Текст книги "Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте"

Часть II
Терезин

20 ноября 1942 года

– Миша, Миша, вставай, мы приехали, вставай! – Мама легонько трясет меня за плечо.

Я открываю глаза. Вижу перед собой Мариэтту: она просовывает руки в лямки своего вещмешка.

– Где мы?

– Богушовице, – отвечает мама. – Наша станция.

– Богушо… А разве мы не… – бормочу я и тру глаза. – Я думал, мы едем в Терезин.

Но мама вместе с Мариэттой уже стоят перед проходом, по которому все, толпясь, движутся к двери.

Прямо перед нами блеклое здание – то ли желтое, то ли оранжевое, размером с очень большой дом. Путей здесь не так много, как в Праге, за ними почти ничего нет. Только горы где-то вдалеке. И рельсы тянутся-тянутся неизвестно куда. Узкая платформа запружена людьми и сумками. Охранники зло, нетерпеливо выкрикивают какие-то команды. Вслед за мамой и Мариэттой я обхожу здание – там наши сумки складывают на гигантскую тележку. Вереница уже ползет по обочине грязной улицы куда-то прочь от станции.

Когда мы передали свои вещи молодому еврею в шапочке – он кинул их на тележку, – я увидел дочь той старухи. Она сидела под невысоким деревцем метрах в пятнадцати от нас, обхватив руками колени и уронив голову. Я смотрел на нее несколько секунд, но тут кто-то сзади велел мне посторониться, и я обернулся. Двое мужчин несли что-то длинное, завернутое в одеяло. Очень аккуратно они уложили это поперек тележки с заднего ее конца, у подножия горы из наших вещей.

– Пошли, Миша! – позвала Мариэтта. – Надо идти.

И мы влились в толпу. Минут через десять тележка проехала мимо нас. На ухабе задние колеса подскочили, и, когда тележка со стуком опустилась на дорогу, край одеяла откинулся, обнажив две ступни – их пальцы торчали вниз под совершенно разными – разве так бывает? – углами.

Примерно через полчаса мы свернули с дороги на небольшой мост, под мостом в обе стороны тянулось поле, по которому протекал узкий канал. Впереди темнела массивная, высокая – не меньше шести метров – краснокирпичная стена. Посреди стены прорезана высокая арка с воротами, укрепленная серыми цементными блоками. Каким-то образом наверху ухитряется расти трава.

Мы дошли до ворот и попали в длинный, метров тридцать, сводчатый проход. Шаги здесь отдавались странным глуховатым эхом. Почему-то все молчали. В конце прохода – большое желтое здание.

– Это Терезин? – спросил я маму.

Она прикрыла глаза и кивнула.

– Сколько тебе лет?

У еврея, который задал мне этот вопрос, на лице густая щетина. Он сидит на низком стуле за деревянным столом. Столешницу пересекает широкая трещина. Другой мебели, кроме стола и стула, в кабинете нет. Окон тоже нет. Мы свернули сюда прямо из сводчатого прохода, то есть кабинет спрятан в крепостной стене. Сюда все время входят люди, взрослые и дети, и снова выходят. Зачем – понятия не имею.

– Двенадцать, – говорю я.

– Двенадцать? – Он приподнимает кустистую бровь и смотрит на маму.

– Да, – подтверждает мама. – Ему двенадцать. Он родился 23 августа 1930 года.

Мужчина ничего не отвечает, просто открывает блокнот на таблице с какими-то цифрами и буквами – должно быть, условными сокращениями. С минуту изучает таблицу, тыча кончиком карандаша то в одну, то в другую клеточку и все время что-то про себя напевая. Потом качает головой и даже, кажется, посмеивается.

– Павел! – кричит он.

Появляется мальчик, почти на полголовы выше меня.

– Чего? – У него большая щель между передними зубами.

– Отведи этого симпатичного юношу в L417, комната…

– Прошу прощения. – Волнуясь, мама очень быстро качает головой. – Что за L417?

– L, четыре, один, семь, – раздельно повторяет мужчина. – Один из корпусов. Детский дом для мальчиков. Он будет помещен в комнату номер семь. Для мальчиков.

– Детский дом? – Мама так и застывает с открытым ртом.

