кинских, но в это трудно поверить, когда повсюду разбросано столько игрушек: днем вся квартира превращается в ясли. Почти двадцать малышей, и всего две женщины, мама и госпожа Кинская, должны за ними присматривать. Иногда им помогает Мариэтта. Я-то по-настоящему не помогаю, прихожу ненадолго из «школы» к обеду: мне достается все, с чем не справится малышня.

Я уговариваю их построить из кубиков башню, однако они, кажется, думают, что кубики – тоже часть обеда. В комнату вползает маленькая девочка, вонь от переполненного подгузника вползает впереди нее. Подхватив девочку под мышки, я тащу ее на кухню. Поиграть с детишками я согласен, но даже за царский обед не стану менять такие гадостные подгузники. Или нет, за царский, пожалуй, смог бы, но меня-то ждет всего-навсего морковка с картофельным пюре.

Дверь кухни полуприкрыта, я собираюсь толкнуть ее локтем, но слышу голос госпожи Кинской:

– Транспорт. Вся семья. Завтра должны явиться.

«Транспорт» – новое слово, которое мы последнее время слышим то и дело. Немцам мало, что они каждый день сочиняют новые правила. Теперь они собираются таскать нас с места на место, как дрова. Началось в прошлом месяце, примерно тогда, когда забрали папу. Приходит розовая повестка, и нужно явиться в Выставочный зал в центре города. И раз – тебя отправляют в Польшу. С какой стати в Польшу – понятия не имею. С одной стороны, вроде бы в любом месте должно быть лучше, чем тут, в Праге, где одна мерзость. А с другой стороны, поди знай.

– В Лодзь? – спрашивает мама.

– Нет, в Терезин, – отвечает госпожа Кинская.

– Терезин?

Я заглядываю в дверную щелку. Обе они перестали готовить обед. Госпожа Кинская вытирает толстые пальцы о маленькое полотенце, свисающее с ее плеча. Хотя с едой в гетто сейчас плохо, госпожа Кинская все еще выглядит так, словно она слишком много ест.

– Это здесь же, в Чехословакии. Не так далеко от Праги. Старая военная крепость. Ада говорила мне, ее кузена Германа – он, кажется, повар – отправили туда несколько дней назад. Помочь подготовиться.

– Подготовиться? – переспрашивает мама. – К чему?

– Откуда я знаю? Может…

Но тут рот на другом конце от грязного подгузника испустил вопль, и дверь кухни распахнулась полностью. На том и разговору конец.

– Мама! – заговорил я полчаса спустя, когда мы вернулись на кухню, где я помогал мыть посуду, то есть пальцем дочиста выскребал каждую тарелку.

– Да? – откликнулась от раковины мама.

– Зачем придумали транспорт? Чем мы им в Праге помешали?

Мама не ответила.

– Ма-ам?

– Не знаю, Миша, – сказала она и быстрее прежнего заработала тряпкой.

– Думаешь, нас тоже скоро посадят в транспорт?

Нет ответа.

– А что теперь они отправляют людей не так далеко, не в Польшу, это лучше? Или хуже?

Нет ответа.

– Может, папа уже там. – Я проглотил последний кусок моркови с последней тарелки. – Им, наверное, юристы тоже нужны, чтобы подготовиться, а не только повара. Может, потому они и забрали всех, с кем папа раньше работал, да? Чтобы помогли им считать деньги или еще что.

Мама выключила воду. Провела запястьем по лбу.

– А если нам придется уехать, мы же сможем вернуться, когда все кончится, правда? То есть когда война кончится. В смысле, если немцы проиграют. Лучше бы они проиграли. Они же проиграют, да, мам?

Мама подошла ко мне, поправила волосы у меня за ухом.

– Миша! – наконец сказала она. – Тебе пора на урок. Увидимся вечером.

И на том все: поцеловала меня в щеку, развернулась и пошла в комнату помогать госпоже Кинской, ведь, хотя малышей после обеда укладывают спать, добрая половина их вместо сна что-нибудь затевает.

18 декабря 1941 года

Мариэтта и я сидим каждый на своей кровати. Она рисует, я читаю спортивный раздел в недельной давности газете, которую нашел в мусорном баке. Сосредоточиться не могу, потому что эта история с Терезином подступает все ближе. Несколько дней назад отправили тетю Луизу и дядю Оту. Не то чтобы мы часто с ними виделись, но жутковато думать, что они куда-то уехали, в город, о котором я вообще ничего не знаю. И еще хуже от того, что их тут нет, а папа все не возвращается.

