Текст книги "Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте"

18 ноября 1942 года

Мы выходим из трамвая на остановке «Ярмарочный дворец». Даже не верится: мы снова в Голешовице. Выходим мы трое и с нами еще человек двадцать евреев. Если евреи осмелились покинуть гетто, да еще с большими сумками и чемоданами, – значит, все они тоже получили повестки. Ступив на тротуар, я вижу впереди длинную вереницу людей. Все тащат вещи, как и мы.

Мариэтта идет впереди, мама сзади, я между ними. У них обеих большие чемоданы. У меня один мешок за спиной и другой, намного тяжелее, в руках. Я перекладываю его из руки в руку, когда мы останавливаемся. Брезентовая ручка впивается в ладонь, но ничего, можно терпеть. Волосы Мариэтты мотаются из стороны в сторону при каждом шаге, я стараюсь следить за ними и больше ни о чем не думать.

Не могу точно сказать, насколько близко мы сейчас к прежней нашей квартире, но чувствую – совсем недалеко. Мимо идут на работу люди с портфелями, трамваи кружат по улицам, дети спешат в школу с ранцами за спиной. Конечно, их ранцы не набиты доверху, как мой мешок, ведь у этих ребят есть дом, где можно держать то, что тебе не нужно прямо сейчас. А все мое имущество до последней мелочи уместилось в двух мешках.

Мы попали в самый что ни на есть обычный район Голешовице. Вернее, это был обычный район, пока не появилась наша процессия. Потому что, как только люди нас замечают, они перестают делать то, что делали, – вылезают ли они из машины, едут на велосипеде или выходят из магазина, – и таращатся. Несколько сотен усталых голодных евреев еле ползут по тротуару. Кто-то от нас отворачивается, кто-то проводит рукой по лицу, словно не веря своим глазам, кто-то, может быть, плачет. Какие-то мальчишки, небось приятели тех гадов, что привязали меня к дереву, тычут пальцами и смеются.

Мы дошли до большого перекрестка. На указателях написано «Велетржни» и «Бельского». Я так и знал. Всего пара кварталов до нашего старого дома. Если сейчас повернуть направо, за пять минут дойдем, даже быстрее. Но мы не поворачиваем. Шагаем прямо вперед.

Вот ресторан «Бабушка». Я заглядываю в окно, вижу высокие стулья. Чуть позже, когда наступит время обеда, счастливчики соберутся тут и будут лопать вкуснейшие франкфуртеры, как укусишь – жир потечет на мягкую булочку. Вот булочная на Бельского, где мама когда-то покупала дивный свежий-пресвежий ржаной хлеб с тмином. Лучший хлеб в мире. Все бы сейчас отдал хоть за кусочек. А вот и ателье, где папа шил костюмы, и квартира Мартина, и аптека, и тот странный дом с ярко-красной дверью.

Мы почти дошли до Шимачковой, и тут я заметил кое-кого на другой стороне Бельского, на крыльце под навесом. Кого-то знакомого. Такого знакомого, что на миг я утратил способность соображать. Прежде чем мозг подсказал мне имя, я успел разглядеть все черты, которые так хорошо знал. Гладкие волосы, вытянутое лицо, тонкие пальцы. Сумочка, расшитая бисером, коричневый жакет с розовыми цветочками на воротнике.

Лечи.

Я увидел ее прежде, чем она узнала нас троих: замерев, она смотрит на нашу печальную процессию, рот ее сжат и издалека похож на красную точку. Я похлопал Мариэтту по плечу:

– Смотри! Вон там – Лечи. Смотри же!

Она заметила нас, широко раскрыла глаза. Я помахал ей слегка – рукой, в которой тащил мешок. И на миг почувствовал себя почти счастливым, словно Лечи сейчас перейдет улицу, принесет мне тарелку печенья, спросит, что проходили в школе, а то и вытрет мой заляпанный подбородок уголком фартука. Но тут Лечи заплакала, не тихонько, а сразу со всей мочи, вот честное слово: только что ни слезинки – и вмиг все лицо намокло, тушь с ресниц потекла по щекам.