– Что значит – комната для мальчиков? – спрашиваю я Мариэтту.

– Павел! – Мужчина оборачивается к своему помощнику. – Объясни ему, будь добр.

Павел почесывает руку.

– Ребята здесь живут с ребятами, а не…

– То есть как? – Мама сумела закрыть рот, но верхняя губа ее как-то странно дрожит.

– Я и сам живу в комнате номер семь. – Павел пожимает плечами, будто в этом нет ничего особенного.

– Но он… – пытается возразить мама.

Я тоже хочу что-то сказать, потому что у меня вдруг сильно заболело в груди. Но я ничего не говорю.

– Павел! – Глубоко вздохнув, мужчина утирает лоб тыльной стороной руки. – Как часто ты видишься с отцом?

Павел пожал плечами:

– Не знаю. Часто, почти каждый день. Когда хочу. По-всякому бывает.

– А с мамой? – уточняю я.

– Часто? – переспрашивает мама.

– Ну да, довольно часто, – отвечает Павел.

Мама примолкла. В уголке ее правого глаза появилась слеза, висит и не вытекает. Я смотрю на Мариэтту: лицо у нее вдруг посерело, будто его вырезали из какого-то старого камня. В груди у меня болит все сильнее. Сам не зная почему, я оборачиваюсь к маме и говорю:

– Все будет хорошо, правда.

Это я утверждаю или спрашиваю? Мама обняла меня так сильно, что боль в груди как будто рассыпается осколками, и от этого мне страшно и вместе с тем хорошо.

А потом я иду куда-то вслед за Павлом, который все время меня торопит, но вдруг останавливается, оборачивается и спрашивает:

– Так как тебя зовут-то?

Мы минуем одно высокое длинное здание за другим, все корпуса отделены друг от друга узенькими проулками. Целый городок.

– Что это за место?

– В смысле? – удивляется Павел. – Это Терезин. А ты что думал?

– Нет, я просто…

– Наци называют его Терезиенштадт. Без разницы. Это то же самое.

Мы сворачиваем за угол и вместо очередного корпуса видим большую площадь, а посреди нее – что-то похожее с виду на цирковой шатер. На дальнем конце площади – старая церковь. Повсюду толпы людей со звездами на одежде. Всех возрастов люди, в том числе очень много стариков. Ходят туда-сюда, но еще больше сидят на скамейках или стоят у входа в какой-нибудь корпус.

– Они что, построили все это специально для нас?

– Не, – говорит Павел. – Это все тут давно было. Лет сто или больше. Военная крепость, наверное. А теперь это все наше. Ну не то чтобы совсем наше – хозяева тут, само собой, немцы. Но управляем мы, евреи. То есть в основном наци говорят евреям, которые здесь за начальство, что надо делать. Но мы хотя бы не сталкиваемся каждый день с немцами. Только евреи, и нас тут очень много. По мне, так даже чересчур.

Мы добрались до бледно-желтого здания с коричневой крышей. Павел взбежал на невысокое крыльцо.

– L417. Заходи.

Внутри шум – примерно такой, как в школе, когда двери классов закрыты, но слышно, как за ними все что-то говорят. Мы идем по коридору, потом вверх по лестнице, снова по коридору, и наконец Павел останавливается и открывает дверь.

Дикий шум выплескивается наружу.

– Комната номер семь, – объявляет мой провожатый.

Я заглядываю, но входить не решаюсь.

Комната размером с класс. Не очень большой. Только вместо парт и стульев повсюду нары. Трехъярусные нары из неструганого дерева, и к ним прислонены деревянные лесенки. Нары составлены так плотно, что комната не просматривается даже до середины. К тому же с нар свисают вещи – рубашки, штаны, куртки. Башмаки, одеяла, сумки – чего тут только нет.

И мальчики. Мальчики повсюду. Все примерно моего возраста. Лежат на нарах, сидят на нарах, стоят между нарами. Болтают. Рисуют, пишут, читают книги, играют в карты, расставляют фигуры на шахматной доске. Несколько ребят сидят за узкими дощатыми столами, втиснутыми между рядами нар. А двое мальчишек закатились под один из таких столов – похоже, они борются на полу.