Дверь в квартиру открылась. Я хотел что-то сказать маме – думал, это она вошла, – но тут у Мариэтты лицо стало какое-то странное. Я обернулся, смотрю, а там, где полагается быть маме, – госпожа Кинская. В руке у нее мамины ключи.

– Привет, детишки, – сказала госпожа Кинская. Широкое серое платье так и колыхалось на ней.

– Привет, – растерянно ответили мы.

В другой руке она держала маленькую коробочку.

– Я подумала… – начала было госпожа Кинская и смолкла.

– Где мама? – спросила Мариэтта.

– Скоро придет, – сказала госпожа Кинская. Поулыбалась непонятно чему, села за стол и стала медленно открывать свою коробочку. – Я тут испекла…

Мариэтта перестала рисовать и скорчила рожу, она всегда так гримасничала, если что-то казалось ей глупым, или сбивало с толку, или то и другое вместе.

– Хотите печенья, дети?

В ту же секунду я очутился у стола и уже заглядывал в коробку. Когда я в последний раз ел печенье? Да не одно, а сразу много. С виду ничего особенного – ни шоколада, ни сахарной пудры, но главное – это печенье! Уже радость.

– Спасибо! – пробормотал я, запихивая одно в рот, а второе сжимая в кулаке.

Мариэтта тоже подошла, заглянула в коробку, но почему-то не взяла угощение. Подняла голову и второй раз задала госпоже Кинской тот же вопрос:

– Где мама?

И в третий раз:

– Где мама?

– Печенье бери, – с полным ртом (там уже второе печенье) напомнил я.

– Ей пришлось… – начала госпожа Кинская. – Кое-что… случилось в яслях, и ей пришлось остаться. Возьми печенье, Мариэтта, оно вкусное.

– Да, очень, – подтвердил я, грызя третье.

Мариэтта решительно вскинула голову:

– Что случилось? Что такое случилось?

Госпожа Кинская растянула рот в улыбке и сказала:

– Ох, Мариэтта, не надо…

Но улыбка мгновенно слетела, глаза нашей гостьи широко раскрылись и как будто остекленели.

– Простите! – И она ринулась в ванную.

Она еще не успела скрыться в ванной, а Мариэтта уже вылетела из квартиры, хлопнув дверью. Спустя несколько минут и несколько печений госпожа Кинская вернулась. Лицо ее, вместе с двойным подбородком, было забрызгано водой.

– Где Мариэтта? – спросила она.

– Не знаю. – У меня что-то странное случилось с животом. Почему-то стало немножко больно. – Ушла.

Госпожа Кинская закрыла на миг глаза и громко выдохнула.

– Ладно, Миша, пойдем.

Она взяла меня за руку и непонятно зачем поцеловала в макушку.

От госпожи Кинской пахло мылом.

Я услышал их еще до того, как вошел в ясельную кухню. Обе плакали. Когда я вошел, мама подняла голову. Лицо у нее было одновременно очень бледное и очень красное. В первый миг у меня желудок словно перевернулся, и я разозлился на госпожу Кинскую из-за печенья. Но потом я понял что-то, от чего у меня кожа по всему телу натянулась до боли, я на ногах не мог стоять. Хотел задать вопрос, но только и сумел показать маме глазами, о чем я хочу спросить, а она глазами ответила мне, что поняла.

Мариэтта всхлипывает, уткнувшись маме в колени. Я стараюсь вытолкнуть из горла слова. Мама даже пытается мне улыбнуться, подбодрить, но ничего у нее не получается.

– Он? Он? – Больше я ничего из себя не выжал.

Мама кивнула, и вдруг – я уже не стою на ногах.

Не знаю, сколько прошло времени и почему я лежу скорчившись, лицом вниз, на кафельном полу у окна. Мама рядом, гладит меня по спине. Это длилось какое-то время, пока ноги не устали бить об пол и пока та часть меня, которая пыталась заставить остального меня умереть, наконец не сдалась.

– Как? – спросил я маму, не поднимая лица. – Как это случилось? Как он…

Я плачу, но и слезы как будто не мои, и лицо, и голова, и тело – все перестало быть моим. Мама не отвечает, и я снова колочу ногами пол.

Прошло еще сколько-то времени. Мама сидит на хлипком деревянном стуле посреди кухни. Ноздри ее раздуваются. А губы она изо всех сил сжимает.

– В справке сказано: уремия.

– Уремия? – переспрашивает Мариэтта. Она сидит на полу, недалеко от меня, прислонившись спиной к буфету и зажав голову между колен. Все лицо у нее мокрое и блестит.

– Это когда почки отказывают, – тихо говорит госпожа Кинская.

– У папы болели почки? – спрашиваю я и пытаюсь сесть.

– Нет, – отвечает мама. – Не болели.