– Не останавливайся, Миша, – напомнила мама, и я снова зашагал, повторяя про себя: только не оглядывайся.

И вот впереди вырос массивный Ярмарочный дворец.

Выставочный зал – где-то внутри него.

– Каждый, кто будет уличен в утаивании ценностей, – громко произносит плечистый эсэсовец, стоящий в начале ряда столов, – денег, ювелирных изделий и прочего, – будет расстрелян.

Его длинное худое лицо произносит эти слова так, словно он всего лишь конферансье и объявляет следующий номер. Выставочный зал наполнен шумом, который волей-неволей производят несколько сотен человек, но всякий раз, когда эсэсовец это повторяет – примерно каждые десять минут, – все умолкают. Еще секунду или две в зале слышно только эхо его голоса, потом опять поднимается гул.

– Мама! – шепчу я после третьего предупреждения и притягиваю мамино ухо к своим губам. – Ты только ничего не прячь, пожалуйста!

Не глядя на меня, мама отвечает:

– Нечего прятать, Миша, ничего не осталось.

– Точно? – спрашиваю я.

Она ничего не сказала, только поцеловала меня в макушку.

Я зачем-то глубоко вдохнул, и в нос мне ударил жуткий запах. Откуда эта вонь? Мне вспомнилось, как однажды мы с папой отправились в поход и, когда доехали до самой конечной остановки, мне понадобилось пописать. Папа советовал: «Миша, потерпи еще пять минут, до леса». Но я уже не мог терпеть и побежал в туалет. В холодном грязном помещении мерцала тусклая лампочка и воняло так, будто там никогда не убирали.

Вот на что был похож доплывший до меня запах, только намного, намного хуже.

Перед нами в очереди примерно двадцать человек. То есть именно в этой очереди. Потому что после того, как дойдешь до одного стола и там с тобой разберутся, нужно перейти к другому столу. Берешь свое имущество и тащишь в конец следующей очереди. Я устал, я голоден, я истомился от скуки. Зачем нас ко всему еще и заставляют бесконечно стоять в очереди? Раздали бы номера и позволили бы присесть, пока до твоего номера дело дойдет. Мы могли бы почитать, поиграть в карты, отдохнуть. Но нет, обязательно заставлять нас ждать стоя.

Наконец мы добрались до начала очереди. За столом сидит еврей, очки сдвинул на кончик носа. Мама вручила ему наши розовые повестки, он прочел их, оглядел нас троих сквозь очки, погрыз ноготь на большом пальце и начал копаться в огромной стопке бумаг. Повозился какое-то время, что-то в них вычеркивая. Потом с другого конца стола взял три маленьких прямоугольника белой бумаги. Сверился с повестками, которые ему отдала мама, и написал наши имена, по одному на каждом прямоугольнике:

977 Маргарита Грюнбаум

978 Михаэль Грюнбаум

979 Мариэтта Грюнбаум

Очкарик взял печать, ткнул ею в подушечку с чернилами и торопливо проставил на каждом прямоугольнике, прямо над именами, букву W. Передал прямоугольники маме.

– Спасибо, – поблагодарил я.

Он не ответил, снова впился зубами в большой палец. Ноготь уже содран, кожа ярко-розовая, вся изгрызена.

– А для чего эта клеточка «транспорт»? – спросила Мариэтта.

– Для номера поезда, которым мы поедем, – ответила мама. – Ее не заполняют, потому что мы все едем одним транспортом, Сс.

– Сс? – переспросил я. – Что за Сс?

– В прошлом году они начали с А, – пояснила мама. – А когда дошли до Z, начали заново, теперь с Аа.

Я быстро подсчитал:

– Значит, наш транспорт – двадцать девятый?