– Ну же! – Павел дернул меня за рукав. – Чего встал!

Я переступил порог и сделал пару шагов. Почти никто из ребят не обернулся.

– Слушайте все! – крикнул Павел, и несколько человек посмотрели в мою сторону, но таких немного. – Это Миша.

Но всем, кажется, плевать.

– Так, ладно. Это Кикина. – Он указал на мальчика с каштановыми волосами. – А это Шпулька. – Я не разглядел, в кого он ткнул. – Паик, Горилла…

– Горилла?

– Майошек, Экстрабурт, Робин, а это, это, хм, не помню, наверное, тоже новенький, а это вроде бы Петр, а тот… а, ладно.

– Сколько человек живет в комнате?

Павел снял куртку и бросил ее на нары.

– Сорок, – сказал он. – Ну, примерно.

Я хочу что-то еще сказать или сдвинуть ноги с места и куда-то пойти, но меня словно парализовало.

– Эй! – говорит тем временем Павел, обращаясь непонятно к кому. – Кто-нибудь видел Франту?

Ирка храпит и храпит. То есть не совсем храпит – каждый раз, когда он втягивает в себя воздух, тот словно застревает под самый конец вдоха, наткнувшись на что-то у него в носу.

Я не уверен, что его действительно зовут Ирка. Может, Иржи. Я со столькими ребятами сегодня познакомился, путаюсь в именах.

Пауль с Мартином, Эрих, Ян. Коко. Гануш и Лео – два Лео или даже три. Ганушей точно два. Мендель, Эгон и Ила. И еще целая куча имен и прозвищ, которые я забыл. В общем, как бы ни звали моего соседа по матрасу, он храпит.

Я не могу уснуть. Наверное, я привык к тишине в гетто – оно сделалось очень тихим к тому времени, когда мы покидали Прагу. И Мариэтта всегда спала как бревно. Где-то она сейчас? И где мама? Кто-то из мальчиков, кажется Мендель, говорил, что женщин поселили в Дрезденском корпусе, где бы это ни было, а если Мариэтте шестнадцать, то ее здесь тоже считают за женщину. Выходит, мама и Мариэтта вместе. Повезло.

Им да, а мне нет. Живу в комнате с сорока парнями, которых и по именам-то не знаю. Половина из них как будто ведет важный разговор, даже во сне. Один что-то пробормочет, а через секунду другой простонет в ответ первому. И так много раз, а потом еще кто-нибудь присоединится, и все трое словно спорят, пока один не сдастся, а двое дальше продолжат. Это длится уже не меньше часа.

А где Франта? Я своими ушами слышал, Кикина сказал, что кровать Франты в углу возле Павла, но его там нет.

В отличие от всех прочих, Франта при встрече проявил ко мне живой интерес.

– Миша! – сказал он и даже руку мне пожал. – Добро пожаловать в команду нешарим.

– Неша… как ты сказал? – переспросил я, все еще стоя на пороге комнаты.

– Нешарим, – откликнулся мальчик с кудрявыми темными волосами. Кажется, все зовут его Карп. – Это значит «орлы». Мы – орлы. А Франта – наш мадрих.

– А? – Я был совершенно сбит с толку.

– Это иврит, – сказал Карп.

– Да, – подтвердил один из новеньких, тоже невысокий, как и я. Лео, должно быть. – Нешарим – это «орлы» на древнееврейском.

– Нет, – совсем запутавшись, уточнил я. – То, другое слово что значит?

Я оглянулся на Франту, но тот стоял молча и слегка улыбался.

– Какое другое слово? – переспросил Карп.

– Другое… которым ты назвал Франту.

– Слышь. – Лео подтолкнул Карпа локтем. – Он про слово «мадрих».

– Точно, – сказал Карп. – Это значит «советник». Или «учитель», или «руководитель» – что-то в этом роде.

– На иврите, – добавил Лео.

– А, – сказал я. – Понял.

Франта быстро кивнул и потер свой широкий подбородок, поглядывая на нас сверху вниз. Для взрослого он был не так уж высок – да он и не выглядел особенно взрослым: мне показалось, он мог бы еще учиться в школе, в выпускном классе.