– Каждый, кто будет уличен в утаивании ценностей, – в очередной раз повторяет эсэсовец, – денег, ювелирных изделий и прочего, – будет расстрелян.

За следующим столом другой мужчина с желтой звездой на груди требует нашу книжечку с талонами на паек. Мама отдает ее. Этот мужчина, с кудрявыми волосами и большой лысиной на макушке, быстро пролистывает книжечку и бросает ее в картонную коробку у своих ног. А ведь там еще половина купонов не использована.

– Что же мы теперь будем есть? – громким шепотом спрашивает Мариэтта маму.

– Там, куда вы едете, они вам не понадобятся, – отвечает еврей так же бесстрастно, как оглашает свое напоминание эсэсовец. – Следующий!

На полпути к столу, где все сдают ключи от своих квартир, я предупреждаю маму:

– Мне нужно в туалет.

Мама окидывает внимательным взглядом все помещение.

– Можешь подождать? – спрашивает она.

– Долго?

Мама прикидывает длину нашей очереди – и еще две очереди тянутся к следующим двум столам.

– Мариэтта, своди Мишу в туалет, – говорит она.

– Мне пока не надо, – возражает Мариэтта.

– Я тебя прошу, – говорит мама.

– А как же наши вещи?

– Я присмотрю. Сходи с ним, пожалуйста.

– Я даже не знаю, где здесь туалет.

– Спросишь кого-нибудь. – Мама стряхивает какую-то соринку с плеча Мариэтты.

Наконец мы находим табличку «МУЖСКАЯ УБОРНАЯ».

Вонь тут намного, намного сильнее.

– Давай по-быстрому, – командует Мариэтта, зажимая нос.

Я иду по узкому коридору, вонь с каждым шагом нарастает. После поворота коридор распахнулся в квадратное помещение размером примерно в половину класса, где я когда-то учился. От вони у меня что-то подкатило к горлу, да там и застряло. У одной стены ряд металлических ведер. Вокруг каждого голубая лужица.

Седой мужчина раскорячился над одним из ведер, самым дальним от входа, спиной ко мне, штаны спущены ниже колен, ноги бледные.

На обратном пути Мариэтта встретила в зале старую подружку. Они обнялись и давай болтать, словно в школе на переменке. Я остановился в нескольких шагах от них, дивясь, как в Выставочный зал все прибывает и прибывает народ. Очередь к первому столу уже человек сто.

Отметившись у последнего стола, мы взяли свои вещи и отправились в другую часть здания, где на полу рядами разложено много узких матрасов. Пришедшие первыми уже захватили места у дальней стены, а проходы между матрасами завалили своими вещами.

Мы дошли до самых дальних из незанятых матрасов и опустили сумки на пол.

– И что теперь? – спросила Мариэтта.

– Теперь будем ждать, – ответила мама.

– Долго?

– Не знаю. – Мама расстегнула жакет, хотя в зале было не очень-то жарко. – День или два. Может, три.

Я ничего не ответил, просто хлопнулся на свой матрас и чуть не расшибся: оказалось, что матрас – всего лишь длинный узкий мешок и чуть-чуть соломы внутри.

На мамин матрас, как выяснилось, кто-то недавно помочился. Мы собрали вещи и хотели куда-нибудь перейти, но чешский полицейский, дежуривший в комнате, сказал, что менять место строго запрещено.

Часа через два нас позвали обедать. Мы встали в очередь и показали свои картонки раздатчику, который сверил номера с длинным списком и выдал каждому оловянную миску.

Я попытался считать, пока мы ждали. Досчитал до пятисот, и тут другой раздатчик шлепнул в мою миску полкартофелины и полил какой-то темной жидкостью. Видимо, это суп.