– Ила! – окликнул он парнишку, и тот, отложив карты, подошел к нам. – Что Мише следует знать о правилах нешарим?

– Ну, – начал Ила, весь усыпанный рыжими веснушками, – дважды в день… дважды в день нужно показать Франте, что ты чист. Лицо, волосы, руки, ногти. И все прочее.

Франта чуть сдвинул брови и кивнул. Под взглядом его темных глаз я слегка отвернулся. Ничего не было в его глазах неприятного или злобного, но я не хотел встречаться с этим взглядом. Во всяком случае, не в эту минуту.

– Хорошо, – сказал Франта. – Дальше что?

– Надо застилать постель, – подхватил Карп. – Каждое утро.

Франта кивнул, но промолчал.

– А еще клопы, – спохватился Лео. – Мы каждый день проверяем постель, чтобы там клопы не завелись.

– И другие насекомые, – уточнил Ила.

Франта кивал после каждой реплики.

– Что насчет умывальной комнаты?

– Ее мы тоже моем, – сказал Карп.

– А если у тебя руки грязные или вещи, будешь мыть туалет, – выпалил Лео.

– Жуткая гадость! – Ила подтянул плечи до ушей и крепко зажмурился.

– И это все? Просто моем и убираем весь день напролет? – переспросил Франта.

– Иногда так и бывает, – ответил Лео.

– Ну нет, – возразил Карп. – Главное – Программа.

– Что за программа? – спросил я.

– Вроде классов в школе, – сказал Ила. – То есть похоже на школу, но называется Программа, потому что учиться в школе нам не положено. И все-таки мы учимся почти каждый день по утрам и после обеда.

– Это для тех, кто не работает, – уточнил Карп. – Если у тебя работа, тогда разрешается пропускать Программу.

Я хотел спросить, что тут за работа бывает, но увидел, что Франта уже оглядывает спальню и снова потирает подбородок.

– Миша будет спать рядом с Иржи, – постановил он. Или он сказал «с Иркой»? – Ила, покажи Мише его место.

Я шагнул следом за Илой, но кто-то придержал меня за плечо. Я обернулся – Франта. Пальцы у него тонкие и сильные, такими я представлял себе пальцы Ондржея Клапзубова. Франта наклонился поближе и посмотрел мне прямо в глаза. Я хотел отвернуться, но на этот раз не смог, хотя мне и казалось, что просто взглядом глаза в глаза он может сбить меня с ног. Он смотрел мне в глаза внимательно, то пристальнее, то чуть отводя голову. Наверное, пытался понять про меня что-то очень важное. Потом он сжал какую-то мышцу на моем плече, у самой шеи. Довольно сильно сжал, но не больно. Даже приятно было и почему-то заставило меня распрямиться.

– Миша, – произнес он, словно проверяя, как звучит мое имя, и снова сдвинул брови. Сами брови не слишком густые, но кожа под ними смуглая – наверное, из-за этого взгляд Франты так сильно действовал. – Миша! – повторил он. Кивнул, похлопал меня по спине и выпрямился. – Добро пожаловать, Миша. Теперь ты один из нешарим.

Так я стал одним из нешарим. И кажется, единственным, кому никак не удается уснуть.

23 ноября 1942 года

– Эй, Миша! – зовет Феликс.

Я только что закончил обед, если это можно так назвать. Простоял двадцать минут в очереди (я снова пытаюсь считать, но всякий раз примерно на пятидесяти сбиваюсь). Получил зачерствелую булочку, ужасный суп и капельку шпината. В десятый раз за десять минут пощупал карман, на месте ли продуктовая карточка: Павел предупреждал, что потерять ее – беда.

– Да?

– В футбол играешь? – спрашивает Феликс.

Я киваю.

– А что?

– Пошли, – говорит он и спешит к выходу из корпуса.

– Погоди! – кричу я вслед. – Ты куда?

– А сам как думаешь? – спрашивает он.

Я бегу за ним.

– Но я думал… нам вроде полагается отдыхать после обеда?

Мы вышли; на улице ждали Педро, Брена, Коко, Эрих, Пудлина и Гида. У Педро в руках самый настоящий футбольный мяч, только очень грязный, я никогда такого грязного не видел. Честное слово, эта грязь выглядела в пять раз грязнее обычной. Но какая разница? Главное – это футбольный мяч.