Заняться тут нечем. Мариэтта после обеда слиняла, отправилась искать свою подружку. Я видел двух мальчиков моего возраста, но я с ними не знаком. Да и играть негде, так что я лезу в сумку и достаю единственную книгу, которую взял с собой: «Команда Клапзубовых». Лучшая книга на свете, потому что семья Клапзубовых – самая лучшая, хотя они и выдуманы. Папа и одиннадцать сыновей. Ровно одиннадцать, футбольная команда. Каждый из братьев – отличный игрок, причем у всех разные позиции, есть и нападающие, и защитники. Сначала не все ладилось – ни у кого не получалось стоять на воротах. Но потом выяснилось, что самый младший, Ондржей, – прирожденный вратарь. Я эту книгу раз десять перечитывал, не приедается. Так что теперь я открыл ее на той странице, где Клапзубовы принимают вызов самого знаменитого футбольного клуба Праги, который непременно хочет их победить, потому что старший брат, Лукаш, лучший игрок во всей команде, отказался подписывать контракт с этим клубом. Разумеется, Лукаш забил победный гол: перебросил мяч в падении через себя – его коронный удар.

Я как раз дошел до того места, где Лукаш взлетает в воздух спиной к воротам, как послышался громкий удар и примерно в десяти матрасах от меня люди повскакивали на ноги. Я отложил книгу и подошел туда. Не сразу разглядел сквозь собравшуюся толпу: какой-то старой женщине стало плохо.

На ужин дали то же, что и на обед, плюс полморковки. А пока дожидался в очереди, я досчитал до 617.

Не помню, как я уснул: до последней минуты думал, что не усну. В огромном зале было темно, однако тишина в нем не наступала никогда. Плакали младенцы, стонали больные, сотни людей вертелись так и сяк на своих тощих соломенных матрасах. В какой-то момент посреди ночи я внезапно проснулся. Повернулся и увидел маму. Она сидела очень прямо, лицо застывшее, глаза широко раскрыты.

19 ноября 1942 года

Делать здесь совершенно нечего. Только стараешься удерживаться и не ходить по-маленькому как можно дольше.

Я досчитал до 429, прежде чем получил завтрак из чего-то непонятного. Оно было почти белое, очень густое, на вкус вроде макарон. Вернувшись на наше место, мама вытащила из сумки буханку хлеба, отломила примерно четверть и разделила между мной и Мариэттой.

Появляются еще и еще люди, но не так много, как вчера.

Новый эсэсовец – ростом пониже вчерашнего – грозит расстрелом всем, кто утаит что-то ценное.

Эсэсовец орет на того очкарика за столом, который вчера до мяса обгрыз свой большой палец. Очкарик что-то отвечает, и наци дает ему подзатыльник. Два подзатыльника. Со всей силы. Час спустя, когда я снова туда посмотрел, за столом сидел уже другой писарь.

Несколько мальчиков собралось в углу зала. Мы играли в «а ну-ка, отними», передавая друг другу скомканный клочок бумаги, пока сидящая по соседству женщина не накричала на нас и не заставила прекратить.

Клапзубовы победили итальянскую сборную в серии пенальти. Ондржей кончиком мизинца отбил удар капитана итальянской сборной. Мяч попал в перекладину ворот, взлетел ввысь, а потом упал прямо Ондржею в руки. Итальянский капитан впервые в жизни был посрамлен.

Обед ничем не отличается от вчерашнего. Только досчитать я успел до 714.

Какая-то женщина окликнула маму по имени. Это жена одного из папиных коллег. Они взялись за руки и больше часа говорили, говорили. А потом обнялись и долго так сидели.

Время от времени мне удается забыть, что тут пахнет мочой. Но в какой-то момент я обязательно вспоминаю.

Старуха, которой вчера стало плохо, сегодня так и не поднялась. Женщина, мамина ровесница, почти не отходит от нее, сидит рядом, утирает ей лоб влажной тряпкой.

После того как я попросил ее примерно в пятидесятый раз, Мариэтта наконец согласилась поиграть со мной в карты. Но она нисколько не старалась, я обыграл ее влегкую, а так неинтересно.

После ужина (морковь и немного какой-то жидкости с крошечными кусочками чего-то – возможно, курятины) я собрался с духом и пошел в туалет. В нескольких шагах от входа я обнаружил на полу молодого человека со странно пухлым лицом. Он сидел скрестив ноги на голом полу – ни матраса, ни сумок рядом. К груди молодого человека был приколот картонный значок с номером 741. Парень то ли пел, то ли стонал, а может, и стонал и пел разом, все время высовывая изо рта слишком толстый язык, раскачиваясь взад-вперед. Проходя мимо, я заметил, что он обмочился. Он тер руками пол рядом с собой, похлопывал ладонями по луже. Потом сунул одну руку в штаны. Не в карман, а сзади, за пояс. Что-то подсказывало мне отвернуться и не смотреть, но я не сумел вовремя. Несколько секунд спустя парень извлек из штанов руку, что-то темно-коричневое прилипло к его пальцам. В следующий миг я увидел, как он это жрет. Мне показалось, мой желудок вот-вот вывернется наизнанку, и я рванул вперед, нарочно поглубже вдыхая в себя туалетную вонь. Но, даже наполнив легкие этим густым мерзотным воздухом, я не смог отвлечься от увиденного. Самое ужасное: как и с теми двумя, спрыгнувшими с балкона, я понимал, что никогда не забуду то, что сейчас увидел.

Обратно к матрасам я плелся медленно, желудок все еще вращался… крутился… переворачивался.

– Я, наверное, спать лягу, – сказал я маме, вернувшись.

– Так рано? – удивилась она.

– Да. Устал.

Она склонилась надо мной и поцеловала, пожелав спокойной ночи, а когда хотела выпрямиться снова, я ухватил ее за плечо.

– Мама!

– Да?

– Помнишь…

– Что?

– Так, ничего.

– Все-таки?

– Когда я был маленьким, ты, бывало…

– Что ты хочешь, Миша?

Я еще ближе притянул маму к себе.

– Что? – повторила она.

– Ты… – прошептал я, – ты гладила мне спину, чтобы я поскорее заснул. А сегодня можешь?

– Конечно, мой хороший. – Мама чуть улыбнулась и прикрыла глаза. – Конечно.

И она стала меня гладить, и, пока я изо всех сил сосредотачивался на маминой руке, скользившей по моей коже, мне удавалось почти полностью отгородиться и от воспоминания о том молодом человеке, и от вони, стонов и препирательств вокруг, и от звука шагов, и от впивающейся в грудь колкой соломы, и от той женщины в десяти матрасах от меня, которая все повторяла: «Мамочка, мамочка, пожалуйста, тебе надо попить. Ну пожалуйста, мамочка!»

20 ноября 1942 года

– Встать! Встать! Всем встать!

Чешские полицейские и несколько эсэсовцев обходили зал и орали, будя всех, хотя за окном было еще черным-черно.

– Который час? – спросила Мариэтта.

– Не знаю, – пробормотала мама. Откуда ей знать, она еще год назад отправила свои часы в Лондон. – Думаю, совсем рано.

Примерно через час, когда все собрали вещи и проглотили отвратительный завтрак, нас построили по номерам в длинную колонну, пять человек в ряд. Непроглядная тьма за окном сменилась серым сумраком. Каждый держал все свои вещи в руках или поставил сумку у ног. Явились немецкие солдаты, десятка два: они стояли по бокам колонны, поблескивая штыками. Впереди, примерно человек за двадцать, я увидел ту старуху. Как-то ей удавалось стоять. Ну, не совсем стоять, но она держалась более-менее прямо, пока дочь ее поддерживала.

Когда колонна построилась, в зал вошел эсэсовец, офицер. Кажется, мы не видели его раньше. Он выглядел старше всех остальных солдат и офицеров. Лицо толстое. Как только он кашлянул, все смолкли.