– Голкипером заделался? – подначивает Феликс Педро.

– Я не голкипер! – Педро возмущен, словно его девчонкой обозвали.

Коко выбивает мяч из его рук и хохочет:

– А если не голкипер, зачем мяч в руках держишь?

Коко ведет мяч по улице, ребята бегут за ним – все орут, требуя пас. Я хотел повторить свой вопрос, убедиться: Франта сказал, что во время тихого часа все должны быть в комнате номер 7, – ничего страшного, что мы не там? Нам можно ходить туда, куда мы сейчас идем? Но тут Педро кричит:

– Кто последний добежит до бастиона, тот вылетает.

И помчался вместе со всеми, чтобы не отстать.

Бастион? Что такое бастион?

Мы пробежали улицу до самого конца, потом свернули на лужок, поднялись на пригорок. И вот уже мы стоим на вершине внутренней крепостной стены, она заросла пожухлой травой и больше похожа на небольшое поле, чем на стену. Значит, это и есть бастион. Нас там ждут другие ребята, их я не знаю.

Мне едва удалось обогнать Брену. Поверить не могу, раньше я бегал куда быстрее. Вот что бывает, если прожить два года в пражском гетто, питаясь впроголодь.

– Повезло тебе, Брена. – Феликс пинает в его сторону облепленный грязью мяч. – Нас десять вместе с тобой, так что можешь играть.

Ребята начали передавать друг другу мяч, но я так запыхался, еле стою на ногах. Притворяюсь, будто нужно потуже затянуть шнурки. На самом деле мне бы нужны новые ботинки, но где взять. Трава еще не просохла после вчерашнего дождя, и, когда я опустился на колени, штаны сразу намокли.

Педро и незнакомый мне парень сбросили куртки на одном конце поля и измерили расстояние между ними, приставляя носок к пятке – мы в Праге тоже когда-то измеряли так ворота.

– Шестнадцать! – кричит Педро в дальний конец поля, где ту же работу выполняют Пудлина с Феликсом.

Затем Феликс и Гида отошли в сторону и принялись шептаться, поочередно показывая на ребят. В том числе на меня. Кто-то перекинул мне мяч, я попытался хотя бы несколько раз набить его на колене, но ничего не получилось: мяч сдутый. Тогда я просто перебросил его одному из незнакомых ребят. И тут наконец заметил – как это можно было не разглядеть сразу? – какой красивый вид открывается сверху. Сады, потом внешняя стена, а там река, а за ней другие здания, жилые дома. До них всего метров триста от того места, где мы стоим. Там живут обычные люди? Нормальные люди, которые ходят куда хотят? Делают что хотят, и не стоят в очередях за тарелочкой ужасного супа, и не делят комнату с полусотней чужаков, где на твою долю приходится одна полочка для всех вещей – да и той много, потому что вещей у тебя никаких почти не осталось? А эти нормальные люди знают, что происходит тут, внутри? Что сюда втиснуто больше пятидесяти тысяч человек с желтыми звездами на груди? В десять раз больше, чем здесь помещается. Пятьдесят тысяч пленников, так и не понявших, за что их сюда, что они сделали плохого. Ребята и обычные взрослые еще как-то справляются, но старики почему-то умирают, вчера я видел по меньшей мере десять мертвых стариков на повозке, их провезли по улице мимо нашего корпуса. Многие были прикрыты одеялами, но не все. Как будто ничего особенного, как будто это всего лишь…

– Миша! Миша! – Гида толкает меня локтем в бок.

– А?

– Ты что, не слышишь? Зову тебя, зову.

– Что?..

– Так ты можешь играть в нападении? Да или нет?

– Да, – отвечаю я, ведь я и правда могу. По крайней мере мог, в прошлом, когда я играл в футбол. Когда ж это было?

– Так, собрались, – говорит Феликс. – Один – ноль. Сравняемся.

Я играю с Феликсом, Бреной и еще двумя парнями против остальных. Феликс – мировой игрок: даже не поймешь, левша он или правша. А Брена хоть и немного медлителен, но он отлично стоит на воротах, иначе было бы уже три – ноль. Те двое парнишек – их, кажется, зовут Густав и Арношт – неплохие защитники, но, когда Пудлина перехватывает мяч, его не остановить.

То есть виноват я. Мои ноги словно прежде никогда не встречались с футбольным мячом. И дыхание никак не выравнивается. Та команда все время гоняется за Феликсом, мне никто не мешает. Вот сейчас, например. И снова в мою сторону передача. Только я ничего не сумел сделать. Гида попросту в очередной раз отбирает у меня мяч, словно мы договорились заранее, что я буду отдавать мяч ему. И ботинок все время развязывается.

Я поднимаю глаза от дурацких шнурков и вижу, как Гида забивает гол. Опять.

– Извини, – говорю я Феликсу два гола спустя. Теперь счет три – один. – Честное слово, раньше я хорошо играл. Честное слово.

Феликс, не глядя на меня, покусывает нижнюю губу.

– Не переживай. – Он утер рукавом пот со лба. – Главное – беги к воротам. Я передам тебе мяч.

Я стараюсь, но почему-то выходит все хуже. Бегу к воротам, как Феликс велел, и он передает мне мяч, как обещал. Но, когда я бью по мячу, каким-то образом попадаю совсем не туда, и мяч вообще вылетает с поля.

Я вижу, что Феликс уже махнул на меня рукой, теперь он пытается вести всю игру сам. Но хоть он и здорово играет, его брат Пудлина, похоже, еще лучше. В паре с Педро он точно сильнее.

– Го-о-ол! – орет Педро.

Четыре – один.

Я хочу предложить, чтобы меня поставили в защиту вместо Густава, но тут Брена хватает меня за рукав и тащит к Феликсу.

– Я понял, в чем беда, – говорит он Феликсу, и я чувствую, как у меня деревенеет лицо. Надо сказать им, мол, я только что вспомнил, что Франта просил помочь ему после обеда, но тут Брена продолжает: – Он не знает нашу речовку.

– Не знаешь речовку? – щурится Феликс.

Что еще за речовка? Я молча пожимаю плечами.

– Рим, рим, рим, темпо нешарим, – почти шепотом произносит Брена. – Густав и Арношт не из нешарим, так что по правилам мы не должны использовать ее сейчас.

– Темпо нешарим? – переспрашиваю я.

– Да. – Феликс кивает. – Это значит: вперед, вперед, вперед, нешарим. Это наша речовка. На случай, когда играем против других комнат. Ее сочинил Франта. Он наш тренер.

– У нас и тренер есть?

– Разумеется, есть! – говорит Феликс. – Что за команда без тренера!

– У нас есть команда? – все еще не верю я.

Брена рассмеялся:

– Конечно! Отличная команда. Намного лучше «Спарты Терезин», за которую играют Густав и Арношт. Несколько недель назад мы их разгромили шесть – один.

– Семь – один, – поправляет его Феликс.

– А меня возьмете? – спрашиваю я.

– Ты же из нешарим? – вопросом на вопрос отвечает Феликс.

– Ну да.

– Рим, рим, рим, темпо нешарим! – Брена нараспев произносит волшебное заклинание, покачивая в такт головой.

Я повторяю за ним:

– Рим, рим, рим, темпо нешарим.

– Рим, рим, рим, темпо нешарим! – подхватывает Феликс, и вот мы уже проговариваем эти слова все вместе громким шепотом, сблизив головы, почти соприкасаясь лбами.

– Пошли! – кричит нам Коко с другого конца поля. – Хватит болтать!

Феликс хлопает меня по плечу и подталкивает к моей части поля.

И не то чтобы башмаки вдруг сделались удобнее или мои легкие вдруг вспомнили, как работать на высоких оборотах, но что-то изменилось. Теперь каждый раз, когда я даю маху – то есть примерно каждые тридцать секунд, – я бормочу себе под нос: «Рим, рим, рим, темпо нешарим» – и сразу происходит что-то… не знаю что, но мне становится лучше. По крайней мере, уже не так скверно.

Феликс передал мне мяч, и на этот раз мне удалось его удержать. Хотел ударить по воротам, но вместо этого, как раз когда Педро уже набежал на меня, сделал обратный пас Феликсу, и тот проскочил мимо Эриха.