– Сегодня для вас начинается новая жизнь на новом месте, где вы будете избавлены от притеснений. В Терезиенштадте. – Последнее слово эхом прокатилось вдоль стен. Никто больше не издавал ни звука. – Вы присоединитесь к тысячам своих собратьев по расе, которые живут там в полной безопасности. По прибытии каждому будет назначена работа, и таким образом вы получите возможность трудиться на благо Рейха. Ваша новая жизнь начинается сегодня. Хайль Гитлер!

Даже после того как офицер закончил краткую речь, развернулся на каблуках начищенных сапог и вышел из зала, никто не промолвил ни слова. Наверное, все так же ошеломлены, как и я. Новая жизнь? Место, где нас не будут притеснять? Безопасность?

Можно ли хоть капельку верить этому эсэсовцу?

– Мама, – шепчу я, – как думаешь, он врет?

Кажется, мама кивнула, но я не совсем уверен, потому что колонна уже двинулась вперед.

Не знаю, куда нас гонят, но в таком темпе мы будем идти туда вечность. Каждые десять шагов кто-то останавливается, чтобы половчее перехватить сумки, и тогда идущий сзади врезается в него. Один раз старик споткнулся о чужую сумку. Немецкий солдат подошел к упавшему, схватил за руку, приподнял – а потом снова швырнул наземь и пнул в бок. Старик так и не поднялся.

Та старая женщина с дочерью вышли из колонны. Дочь прислонила мать к стене. К ним подошел солдат, наставил на мать штык. Молодая женщина сложила руки, словно на молитве. Тут мы завернули за угол, и что с ними сталось, я не видел.

Станция Прага-Бубны. Так вот куда нас ведут. По ту сторону Бубенской улицы – простое серое здание вокзала. За ним – вагоны нескольких длинных поездов, которые доставят нас в Терезин.

– С номера девятьсот по номер девятьсот пятьдесят сюда! – орет надсмотрщик-эсэсовец и указывает на вагон. Люди медленно грузятся, упихивая в вагоны самих себя и свой багаж. Шесть или семь составов, наш стоит на втором пути. Кроме поездов и станции особо ничего не увидишь, только несколько холмов и на них совсем немного зданий. Облака рассеялись, небо голубое.

– С номера девятьсот пятьдесят один до тысячи – этот вагон! – командует надсмотрщик и указывает нам дверь.

Через минуту я поднимаюсь по ступенькам и вхожу в поезд. Мешки и сумки удалось засунуть под сиденье, чемоданы оставляем в проходе и все втроем усаживаемся на одну скамью.

В окно я вижу, как приближаются три человека: та старая женщина, ее дочь и еще какой-то еврей. Дочь и мужчина фактически несут старуху, она словно уснула. Они входят в наш вагон, и плач дочери сразу же заглушает все остальные голоса.

Я прислоняюсь к маме. Солнце греет голову. Я закрываю глаза и вижу лица тех мальчишек, что тыкали в меня пальцами и хохотали, их белые зубы скачут вверх-вниз. Вижу Лечи. Вижу молодого человека с пухлым лицом, сидящего в луже мочи, вижу, как отскакивает пуговица и мои штаны падают на землю, вижу ступеньки, ведущие на чердак Голема, и как двое летят с пятого этажа на тротуар, и как папа надевает пиджак и уходит, даже не попрощавшись со мной.

Я так устал, что не в силах притворяться, будто я не самый несчастный мальчик на свете. Мне так грустно, разболелся пустой живот, разболелось даже лицо, словно я плакал неделю напролет, хотя такого не было. Я так устал, я даже не чувствую, как мне грустно, печаль просто лежит у меня в пустом брюхе, словно что-то постороннее, что уже не имеет ко мне отношения.

Но, когда поезд трогается с места, это ощущение исчезает и на его месте возникает что-то другое – незнакомое и давно забытое чувство.

Облегчение.

Прощай, Прага.