Четыре – два.

Рим, рим, рим, темпо нешарим, твержу я себе снова и снова, и дыхание выравнивается, подстраивается под нашу речовку.

Гида ведет мяч мне навстречу, и вдруг я разгадал его маневр: он хочет сделать финт вправо, а свернуть влево. И я просто взял и выставил ногу слева от него. Мяч у меня, и я посылаю его Феликсу.

Четыре – три.

Рим, рим, рим, темпо нешарим, крутится само собой в голове. Уже нет надобности думать о словах, и голос, который их твердит, мой и в то же время не совсем мой. Несколько голосов сразу. Лучше всех я различаю Феликса и Брену, но есть и другие.

Франта. Хотя я почти не знаю нашего мадриха, но я слышу его громкий и ясный голос, ведь это он придумал, что мы – нешарим. Он объясняет нам разные вещи, и читает книги, и велит подниматься по утрам. Вот почему голос его всегда и очень решительный, и очень добрый, вместе и то и другое.

Мяч летит в мою сторону. Рим, рим, рим, темпо нешарим! И это еще не все голоса. Я слышу и папу тоже. Да, конечно, я его слышу. Папа всегда уговаривал меня не унывать, если что-то не получалось. Говорил, что у меня все получится, стоит только захотеть и как следует сосредоточиться. Он помог мне подняться, когда я учился кататься на велосипеде и в первый же день упал. Он присел на корточки, обнял меня, вытер кровь с разбитой коленки. Спросил тихонько, готов ли я попробовать снова. Да, ответил я. И пять минут спустя я уже ехал на велосипеде так, словно отроду умел им управлять.

Странное дело, все это время я старался не думать о папе. Уже несколько месяцев. Не хотел плакать снова и снова. Но на этот раз при мысли о нем мне становится не только грустно. Да, мне грустно, и все же я чувствую что-то еще. Как это называется, когда тебе уже не кажется, что все и дальше будет так же скверно, как было до сих пор. Что это за чувство – будто в этом месте, в Терезине, может найтись и что-то хорошее?

Мяч у меня, я оглядываю поле. Прямо передо мной Гида. Педро и Эрих в стороне, караулят Феликса. Если я сумею обойти Гиду, все решится в поединке между мной и Коко, их вратарем. Попотчую-ка я Гиду его собственным снадобьем – финт вправо, а сам влево. И знаете что? Я уже стремительно веду мяч к воротам. Коко согнулся и ждет. Моя левая нога опорная, правая сейчас ударит.

Рим-рим-рим, темпо нешарим.

Я врезал по мячу сильно-сильно, как еще ни разу в жизни не бил. Но мяч издал какой-то неправильный звук, словно пукнул, сложился пополам и прокатился всего на пару шагов вперед. Голоса в моей голове стихли. И вот я в полной тишине стою на бастионе и смотрю на эту странную вмятину в грязи.

– Ох ты! – Коко горестно покачал головой, подбежал ко мне. Догнал меня и Феликс, подобрал сдохший мяч, сплющил его руками – тот пукнул в последний раз.

– Говорил же я, ему вот-вот конец. – Гида тоже подошел к нам.

– Простите, – бормочу я, но меня как будто никто не слышит.

– Вроде у комнаты девять есть приличный мяч, – говорит Феликс.

– Может, тряпочный погоняем, как на прошлой неделе? – предлагает Коко.

– Ни за что! – Гида и слушать не желает. – Уж лучше жестяная банка, чем эта штука.

– Нет, не лучше! – упирается Коко.

– Да ладно, – махнул рукой Феликс. – Все равно возвращаться пора. Ничья.

– Ничья? – взвился Коко. – То есть как это? Мы выиграли! Четыре – три.

– Миша забил бы, – возражает Феликс. – Ты же видел, он…

– Забил бы, – ворчит Пудлина. Он подхватывает плоскую грязную лепешку и швыряет ее в сторону лагеря – просто так, никуда не целясь.

Они побежали вперед, под горку, перебрасываясь сплющенным мячом и споря о счете в игре. Я оглянулся на дома по ту сторону реки, раз-другой глубоко вздохнул и помчался следом за всеми.